ик и,  вероятно,  мог  бы
пересидеть  любого завсегдатая трактира, если  бы у меня нашлось там  дело".
Но,  продолжает  американский  "чудак",  "люди найдутся всюду.  Пока я жил в
лесу, ко мне приходило больше гостей, чем в любую другую пору моей жизни, то
есть  приходил  хоть  кто-то.  С  некоторыми  я  встретился  там  при  более
благоприятных обстоятельствах, чем смог бы в ином  месте. Зато  меньше людей
приходило по  пустякам.  Самое расстояние от города  отлично отсеивало  моих
гостей. Я так далеко удалился  от  города в великий океан  одиночества, куда
впадают реки общества, что ко мне большей частью приносило только лучшие  их
отложения.   Кроме   того,   до   меня   доходили  некоторые   свидетельства
существования на другом берегу необследованных материков".
     Никогда Чаадаев не  оказывался столь  нужен людям, как тогда, когда  он
засадил себя в свой  покосившийся флигелечек на Новой Басманной, в котором и
просидел  после кар, последовавших  вслед за опубликованием "Философического
письма",  уже безвылазно  до конца  своей  жизни. Басманный  отшельник  стал
всероссийской знаменитостью. Путь в одиночество неожиданно вернул его людям.
     "Чем  же  объяснить   его  известность?  --   спрашивал  один  из   его
современников и близких ему  людей. -- Он не был ни деятелем-литератором, ни
двигателем политической жизни, ни финансовою силой, а между тем имя Чаадаева
известно было и в Петербурге, и в большей части губерний русских, почти всем
образованным людям, не имевшим с ним даже никакого прямого столкновения".
     "Лишний человек" вдруг вновь стал очень нужным человеком.
     Проходит полстолетия, и Осип Мандельштам вновь  задается  тем же  самым
вопросом. "След, -- пишет он,  -- оставленный Чаадаевым в  сознании русского
общества, такой глубокий  и неизгладимый, что невольно возникает вопрос:  уж
не алмазом ли проведен он  по стеклу?  Это, -- замечает Мандельштам,  -- тем
более замечательно, что Чаадаев не  был деятелем: профессиональным писателем
или трибуном. По всему складу он был частный человек".
     Чаадаев  отмел от  себя  жизнь  окружавшего  его  общества  как  суету,
недостойную человека.
     "Думаю. --  писал в свое время  Торо,  -- что людское общество чересчур
доступно. Мы встречаемся слишком часто, не успевая приобрести друг для друга
новой ценности. Мы  трижды  в  день сходимся  за столом и угощаем друг друга
каждый  раз все  тем же  старым  заплесневелым  сыром  -- нашей  собственной
особой... Мы  живем  в тесноте  и спотыкаемся друг о друга  и  от этого, мне
думается,  несколько теряем  уважение друг к другу...  Ценность человека  не
заключается в его шкуре, чтобы надо было непременно о нее тереться... В моем
маленьком домике я  испытывал  порой  лишь одно  неудобство -- невозможность
отодвинуться  от  гостя па  должное расстояние, когда  мы начинали  изрекать
великие мысли крупными словами. Мыслям нужен разбег, чтобы они пошли плавно;
им  надо пройти один-два галса, прежде  чем  войти в порт. Пуля  вашей мысли
должна...  выйти  на  траекторию,  иначе  вместо  того,  чтобы  достичь  уха
слушателя, она  может  угодить ему  в висок... Между  людьми, как и нациями,
должны быть естественные широкие границы и даже нейтральная зона".
     "Люди  воображают, --  писал  Чаадаев, --  что живут в  обществе, когда
стесняются в города, в села. Как будто собраться в кучу, вместе пастись  как
бараны, называется жить в обществе!
     Пять лет тому, как во Флоренции я встретился с человеком, который очень
мне  понравился.  Я  провел  с  ним  несколько  часов;  часов, не больше, но
приятных,  сладких  часов, и тогда еще не сумел извлечь из  него всю пользу,
которую мог извлечь... И что же? -- теперь я наслаждаюсь его обществом чаще,
чем обществом прочих людей. Каждый день  воспоминание  о нем посещает  меня;
оно приносит  с собою  такое волнение, такую сердечную  думу, что  укрепляет
против печалей, меня окружающих, защищает от частых нападений уныния. -- Вот
общество, приличное существам  разумным! Вот как души действуют взаимно одна
на другую: ни время, ни пространство препоною быть не могут".
