я.
     Перелом в развитии  общественной  и политической  ситуации, наступивший
где-то  к 1820 году, воспринимался  деятелями  этого  типа как свидетельство
обреченности  всякой   практической   попытки  изменить   ход  исторического
развития,  отбивая  у  них  интерес   к   собственно  декабристским   формам
деятельности.
     Трудно,  конечно, сказать, какую бы  позицию занял Чаадаев в дальнейшем
развитии событий, если б не уехал в 1823 году из России, Но уже самый отъезд
его не был результатом  какого-то мимолетного настроения,  каприза, нервного
срыва.   Гершензон  намекает  на  то,   что  Чаадаев-де  поехал   в   Европу
совершенствоваться,  так  сказать,  в  мистицизме,  который им  уже  к  тому
времени,  согласно  необоснованной гершензоновской концепции,  овладел. Нет,
однако,  ни малейших оснований видеть в  этом причину  чаадаевского отъезда.
Просто  делать ему в России,  как он  тогда полагал, было больше уже нечего.
Все  сферы практической деятельности на благо родины, к которым он подходил,
одна за  другой  отпали: они,  как он  убедился  к  тому  времени, не сулили
ничего,  кроме  успехов  для  "природного  тщеславия",  для  "истинного"  же
честолюбия поприща в его глазах не оказалось.
     Оставалась, правда, еще одна сфера деятельности.
     Оставались еще непосредственные  отношения  с  людьми, непосредственное
воздействие на них, минуя всякие "организационные формы".
     Оставались дружба, друзья.
     Конечно, Чаадаев не определял  для  себя свои отношения с друзьями  как
именно  "сферу  практической  деятельности во благо родины". Дружба его была
прежде   всего  его  глубоко  интимным  чувством,  делом  душевным,   личной
привязанностью. Он был искренен  в дружбе, хотя и не всегда до конца во всем
откровенен с друзьями. Но к своим дружеским связям Чаадаев относился с очень
высокой внутренней ответственностью.  Можно  сказать,  что  Чаадаев  обладал
очень  высокой  культурой  дружеских  отношений.  Эта  интимная  сфера  была
возведена им  на высоту огромной моральной значимости, сильнейшего духовного
подъема.  И это было  очень знаменательной  чертой  чаадаевского  характера.
Интимное  тут  ставилось  им значительно выше гражданского, а  вместе с  тем
интимному  придавалась   значимость  общественная.  В  этой  черте  личности
Чаадаева, в этом  качестве его  характера  очень  ярко выразился глубокий  и
многозначительный процесс, происходивший тогда в  жизни  русского "мыслящего
общества", -- разъединение гражданского и личного, официального и интимного,
казенного и человеческого в человеке. Недаром, кстати сказать, и само, столь
привычное  теперь,  слово  "казенный" появилось в  русской литературной речи
именно ведь в ту пору.
     Но   чаадаевское   отношение   к  друзьям,  характер   этого  отношения
контрастировал по  своему социально-этическому смыслу не только с  казенными
нормами   поведения,  устанавливаемыми   официальным   регламентом.  Высокая
строгость  чаадаевского  чувства  противопоставилась  и  тому  своеобразному
культу    легкомысленного    приятельства,   тому    культу    мораль    ной
безответственности, которые были в таком ходу у либерально настроенной части
дворянской  молодежи тех  лет и в которых  эта молодежь находила тогда некое
противоядие все тем же официальным нормам общественной морали.
     Это  было  время  некоей  "вольности" в  нравах,  некоего  "гусарства",
эффектной  бесшабашности,  разгульного   запанибратства,  пышных  кутежей  и
любовной чехарды, временами подходившей к какому-то озорному разврату.  Вакх
и  Венера оказались вдруг самыми ходовыми героями  в дружеских  посланиях  и
стихотворных  обращениях друг  к  другу.  Кутеж  и любовная  интрижка  стали
признаками хорошего тона. Неуемное бражничество П. Катенина обсуждалось с не
меньшим вкусом  и азартом, нежели его литературно-критические выступления  и
стихотворные опыты.  Гусарская "лихость" и разгул Дениса Давыдова обрели уже
характер почти  ритуальный, сделались одной из  тем творчества  этого поэта.
