ериод. -- А. Л.) скоро миновал, людей
александровского времени  постигла тяжелая  неудача,  и просвещенным русским
людям опять ничего не оставалось, кроме "тошноты".
     Чаадаев уезжал,  и  уезжал  официально, в  ту пору, когда десятки уже и
сотни и десятки  сотен русских  образованных людей уезжали  за  границу. "На
воды", "в Париж", "в Рим", "за получением образования", наконец, просто так,
"рассеяться" -- все это были вполне достаточные и вполне официальные причины
для отъезда на Запад.
     Русские образованные  дворяне  в чаадаевское  время не чувствовали себя
"за границей" в Париже, или  Риме, или даже  в Лондоне. Попадая за рубежом в
свой социальный  круг,  они порой чувствовали,  что  узы социальные  важнее,
существеннее,  ближе  уз национальных.  Да и  то  еще:  во  всех  упомянутых
западноевропейских столицах было тогда свое "русское общество", свой русский
"свет".  Люди жили  по "заграницам"  годами,  подчас лишь  время от  времени
наезжая,  наведываясь  (как  то и  обещал Чаадаев перед отъездом  своей Анне
Михайловне) в Россию для  поддержания официальных и неофициальных связей или
приведения  в  порядок  хозяйственных  дел. Совершенное  знание иностранного
языка стирало психологическую и интеллектуальную отчужденность иностранцев.
     Стало быть, сам по  себе отъезд  за границу в  ту пору был для русского
просвещенного дворянства делом обыденным, заурядным, бытовым. Главное в этом
случае было заключено в истинных мотивах отъезда.
     Были,    конечно,    среди   отъезжающих   и   последователи   молодого
Ордын-Нащокина.   Но  у  них  эмиграции  внешней  предшествовала   эмиграция
внутренняя. Внешняя лишь фиксировала факт уже совершившийся.
     Молодой Ордын-Нащокин уехал потому, что, по мнению своих современников,
просто "спятил". Вернулся же потому, что, наконец, "одумался". Чаадаев уехал
на Запад потому, что одумался и,  трезво посмотрев на вещи, махнул, наконец,
рукой на все свои прожекты общественно полезной деятельности. А вот "сошел с
ума", по мнению светского общества -- своей  социальной среды, -- он как раз
тогда,  когда вернулся. В сравнении с "Чаадаевым семнадцатого века" тут была
какая-то обратная логика, обратная закономерность.
     "Чаадаев семнадцатого века", одумавшись, просил прощения и получил его.
     Чаадаев вернулся нераскаянным.
     У молодого Ордын-Нащокина  эмиграции формальной предшествовала духовная
эмиграция,  внутреннее отчуждение от  родины. Чаадаев уезжал потому, что  не
мог  в себе самом порвать с Россией. Духовной эмиграции у Чаадаева не  было.
Он  был  первым  западником,  то  есть  именно  русским человеком  "западной
ориентации". Русский западник без  мысли о России,  без  боли о  России, без
души в России -- абсурд.
     "Когда   Борис  Годунов,  --  писал   Осип  Эмильевич  Мандельштам,  --
предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один
из  них не вернулся. Они  не вернулись по той простой  причине, что нет пути
обратно  от бытия к  небытию, что в душной Москве  задохнулись бы  вкусившие
бессмертной весны неумирающего Рима.
     Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег.
     Чаадаев был  первым русским, в самом деле идейно побывавшим на Западе и
нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно
ценили присутствие среди них Чаадаева.
     На  него могли показывать с суеверным уважением, как некогда  на Данта:
"Этот был там, он видел -- и вернулся".
     Отъезд  Чаадаева  на  Запад  был  началом преодоления  начавшейся  было
духовной  его  эмиграции.  И отъезд  оказался возвращением. Это было идейное
путешествие.
     С точки же зрения обычной, опять-таки "анкетной",  путешествие Чаадаева
представляется очень странным, непонятным.
     Первоначально  Чаадаев  решает было  плыть  в  Гамбург.  Поблизости  от
Гамбурга есть морские купанья, которые прописал Чаадаеву петербургский врач,
некто  Миллер.  Чаадаев  склонен  очень серьезно отнестись  к  совету своего
врача. В нем появляется и в дальнейшем все усиливается новая черта, столь уж
не подходящая  для блестящего  гусарского офицера, -- мнительность. Чаадаева
мучит  геморрой --  следствие  какого-то нарушения  обмена веществ.  Чаадаев
подозревает,  что  болезнь,   установленная  врачами,  не   главное  в   его
нездоровье. Он систематически недомогает, капризничает, злится.