     "Как, -- пишет  Чаадаев  в 1837 году  А. И. Тургеневу, --  можно искать
разума в толпе?  Где видно, чтоб толпа была разумна?" И  Чаадаев с насмешкой
отмахивается от мнений толпы -- у нее нет своих мнений. Чаадаеву принадлежит
знаменательная фраза: "покорный энтузиазм толпы".
     Толпа толпой, но ведь и во времена Чаадаева, помимо России официальной,
была и другая еще Россия -- Россия крестьянская, был народ... Но дело в том,
что в отличие  от славянофилов, скажем, Чаадаев в народ русский -- тогдашний
русский  народ  -- как в силу  непосредственно  исторически прогрессивную не
верил.  И  не без оснований.  Еще  долгие  и долгие  годы русский  народ  --
крепостное  крестьянство --  останется достаточно инертной социальной силой,
не способной,  по  ленинскому выражению, "ни  на  что, кроме  раздробленных,
единичных  восстаний,  скорее   даже   "бунтов",   не   освещенных   никаким
политическим сознанием"  1. Русское крестьянство  еще долго будет
находиться  в  таком  состоянии, когда оно  не сможет,  используя  выражение
Маркса, "защищать свои  классовые интересы от  своего  собственного  имени",
когда оно не сможет  "представлять себя" и  его  должны  будут "представлять
другие".  Причем   социальная  группа,  представляющая   в   таких  условиях
крестьянство, должна  "вместе  с  тем являться  их господином,  авторитетом,
стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от
других  классов   и   ниспосылающей  им  свыше  дождь   и  солнечный   свет"
2.
     1 В. И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 64--65.
     2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 8, стр. 208

     В таких условиях всякие выступления "от имени и по поручению" народа не
могли  объективно  быть  не  чем  иным,  как  некоей  социально-политической
метафорой, которая еще должна была быть раскрыта в ее конкретном содержании.
Вот  и славянофилы припадали  к народу  и  клялись  им, абстрагируя  в  этом
понятии  свою  собственную  социально-политическую программу. Программа эта,
вне сомнения, отличалась -- и у некоторых славянофилов весьма и весьма резко
-- от принципа официальной "народности" русского самодержавия, но  к народу,
в собственном смысле этого слова, конечно же, отношение имела весьма малое.
     Итак,  вокруг, как видел Чаадаев, опереться  личности  было  совершенно
тогда не на что. Что же оставалось делать?
     Оставалось, как он считал, создать в  этом царстве духовного разврата и
девальвации  всех   нравственных   ценностей   свой   собственный  моральный
"микроклимат".
     При  этом,  говорил  Чаадаев,  обращаясь к  своим  современникам,  "вам
придется себе все создать... вплоть  до воздуха для дыхания, вплоть до почвы
под ногами.  И это буквально так. Эти рабы, которые  вам прислуживают, разве
не они  составляют  окружающий  вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица
взрыли  рабы,  разве  это  не почва, которая вас  носит? И сколько различных
сторон,  сколько ужасов заключает в  себе одно слово: раб! Вот заколдованный
круг,  в  нем  все  мы  гибнем,  бессильные  выйти  из  него. Вот  проклятая
действительность,  о нее  все мы  разбиваемся. Вот, что  превращает у нас  в
ничто  самые  благородные  усилия,  самые  великодушные   порывы.  Вот,  что
парализует волю всех нас, вот, что  пятнает все наши добродетели. Отягченная
роковым грехом, где она, та прекрасная душа, которая бы не заглохла под этим
невыносимым  бременем?   Где  человек,  столь   сильный,   чтобы   в  вечном
противоречии  с самим собой, постоянно думая одно и  поступая по-другому, он
не опротивел самому себе?"