Дружбой с повесой  П. Кавериным авторы  ученых монографий корили Пушкина без
малого  лет  сто. Потом  скандалезные подробности этого  приятельства  стали
просто  не упоминаться в  "серьезных  исследованиях".  Это было "недостойно"
великого поэта. Но столь же "недостойны" были, как хорошо известно, и многие
"детали" в житейской биографии и самого Пушкина.
     Современники   смаковали  пикантные  подробности   амурных   похождений
Грибоедова;  составлялись  "донжуанские  списки"  каждого  более  или  менее
известного поэта; в стихах  стали модны элегантные непристойности. "Любовный
быт пушкинской эпохи" стал специальной темой позднейших достаточно серьезных
исследований, теперь  почти совершенно уже  неизвестных. Тема была не лишена
пикантности.
     "Гусарство" Дениса Давыдова, кутежи Катенина, "повесничество" Каверина,
"студенческая" бесшабашность  Языкова, пушкинский  молодой любовный азарт --
все это  была,  конечно, очень  своеобразная  богемность  молодой дворянской
интеллигенции тех  времен.  Но  шла она не  от того,  от чего  шли  припадки
хмельного забвенья, скажем, у Герцена в сороковых годах.  "Поймут ли, оценят
ли  грядущие люди,  --  писал Герцен, -- весь ужас,  всю трагическую сторону
нашего  существования?..  Поймут  ли  они, отчего  мы  лентяи,  ищем  всяких
наслаждений,  пьем  вино и прочее?" В "богемстве" дворянской молодежи начала
века  не было отчаяния, не  было желания  забыться, наркотизироваться. В  их
"богемстве" был озорной протест, веселый вызов, была шаловливая дерзость или
дерзкая шалость своеобразного фрондерства.
     Весьма  показательна  с этой  именно  точки  зрения  неизменно резкая и
крайне  раздраженная  реакция  "верхов" на  всякого  рода выходки  "взрослых
шалунов".  Не  говоря  уж  о  более  поздней  по  времени  страшной  истории
Полежаева, сжитого со свету Николаем I за фривольно пародийную поэму "Сашка"
(царь тогда, по свидетельству Герцена, прямо указал на очевидную с его точки
зрения связь этой поэмы с декабристскими настроениями), стоит вспомнить тут,
скажем,  и  "Дело  о  неприличном  поведении в театре  отставного полковника
Катенина". Катенин "ошикал" в театре  какую-то актрису, Александр I  повелел
немедленно выслать Катенина из Петербурга, напомнив ему при этом его прежние
"грешки молодости". Известно, какой нешуточной опасности подвергался Пушкин,
сделав  известной свою "Гавриилиаду".  Через  семь  (!) лет  после написания
поэмы  Верховная   комиссия,  решавшая  важнейшие  государственные   дела  в
отсутствие  Николая,  занялась  делом  о  сочинении  "подобной мерзости".  С
большим трудом Пушкину удалось тогда избежать новой ссылки, наверное, уже не
на юг.
     Двадцатилетний Пушкин советовал друзьям:
     Давайте пить и  веселиться,  Давайте  жизнию играть, Пусть чернь слепая
суетится, Не нам безумной подражать. Пусть наша  ветреная младость Потонет в
неге и  вине, Пусть изменяющая  радость Нам улыбнется хоть во сне. Когда  же
юность легким дымом Умчит веселья  юных дней, Тогда  у старости  отымем Все,
что отымется у ней.
     Это был пафос эмансипации чувств.  Это была первая, во многом еще чисто
эмоциональная реакция на ненавистную традицию казенной скованности чувства и
поступков, замундиренность души. "Верхи" отлично все это чувствовали.
     И тем не менее это была  всего лишь "дурная антитеза"  казенной  морали
вековому   лицемерию  "принятого"  уклада  жизни.   Отвечая  таким   образом
окружающему обществу, молодое  дворянство  оставалось в самом своем протесте
этом еще целиком  в  кольце  этических  и  иных  представлений  ненавистного
общества.  Богемствуя,  ерничая,  молодежь "разругивалась" с  официальным  и
традиционным обществом  на  одном  с  ним  языке.  Оно жило  тогда  в рамках
прямолинейного  правила  "что  посеешь  --  то  пожнешь":  лицемерие чревато
разгулом.  Это была  оборотная  сторона, изнанка казенной  морали.  Это  был
другой  конец той  же палки. Просто  вылилось наружу то, что ранее  было под
спудом. Общественная мораль пошла маятником -- из "крайности" в "крайность".