     Итак, в Гамбург. Отдыхать, купаться, лечиться.
     2  июля  1823  года  Чаадаев  пишет  еще  из  Петербурга  брату:  "Друг
прелюбезный,  я  не писал тебе,  мне хотелось приехавши в Любек в одно время
написать  о отбытии  моем  и  о счастливом  прибытии в чужую  -- обетованную
землю... Еду  я завтра  в  Кронштадт,  на  другой  день, вероятно, пущусь  в
путь... Прежде нежели увижу весь свет, проживу с полтора месяца в  соседстве
с Гамбургом, в Куксгавене, где  буду купаться в море; мне  это  настоятельно
предписано здешним доктором Миллером -- великий человек! --  он мне объявил,
что во мне все нервическое, и даже слабость желудочная..."
     Через  три  дня Чаадаев вновь пишет брату,  уже из  Кронштадта: "Пишу к
тебе для  того, чтобы тебе  сказать, что еду я не в Гамбург,  а в  Англию...
Позабыл, было,  ты, верно,  спросишь, что  же ванны морские?  --  да разве в
Англии нет моря?"
     Корабль, на котором Чаадаев решил  вдруг плыть в Англию, оказался более
комфортабельным, чем  тот,  что шел в  Гамбург. Вот и вся  причина изменения
первоначального маршрута.
     Чаадаев капризничает.
     До Англии Чаадаев добирался долго.
     В  Балтийском  море,  по  выходе  из Каттегата,  корабль  был  захвачен
сильнейшим штормом. 17 дней Чаадаева  носило  вдоль  норвежских и английских
берегов.  Наконец, как пишет Чаадаев  брату, "занесло черт  знает  куда",  и
Чаадаев сошел с корабля близ Ярмута.
     Лондон Чаадаеву не очень-то понравился.
     "Я пробыл в Лондоне,  -- пишет  он Михаилу, -- четыре только дня; был в
Вестминстере,  влезал на Павловский  Собор, как  водится. Самою  разительною
вещью в Лондоне мне показалась его необъятность, а самою прекрасною парки...
Впрочем,  Лондон,  как  мне  кажется,  представляет  то,  что есть  наименее
любопытного  в  Англии, это -- столица, как  и многие другие, грязь,  лавки,
несколько красивых улиц, вот и все".
     Зато Брайтон, в  который сразу же  перебрался  Чаадаев  и где, наконец,
занялся  морскими  купаньями,  произвел  поначалу  на  него  самое  отрадное
впечатление. Но купанья не помогли. Да и вообще Чаадаев не вполне  понимает,
доволен ли он пока своей поездкой. "Божусь, не знаю, -- пишет он Михаилу, --
дай опомниться".
     Через некоторое время он сообщает тетушке, что немедля едет в Париж.
     Тут  же все меняется.  Легкая простуда, и  Чаадаев  остается  в Англии.
Потом быстрое выздоровление. Чаадаев вновь остается в Англии.
     Наконец Париж.
     Старый знакомый. Город чаадаевской молодости, надежд.
     "Я  в Париже, -- пишет Чаадаев  брату, -- первые  дни  бегал по городу,
искал по улицам воспоминаний, не могу сказать, чтобы много нашел;  мне  даже
сначала показался  Париж не  так шумен,  не так  весел, как прежде,  после я
догадался, что не Париж,  а  я переменился... Русских здесь множество, более
ста, много знакомых, я никого из них не вижу..."
     Свидание с забытыми надеждами вышло грустное.
     "Я живу  подле Тюльерийского сада, и много обещаю  себе  радости от его
зелени  и  тени.  Весну всю  проживу  здесь,  а  в  конце  мая  поплетусь  в
Швейцарию..."
     Еще  один  мотив  появляется  в  письмах Чаадаева домой  --  тревога  о
денежных  делах. Письма  к брату  пестрят разговорами  о  деньгах, просьбами
выслать денег, которых Чаадаеву уже не хватает,  рассуждениями о дороговизне
заграничной жизни, о его, Петра, неумении вести свои дела и т. д. и т. д.
     С удивительным умением  Чаадаев  без всяких кутежей, без всяких видимых
излишеств растрачивает за границей кучу денег. Временами ему приходится, как
видно, действительно туго.