     Таким   образом,  и  по  мнению  самого  Чаадаева,  создание  какого-то
нравственного    микроклимата    среди   заколдованного   круга    проклятой
крепостнической  действительности  --   дело  почти  что  безнадежное,  дело
дьявольски трудное, доступное  очень  и очень немногим, возможное, в  лучшем
случае, как  некий индивидуальный  эксперимент, но  не  как  массовый путь в
новую жизнь, не как дорога для нравственного обновления всего общества.
     И тем не менее Чаадаев  считает, что  подобный нравственный эксперимент
должен  все-таки  состояться, более  того --  что он  совершенно исторически
необходим.
     "Надо,   --   говорит  Чаадаев,   --  заняться...  выработкой  домашней
нравственности народов, отличной от их политической нравственности".
     Вот в  чем, собственно  говоря, ключ к пониманию всей  этической теории
Чаадаева, всей его философии, всего его взгляда на свою роль и свой  долг  в
русской жизни.
     Шел    великий    исторический    процесс    демократизации    русского
освободительного  движения,  русской  прогрессивной мысли. Соответственно  в
русской литературе, русском искусстве это, если иметь здесь  в виду наиболее
значительные имена,  был  путь  от  государственной  одописи  и  поэтической
официальности  Державина  (хотя,  как писал  Луначарский,  "сам Державин уже
разбавлял   торжественное  вино   теплыми   ароматами   несравненно  большей
интимности") -- к Пушкину и Лермонтову. По выражению одного старого русского
литератора,  это был  путь "от  поэзии безличной -- к исповеди сердца", или,
согласно  Луначарскому,   "переход  от   показного  к   интимному,   вернее,
постепенное  развитие   за   маской   показного   величия   европееобразного
утончающегося личного".
     Шел процесс своего рода "расказенивания" личности.
     И вот то, что Пушкин и  Лермонтов сделали в этом отношении для России в
области искусства, в  области  эстетической,  то  Чаадаев пытался сделать  и
начал уже делать в сфере теории общественной нравственности, в сфере этики.
     Чаадаев "сочинял" частную этику, как он говорил, "правоту сердца".
     Николай повесил наиболее  опасных  противников самодержавия, разогнал в
разные концы  страны  и сослал наиболее недовольных самодержавной политикой,
натянул  на  Россию  мундир  и  застегнул его на  все  пуговицы. Но  Чаадаев
потянулся к душам  людей  --  к сердцу, спрятанному под форменным  мундиром.
Потянулся  невидимыми,  неосязаемыми  идейными  щупальцами,  сам  почти  уже
раздавленный и  опрокинутый, и замундиренное сердце вдруг отозвалось на  это
прикосновение редкими глухими ударами: Чаадаев будил совесть общества.
     Совесть Чаадаев обожествил -- она была уже отчуждена от людей.
     "Одна лишь гражданская смерть,  -- писал  Фейербах, -- может  оказаться
теперь той  ценой,  за которую ты  имеешь возможность приобрести  бессмертие
духа".
     Действительно,  самый полный,  самый  решительный,  бескомпромиссный  и
бесповоротный отказ от официальной гражданственности, от всяческой житейской
"суеты"  оказался, по мнению Чаадаева, теперь  непременным и первым условием
духовного возрождения личности.
     Но это  не было  призывом  к отказу  от  участия в  общественной  жизни
вообще,  от  вмешательства  в  действительность вообще. Вместе  с Фейербахом
Чаадаев  мог бы воскликнуть, обращаясь к своим современникам, печалившимся о
его  затворничестве: "Оставьте  меня в  покое!  Я только  до тех пор  нечто,
покуда я -- ничто!"
     Гражданское  самоотрицание личности  в этом смысле,  согласно Чаадаеву,
должно было явиться не общественной смертью этой личности, а ее нравственным
самоутверждением, утверждением ее истинно  человеческой  жизни и  ее истинно
человеческой активности.
     "После сказанного  о  желательном,  на  мой взгляд... образе  жизни, --
писал Чаадаев в одном из своих "Философических писем", -- вы, пожалуй, могли
бы подумать, что я требую от вас монашеской замкнутости. Но речь идет лишь о
трезвом и осмысленном существовании, а оно не имеет ничего общего с  мрачной
суровостью аскетической морали. Я говорю о жизни  отличной от жизни толпы, с
такой  положительной  идеей и таким  чувством,  преисполненным  убеждения, к
которому  сводились бы  все  остальные  мысли, все остальные  чувства. Такое
существование прекрасно мирится со всеми  законными благами  жизни: оно даже
их требует, и общение с людьми -- необходимое его условие".