И вновь  --  из "крайности" в "крайность".  Это было  бесперспективно. После
молодечества юных  лет Катенин стал  спиваться,  Языков душевно постригся  в
почти казенный мистицизм. Пушкин впал в тяжкий духовный кризис.
     Надо было найти другую систему  отсчета.  Нужны стали серьезные  мысли,
Понадобилась новая  мораль, свой  взгляд на жизнь, своя  требовательность  к
себе, собой для себя найденная строгость.
     Дело, конечно, не в том, что молодое вольнолюбивое  дворянство старело,
так  сказать,  физиологически.  Прежде  всего сами изменения в  общественной
жизни  тогдашнего русского  общества  лишали  вольнолюбивый  порыв "мыслящей
молодежи" черт  радости, бесшабашного  восторга,  веселой  удали;  вносили в
жизнь  черные  ноты  тоски,  невеселой  думы. Николаевские  времена принесли
глухую  скорбь,  отчаяние,  больной  угар  похмелья.  Но  веселье  ушло  уже
значительно   раньше.  И  чем   дальше   --   тем  больше  и   больше  почти
возрожденческая     цельность,    нерасчлененность     первого    юношеского
протеста-порыва обретала черты некоего морального репетиловства. Для веселья
не оставалось причин. Общественное настроение менялось.
     Еще ничего  не  было решено. Еще  не проиграна была битва на Сенатской.
Еще  целых  два  года  оставалось до  рокового  декабря. Еще  вид  кронверка
Петропавловки не  леденил  душу.  Еще  никому не  снилась яма  с известью, в
которую бросили трупы пятерых. А время уже переломилось.
     Свободы сеятель  пустынный, Я  вышел рано,  до  звезды; Рукою  чистой и
безвинной В  порабощенные  бразды  Бросал живительное  семя  -- Но потерял я
только время, Благие мысли и труды...
     Это было  написано Пушкиным в  1823  году, когда Лермонтову было еще  9
лет.  Настроение  стихов  почти лермонтовское.  Желание "пить и  веселиться"
исчерпалось.
     "Что  была политика? -- писал  Тынянов, имея в виду преддекабристский и
декабристский периоды в жизни русского общества.
     -- Что такое  тайное общество? Мы  ходили  в Париже к девчонкам,  здесь
пойдем на Медведя, -- так говорил декабрист Лунин.
     Он не был  легкомыслен,  он дразнил  потом Николая из Сибири письмами и
проектами,  написанными издевательски  ясным почерком,  тростью  он  дразнил
медведя, -- он был легок.
     Бунт  и  женщины  были  сладострастием  стихов  и даже слов  обыденного
разговора. Отсюда же шла смерть, от бунта и женщин...
     Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви.
Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: "Завтра
побывать  у Истоминой". Был такой термин у эпохи: "сердца раны".  Кстати, он
вовсе не препятствовал бракам по расчету.
     В тридцатых  годах  поэты  стали  писать  глупым  красавицам. У  женщин
появились пышные  подвязки. Разврат  с девчонками  двадцатых  годов оказался
добросовестным   и   ребяческим,   тайные   общества   показались    "сотней
прапорщиков"...
     Время бродило.
     Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения.
     Было в двадцатых годах винное брожение -- Пушкин.
     Грибоедов был уксусным брожением.
     -- А там  с Лермонтова идет по слову  и крови гнилостное брожение,  как
звон гитары.
     Запах самых тонких духов закрепляется  на разложении, на отбросе (амбра
-- отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони".
     Общая  историческая  тенденция,   ее  смысл  обозначены  тут  Тыняновым
безупречно. Только Тынянов несколько "округлил" повороты времени: "двадцатые
годы", "тридцатые годы",  потом, наверное,  "сороковые"; Пушкин,  Грибоедов,
Лермонтов...  Но  Грибоедов  --  автор  "Горя  от   ума"  --  был   все-таки
современником  Пушкина, и "винное  брожение" переходило в "уксусное" раньше,
чем это получилось у Тынянова.