     "Премилый друг, -- пишет Чаадаев брату из Парижа. -- ...Я жил долго без
денег  и перебивался не без труда,  но до тюрьмы дело не  доходило. Не  имея
здесь ни  одной  приятельской души, не  мог занять и прожил сам не знаю как;
продавал  старое  платье,  книги и разную дрянь... Тетушке  не сказывай, что
старые штаны продавал, она примет это за бурю".
     Наконец  Чаадаев выбирается  из  Парижа и переезжает в  Швейцарию.  Как
помним, перед  отъездом на Запад Чаадаев писал тетушке, что именно Швейцария
станет его второй родиной. Вскоре Чаадаев переезжает  из Швейцарии.  В конце
марта 1825 года он оказывается в Риме.
     В Италию Чаадаев едет без всякой особой охоты, без всякого любопытства,
почти лишь для того как будто, чтобы, как он говорит, "отделаться".
     За   все  время  своего  путешествия   Чаадаев,  по  его   собственному
свидетельству, ни  от кого, кроме брата, не получает писем, никаких связей с
родиной  он не  поддерживает.  Брат  в это  время  живет в деревне,  никакой
серьезной информации о  положении  дел  в России  в его письмах нет. Чаадаев
чурается русского общества  за границей,  подолгу живет в уединенных местах,
почти ни с кем не видится.
     И неожиданно Рим производит на Чаадаева самое отрадное впечатление.
     "Рим, --  пишет Чаадаев  брату,  --  чрезвычайная вещь -- ни на  что не
похожая,  превосходящая всякое  ожидание и  всякое воображение; я провел там
два приятных месяца, отгадай, с кем? с старым, с добрым своим приятелем Ник.
Тургеневым".
     В это же время Чаадаев получает  письмо от Якушкина.  Для Чаадаева  это
событие. О получении этого письма он специально извещает брата.
     После   Италии,  постоянно   меняя  ранее   принятые  планы  дальнейших
путешествий,  Чаадаев  едет  в  Карлсбад,  где  вновь  живет  вместе  с   Н.
Тургеневым.
     Чаадаев все время лечится. И постепенно самочувствие его становится все
хуже и  хуже.  Его  мучают головокружения,  странные  нервные  состояния  --
"гипохондрия". Временами  вроде бы  наступает некоторое улучшение, потом еще
хуже. И  чем дальше --  тем все хуже.  Доктора  не помогают, лечение не идет
впрок. Тоска какая-то все более овладевает Чаадаевым. Какая-то черная тоска,
вроде предвестия большого несчастья. Чаадаев не находит себе места.
     И  постепенно  в его письмах к брату начинает  звучать еще  один мотив:
необходимость возвращения домой.
     Сначала этот мотив  -- формальный.  Чаадаев говорит  в письмах какие-то
общие  слова  Михаилу,  он как  бы  старается  уверить брата,  что  уехал не
навсегда, что вернется,  что они еще увидятся и т. д. Но постепенно  мысль о
возвращении  становится   и   более  серьезной  и  более  конкретной,  более
очувствованной, что ли.  Чаадаев  начинает всерьез уже беспокоиться, подолгу
не  получая известий из дому, его волнует молчание брата, он  требует, чтобы
брат чаще, подробнее писал о том, что делается в России. А из Парижа Чаадаев
уже  с  какой-то мрачноватой  интонацией  замечает в одном  из своих писем к
Михаилу: "...скажу  тебе,  что  извлек из  своего странствия...  пользу, вот
какую -- уверился, что сколько по белу  свету ни шатайся, а  домой надобно".
Вслед за тем в  письмах появляются рассуждения  о  том, сколько  еще времени
пробудет Чаадаев за границей. О невозвращении нет уже и речи.
     Но возвращение все оттягивается и оттягивается: то новый приступ старой
болезни, то непонятное недомогание "общее", то еще что-то -- не вполне ясно,
что  именно,  --  мешает  Чаадаеву  определить  окончательный   срок  своего
возвращения.  Потом  начинают  определяться  и  "окончательные   сроки".  Но
возвращение все оттягивается и оттягивается. Михаил, похоже, начинает терять
надежду.
     Как будто какая-то болезненная судорога  передергивает Чаадаева,  когда
он  пишет о своем будущем житье-бытье дома. Нет, не мысль о "родных  снегах"
или  "родных березках" влечет его в  Россию. Страшноватым представляется ему
"родное житье", жутью веет на  него от мысли о грядущем  "коротаний жизни на
родине".