     В  стране бушевала реакция. Душилось все живое, все  думающее  или даже
испытывающее потребность призадуматься над происходящим.
     А Чаадаев, сидя в своем флигельке-развалюхе на Новой Басманной, плел  и
плел,  как  тихий  паук,  свою особую "частную" философию, которая тут же  с
десятками и сотнями людей  расползалась,  растекалась во все  стороны и, как
кислота,  точила  и точила  невидно  и  неслышно каменную глыбу замороженной
казенщиной страны. Чаадаев расслаивал Россию  в сознании ее передовых людей,
разбивая  страну  на  официальную  и  неофициальную,  готовил  новый  раскол
общества. И всемогущий  Николай ничего не мог с ним поделать: это был  такой
идейный   "вирус",  против   которого  у  официальной  России  еще  не  было
противоядия, который  неуязвимо  проскальзывал  сквозь  все  фильтры  и  все
препоны  казенного тоталитаризма.  Это  для официальной России  была  новая,
неведомая ей "болезнь", и официальная Россия еще даже и не знала, что она ею
уже больна.
     Чаадаев готовил почву  для формирования  "социального  эгоизма"  нового
поколения  русских  передовых  людей,  готовил почву  для  их  нравственного
самоопределения, он  готовил почву для появления в России  новой личности, в
которой  частный  индивидуализм вырастает  уже до  масштабов  индивидуализма
классового.  Чаадаев нащупывал  путь  к  эгоизму  социально осмысленному,  к
разумному, как назовет потом его Чернышевский, эгоизму "новых людей".
     В  значительной  мере  эти  поиски  имели  еще  достаточно  абстрактный
характер -- еще не созрели в самой жизни достаточные основания для появления
новой личности  и  новой  нравственности,  -- отсюда и религиозный  характер
этических "откровений"  Чаадаева. Во  многом  эти  поиски имели еще характер
своеобразного экспериментаторства  --  теоретической утопии. Но  вели  они в
итоге своем и в своем рациональном,  жизненном начале от этики политического
индифферентизма к этике гражданской активности, хотя, конечно, и  совершенно
особого толка.
     Конечно, эта линия  -- не прямая. Конечно, воздействие чаадаевских идей
на    позднейшее    становление    революционно-демократической   этики   не
непосредственно.  Никакого  прямого  воздействия тут  не  проследишь. Линия,
которая   связывает   чаадаевские   этические   идеалы   с   нравственностью
революционно-демократического   толка,   включает   в    себя   не    только
преемственность, но и разрыв, не только  связь,  но и отказ. В дальнейшем мы
еще вернемся к этому вопросу. Но совершенно очевидно, что объективная логика
развития   мысли,  впервые   --   пусть   еще  и  туманно  и  отрывочно   --
сформулированная Чаадаевым  в его "Философических письмах",  подводит нас  к
положениям, из  которых выводы, сделанные  позднее  революционными деятелями
нового этапа отечественного освободительного движения, уже "напрашиваются".
     Призывая  отрешиться  от  всякой "земной суетности",  отрицая  за  этой
суетностью право  на какой  бы то ни  было уже нравственный диктат человеку,
Чаадаев  вместе с тем не бросает своего "частного" человека  с его  "частной
моралью"  на произвол  эгоцентрических страстей и  прихотей. Он  не заменяет
суетности объективной суетностью субъективной. Нет, он полагает, что и в том
случае, когда человек в своем стремлении к самосовершенствованию  считается,
по-видимости, лишь с самим собой, он все-таки  с неизбежностью подпадает под
власть некоего абсолютного нравственного закона, столь же непреложного,  как
и "закон физический".