     Но сама эта, почти намеренная, ошибка  очень характерна,  показательна,
значительна.  Совершенно  такую же в общем ошибку  сделал  в свое  время еще
Герцен, сравнив в "Былом и думах" два послания Пушкина к Чаадаеву.
     "Безмерно печально сличение двух посланий Пушкина к  Чаадаеву, -- писал
Герцен, --  между ними прошла не  только  их жизнь,  но  целая  эпоха, жизнь
целого поколения, с  надеждою ринувшегося вперед и грубо отброшенного назад.
Пушкин-юноша говорит своему другу:
     Товарищ, верь: взойдет она, Заря пленительного счастья, Россия вспрянет
ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена".
     Но, продолжает Герцен, "заря  не  взошла,  а  взошел Николай на трон, и
Пушкин пишет:
     Чадаев,  помнишь  ли  былое? Давно ль с восторгом молодым Я  мыслил имя
роковое Предать развалинам иным? ...Но в сердце,  бурями смиренном, Теперь и
лень, и тишина, И  в умиленье  вдохновенном, На  камне, дружбой  освященном,
Пишу я наши имена!"
     Между  тем  первое  из  вспоминаемых  Герценом  посланий было  написано
Пушкиным  в 1818 году, а второе... в 1824-м. То есть до воцарения Николая I.
Не менее характерна тут и ошибка уже самого Пушкина, который считал, что это
послание  написано  им  еще  в 1820  году;  он помнил,  что  перелом  в  его
"настроении"  произошел сравнительно задолго  до  Сенатской  площади;  когда
именно -- это было уже для него, как видно, менее важно.
     Впрочем,  может быть,  Пушкин смешал  это  свое послание  с  другим  --
третьим посланием к  Чаадаеву, написанным действительно хоть  и не в 1820-м,
но все-таки в 1821 году.
     Содержание этого послания вводит нас в самую сердцевину того перелома в
общественном  настроении тех  лет  и того  кризиса в пушкинском  отношении к
жизни  и в его  самосознании, которые определили и последующий ход  развития
общественной  мысли  в  России   на   долгие  годы  и  последующее  развитие
пушкинского творчества.
     Вместе с тем это послание несколько приоткрывает  перед нами завесу над
той интимной  сферой личной дружбы, непосредственного  душевного контакта  с
людьми, которые  представлялись  тогда  Чаадаеву еще  одним и  немаловажным,
очевидно, путем  к воздействию на ход русской истории. Речь идет о той роли,
которую  сыграл Чаадаев в кризисный период русской жизни, в кризисный период
развития пушкинского дарования.
     Пушкин, правда, говорил  тут о своих отношениях с  Чаадаевым достаточно
многозначительно, но все-таки несколько загадочно:
...Ты был целителем моих душевных сил:
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства -- может быть, спасенные тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержат меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь...
     Дело тут, конечно же, не  только и не просто в том, что Чаадаев в  свое
время  отговорил Пушкина от мысли о  самоубийстве  в связи с  пущенным о нем
бретером и  авантюристом Федором Толстым грязным слухом или по  крайней мере
от мысли о дуэли с Толстым. В самом деле, откуда взялась "бездна потаенная",
"тайное  изнывание", почему поэт называет себя "страдальцем утомленным", что
означает фраза о чувствах, спасенных Чаадаевым, и т. д.?
     Еще Гершензон предупреждал комментаторов: "Здесь (то есть в "Послании".
-- А. Л.) не нужно искать намеков на дружеские услуги со стороны Чаадаева...
Здесь  речь идет  исключительно  о  внутренних падениях  Пушкина и о высокой
настроенности духа, о нравственной свободе, которым он учился у  Чаадаева...
Эта "потаенная бездна", -- говорит Гершензон, приводя  пушкинское выражение,
--  как  раз  свидетельствует   о  каком-то  тяжелом  нравственном  кризисе,
пережитом Пушкиным между 1818 и 1820 гг.".
     Но далее, развивая свою мысль, Гершензон старается подвести читателя  к
"догадке" о том, что Чаадаев увлекал Пушкина столь "высокими" помыслами, что
их по праву следовало  бы называть уже "небесными",  отвлекая Пушкина от дел
земных к помыслам "возвышенным". Последуй Пушкин за  Чаадаевым  в тот момент
безоговорочно, и  он, согласно  Гершензону,  обратился бы  в  первоклассного
мистического гения. У Чаадаева-де уже тогда  намечался переход к мистицизму.