     По  возвращении  в Россию  Чаадаев  намеревается поселиться  в деревне.
Особенно  пугает  его  мысль о долгих зимних деревенских вечерах, когда, как
пишет он брату, "стужа страшная, ветер дует и бегают тараканы".
     Два  чувства, едва  ли не в равной мере острых,  борются  в Чаадаеве --
тоска  по  родине и  страх  перед идиотизмом  русской  деревенской жизни,  с
которым,  как  полагает  Чаадаев,  ему  неизбежно  придется  столкнуться  по
возвращении домой. "...Вот беда! -- пишет  он  брату, --  хочу домой, а дома
нету".
     Так проходят месяцы, "годы.
     По письмам Чаадаева к Михаилу трудно, очень трудно судить, о чем думает
во время своих странствий Чаадаев, куда теперь устремляются его мысли, какие
процессы подспудно происходят теперь в его сознании. В письмах брату Чаадаев
толкует все больше о разных пустяках или о деньгах, жалуется на здоровье, на
настроение. Очень  немногочисленные письма  Чаадаева  к другим  людям  носят
исключительно деловой характер, очень кратки.
     Правда, приблизительно через год после своего отъезда за границу, когда
Чаадаев получает известие о большом  петербургском наводнении 7 ноября  1824
года, в его письме  к брату вдруг  прорываются  какие-то  очень искренние  и
новые для  него ноты. "Я  здесь узнал, --  пишет Чаадаев  из Милана,  -- про
ужасное бедствие, постигшее Петербург; --  волосы у меня стали дыбом.  Руссо
писал к Вольтеру по поводу Лиссабонского землетрясения,  что люди всему сами
виноваты;  зачем  живут  и  теснятся они в  городах и  в  высоких  мазанках!
Безумная  философия! Конечно, не  сам Бог, честолюбие  и корыстолюбие  людей
воздвигли Петербург, но какое дело до этого! разве тот, кто сотворил мир, не
может, когда захочет, и  весь  его превратить в прах!  Конечно, --  замечает
Чаадаев,  -- мы не должны себя сами  губить, но  первое  наше правило должно
быть  не беды избегать, а  не  заслуживать ее. Я плакал  как ребенок,  читая
газеты... Это горе так  велико, что я было  забыл за ним свое собственное...
что наше горе перед этим! Страшно подумать, что из этих тысяч людей, которых
более нет, сколько погибло в минуту преступных мыслей и дел! Как явятся  они
перед Богом!"
     Процитировав этот отрывок из письма, Гершензон замечает.  "Это пишет не
единомышленник  Якушкина  и  Муравьева-Апостола,  а   ученик  Штиллинга:   в
громадном  общественном  бедствии, в  гибели  сотен людей и разорении  тысяч
перед ним встает один вопрос: о Божьем гневе и загробном возмездии".
     Нам еще придется говорить о религиозности Чаадаева. Но только Гершензон
явно   упрощает  вопрос,  полагая,  что   человек,  разделяющий  религиозные
воззрения,  автоматически,  так  сказать, переставал  быть  единомышленником
Якушкина и Муравьева-Апостола. Не случайно и то, что Гершензон, приводя этот
отрывок из письма Чаадаева к брату, "забывает" процитировать именно то место
в  нем, где как  раз  и говорится  о  Якушкине, Муравьеве  и других  друзьях
Чаадаева:  "Может  быть, --  пишет Чаадаев,  -- кто-нибудь из моих  знакомых
погиб... нельзя ли, -- просит  он брата, -- отписать к Якушкину и велеть ему
мне  написать,  что узнает  про  общих наших приятелей; особенно об  Пушкине
(который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе... и Муравьеве..."
     Трудно представить, что Михаил мог бы не знать о  каком-либо несчастье,
случившемся тогда с кем-либо из перечисленных Чаадаевым  людей. Характерно и
то, что не от брата, а именно от Якушкина (который, как помним, незадолго до
того  принял  Чаадаева  в  декабристское  общество)   хочет  Чаадаев  узнать
подробности  о судьбе  близких ему людей.  Вероятнее  всего, логичнее  всего
предположить,  что  известие   о  страшном   стихийном  бедствии,  постигшем
Петербург, вдруг навело  Чаадаева на мысль  об опасностях  иного  уже рода и
характера, подстерегающих  его  друзей. В  этом случае  по-иному  может быть
истолковано  и своего  рода предупреждение, совет  Чаадаева,  переданный  на
родину  в письме к  брату (Чаадаев знал,  что Михаил часто  дает его  письма
читать близким  ему  людям,  в  частности тому же Якушкину) :  "первое  наше
правило должно быть не беды избегать, а не заслуживать ее".