     Этот  "закон  духовной  жизни, -- говорит Чаадаев, --  обнаруживается в
жизни поздно и неясно,  но...  его  вовсе не  приходится  измышлять  (он  не
зависит от нас),  как  и закон  физический. Все,  что  от нас требуется, это
иметь  душу, раскрытую для  этого познания, когда оно предстанет перед нашим
умственным взором. В обычном ходе жизни,  в повседневных заботах нашего ума,
в  привычной  дремоте  души  нравственный закон  проявляется  гораздо  менее
явственно,   чем  закон  физический.  Правда,  он   над   нами  безраздельно
господствует,  определяет каждое наше  чувство, каждое наше действие, каждое
движение разума, но  вместе  с  тем сохраняет в нас,  посредством  какого-то
дивного   сочетания,   через   непрерывно  длящееся   чудо,  сознание  нашей
самодеятельности, он налагает на нас грозную  ответственность за все, что мы
делаем,  за каждое  биение  нашего сердца, даже за  каждую мимолетную мысль,
едва  затронувшую  наш  ум;  и несмотря  на  это,  он  ускользает  от нашего
разумения  в  глубочайшем  мраке.  Что  же  происходит?  Не  зная  истинного
двигателя, бессознательным орудием которого он служит, человек  создает себе
свой собственный закон, и этот-то закон, который он по своему же почину себе
предписывает,  и  есть  то, что  он  называет нравственный закон,  иначе  --
мудрость,  высшее благо... И этому-то хрупкому произведению собственных рук,
произведению, которое он сам  может по  произволу  разрушить и действительно
ежечасно  разрушает,  человек  приписывает  в  своем жалком  ослеплении  все
положительное,  безусловное, все непреложное, присущее настоящему закону его
бытия, а между тем при  помощи одного только своего разума он, очевидно, мог
бы  постигнуть  относительно  этого  сокровенного  начала  одну  только  его
неизбежную необходимость -- ничего более.
     Впрочем, -- заключает  свою мысль  Чаадаев, -- хотя нравственный  закон
пребывает вне нас и независимо  от  нашего знания его совершенно так, как  и
закон  физический,  есть  все  же  существенное  различие между  этими двумя
законами. Бесчисленное множество людей жило и живет теперь еще без малейшего
понятия о вещественных движущих силах  природы... Но как бы  низко ни стояло
разумное существо, как бы  ни  были  жалки его способности, оно всегда имеет
некоторое понятие о начале,  побуждающем его действовать.  Чтобы размышлять,
чтобы судить о вещах, необходимо  иметь понятие  о добре и  зле.  Отнимите у
человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни  судить,  он не  будет
существом разумным. Без этого понятия  бог не  мог оставить нас жить хотя бы
мгновенно; он нас и создал с ним".
     Таким  образом,  "понятие о добре и зле",  своего рода  "простые законы
человеческой  нравственности" врождены человеку, они  имеют внесубъективную,
абсолютную,  согласно  Чаадаеву,  божественную природу. Человек  же  в своей
повседневной  жизни с ее  суетой и ее  "земными" страстями  и  треволнениями
способен лишь  "смутно чувствовать", "угадывать" веление этого нравственного
закона -- человека "мучает совесть". Абсолютный  нравственный закон  в  этом
случае вступает в противоречие с "земными вожделениями" человека, и  человек
испытывает при этом чувство какого-то душевного разлада, какой-то внутренней
несвободы.
     Всякий  раз, говорит Чаадаев, когда  мы отступаем  от этого абсолютного
нравственного закона, "действия наши  определяются не  нами, а тем,  что нас
окружает. Подчиняясь  этим чуждым  влияниям,  выходя из пределов  закона, мы
себя уничтожаем". Иными словами, в этом случае  мы  действуем  уже не в меру
своих собственных человеческих потребностей, а в меру чужих потребностей, и,
подчиняясь, мы ведем себя, как животные.
     Таким образом,  свою высшую  свободу человек, согласно  Чаадаеву, может
найти только и именно в  наивозможно более  полном своем подчинении велениям
своей  собственной  совести,  ибо   в  этом  велении  и  проявляется  высший
нравственный закон.
     "Так вот, --  говорит Чаадаев,  -- та высшая  жизнь, к  которой  должен
стремиться    человек,   жизнь   совершенства,    достоверности,    ясности,
беспредельного   познания,   но   прежде   всего   --   жизнь    совершенной
подчиненности...  А знаете ли вы, что это за жизнь? Это Небо: и другого неба
помимо этого нет