Доказательство -- все тот же облеуховский дневник.
     Так  на  основе   домысла  и   произвольного  толкования   сомнительных
документов  возникала легенда о смысле и направленности влияния Чаадаева  на
Пушкина. Современные комментаторы, отшатнувшись от этой легенды, вернулись к
узкобиографическим    истолкованиям    темы.    Однако    опять-таки   чисто
биографическое рассмотрение этой  темы не раскрывает ее, не раскрывает в ней
главного.
     Пушкин и  Чаадаев встретились  впервые и  познакомились у  Карамзина, в
Царском Селе. Это было в 1816 году. Пушкин был еще лицеистом. Особенно тесно
сошлись Чаадаев и Пушкин  после окончания Пушкиным лицея. Уже в 1820 году, с
высылкой  Пушкина   из  Петербурга,  постоянные  отношения   между  друзьями
прекратились. Вот и все -- все, что можно почерпнуть  из "анкетных сведений"
о жизни этих двух людей. В 1820 году, как считает Гершензон, дружба Чаадаева
и Пушкина обрывается. Так оно и есть, если только под дружбой понимать  одно
"хождение  в гости", "обмен визитами", а не нечто более духовно  сложное, не
некое  прежде  всего состояние  души,  не  нравственное  и  интеллектуальное
взаимоотношение  людей прежде всего. А  ведь  после 1820 года были и встречи
Чаадаева с Пушкиным, и обмен между ними письмами, и, наконец, письмо Пушкина
Чаадаеву, правда,  не  отосланное,  но  столь  необходимое для  понимания  и
Чаадаева, и Пушкина, и всей истории русской общественной мысли.
     Но какой же характер, какой внутренний этический и идейный смысл  имели
отношения Чаадаева и  Пушкина в первую  пору их дружбы? На сей счет известны
лишь  домыслы  и   догадки.  Наиболее   принципиально  значительная  из  них
принадлежит Гершензону. Мы с ней знакомы. А теперь вернемся к "Посланию".
     Терпенье смелое  во мне рождалось  вновь; Уж голос  клеветы не мог меня
обидеть,  Умел  я  презирать,   умея  ненавидеть.   Что  нужды  было  мне  в
торжественном суде Холопа знатного, невежды при звезде...
     Мне  ль было сетовать  о  толках  шалунов,  О  лепетанье дам, зоилов  и
глупцов И  сплетней разбирать  игривую затею, Когда гордиться мог  я дружбою
твоею? Благодарю  богов: прешел  я мрачный путь;  Печали  ранние мою теснили
грудь; К печалям я привык, расчелся я с судьбою  И жизнь перенесу стоической
душою...
     Значительно  позже  Чаадаев  писал  в  одном из  своих  "Философических
писем": "Надо  избавиться от  всякого суетного  любопытства, разбивающего  и
уродующего  жизнь,  и  первым  делом  искоренить упорную  склонность  сердца
увлекаться новинками, гоняться за злобами дня и вследствие этого постоянно с
жадностью ожидать того, что случится завтра. Иначе вы  не обретете ни  мира,
ни благополучия, а  одни только разочарования и отвращение. Хотите вы, чтобы
мирской  поток  разбивался  у  порога  вашего мирного жилища?  Если  да,  то
изгоните из  вашей души все эти  беспокойные страсти, возбуждаемые светскими
происшествиями, все эти нервные волнения, вызванные новостями дня.  Замкните
дверь перед всяким шумом, всякими отголосками света. Наложите у себя запрет,
если хватит  у вас решимости, даже  и  на  всю  легковесную  литературу,  по
существу она не что иное, как тот же шум, только в письменном виде".
     Есть ли какая-то связь, какая-то  общность идейного "настроения"  между
этим отрывком  и  содержанием пушкинского  "Послания"  Чаадаеву?  Эта  связь
несомненна.
     "Повсюду мы  встречаем людей, -- пишет Чаадаев  далее в своем "Письме",
-- ставших неспособными серьезно  размышлять, глубоко чувствовать вследствие
того, что пищу их  составляли одни только эти произведения последнего дня, в
которых за все