     Вот,  как видно,  откуда идет все нарастающая тревога Чаадаева  о доме,
сознание нравственной необходимости вернуться на родину.
     Здоровье  его все хуже, но Чаадаев пишет брату: "Больше ничего не желал
бы,  как  столько  силы, чтобы до вас  добраться  мог,  а  там  жить  с вами
здоровому  или  больному   мне  бы  было  все  равно".  "Что  чувствую,  что
перечувствовал  во  все  это  время (то  есть  за  время  заграничных  своих
скитаний. -- А. Л.) -- не могу тебе сказать; за то, что не  впал в отчаяние,
что осталась во мне надежда вас увидеть, -- остального  века не достанет  на
молитвы".
     И опять мысль о боге очень  тесно  переплетается у  Чаадаева с мыслью о
судьбах ближних его. К этому  времени  до  Чаадаева уже доходят  известия  о
событиях на Сенатской площади.
     В июне 1826 года Чаадаев выезжает на родину.
     Здесь, в пограничном городке Брест-Литовске, с Чаадаевым произошел, как
он сам говорит в очередном письме к брату, "странный случай".
     Чаадаев пишет из Брест-Литовска брату:
     "Я  здесь живу, мой  друг, две недели. Со мной  здесь случился странный
случай.  Приехав  сюда,  был  осмотрен  по  обыкновению на таможне  довольно
строго;  между  прочим,  взяты  были  у  меня  бумаги,  по  обыкновению  для
пересмотра. По сих  пор  мне их не отдали. Вероятно, послали  в другое место
разбирать,  а  может   быть,   найдя  там   несколько  писем  от  Тургенева,
препроводили их куда-нибудь на рассмотрение..."
     Все это оказалось  для Чаадаева полной неожиданностью. Он ведь  не знал
тогда  о  сообщении,  сделанном  следственной  комиссии по делу  декабристов
Якушкиным. Не знал он и о том, что за ним,  Чаадаевым, уже установлен тайный
надзор.
     В  1935 году Д. Шаховской  опубликовал документ, с которым в свое время
было бы, конечно, очень важно познакомиться Чаадаеву.
     Вот он:
     "Его императорскому величеству
     от его императорского высочества
     цесаревича.

РАПОРТ
     Получив  донесение  Варшавской  секретной  полиции,  что  прибыл  из-за
границы служивший  лейб-гвардии  в  Гусарском полку ротмистр Чаадаев, бывший
адъютантом при генерал-адъютанте  Васильчикове, и что  сей  ротмистр Чаадаев
спешит ехать из Варшавы в Москву, долгом поставляю всеподданнейше донесть  о
сем вашему  императорскому величеству и присовокупить,  что  в бытность  мою
прошлого года в Карлсбаде я видел там сего ротмистра Чаадаева и знал, что он
жил  в больших связях  с  тремя братьями Тургеневыми, а наиболее из них  так
сказать душа в душу с Николаем Тургеневым, донося  при том, что сей  Чаадаев
поступил в  означенный полк из  прежнего  состава лейб-гвардии  Семеновского
полка; он  был  отправлен  с донесением  к покойному  государю императору  в
Троппау  о  известном  происшествии  в означенном  лейб-гвардии  Семеновском
полку,  и его  императорское величество  изволил отзываться  о  сем  офицере
весьма с невыгодной стороны, и я обо  всем оном  долгом поставляю донесть до
высочайшего сведения вашего императорского величества".
     Так,  языком  полицейского  агента Константин  Павлович  писал  Николаю
Павловичу.
     О встречах с этим "высоким" доносчиком за  границей Александр  Тургенев
вспоминает, описывая лечебный сезон  в  Карлсбаде  летом  1825  года: "Вчера
подошел к нам троим (то  есть трем братьям  Тургеневым. -- А. Л.) цесаревич.
Мы хотели встать,  но он троекратно удерживал нас и  начал разговор, который
кончился  через два часа  с половиной. Мы  почти во  все время сидели, а  он
стоял и от одного предмета переходил  к другому. Начали с газет и в  течение
разговора  дело  доходило и до... законов уголовных,  семеновской истории...
словом, о многом и о многих. Он любезен и иногда остроумен".
     Цесаревич про