кий язык Эйнштейна показался Коэну вполне удовлетворительным - Эйнштейн прожил в Америке уже двадцать лет. Сильное впечатление произвел на собеседника контраст между тихой речью и очень громким, отражавшимся от стен смехом Эйнштейна.

Разговор был посвящен в основном истории науки, но коснулся и собственно философских вопросов. Эйнштейн говорил о коренной противоположности между его позициями и позициями Маха и рассказал сравнительно подробно о свидании с Махом в Вене и происходившем у них споре, главным образом относившемся к существованию молекул и атомов. Были упомянуты и философские увлечения следующего поколения физиков. "Они - плохие философы", - сказал Эйнштейн и в качестве примера привел "логический позитивизм". Это направление, как уже говорилось в начале книги, поддерживал "венский кружок" (Филипп Франк, Шлик, Карнап, Нейрат и др.). В отличие от Маха они допускали в науке непосредственно не связанные с ощущениями логические конструкции, но в основном гносеологическом вопросе следовали за Махом и отрицали стоящую за наблюдениями вызывающую ощущения объективную реальность. Эйнштейн, как можно думать, считал несущественным характер различий между "логическим позитивизмом" и ортодоксальным махизмом, как и другие различия между отдельными направлениями позитивизма.

Наибольшее внимание в беседе было посвящено творчеству Ньютона. Коэн отметил одну особенность историко-научных экскурсов Эйнштейна, которую можно поставить в связь с самыми основными чертами его отношения к науке.

Эйнштейн говорил об исторической интуиции в отношении научного творчества.

"С точки зрения Эйнштейна, - передает смысл его слов Коэн, - есть внутренняя, или интуитивная, и внешняя, или документальная, история. Последняя объективнее, а первая интереснее".

290

Иллюстрируя значение исторической интуиции, Эйнштейн попытался вскрыть цепь логических и неосознанных, чисто психологических мотивов, толкающих Ньютона к идее эфира от идеи действия на расстоянии через пустоту. Этот ряд можно интуитивно угадывать, по догадка остается недокументированной; Эйнштейн говорил, что и сам он не может часто рассказать о том, как он пришел к той или иной идее. Историк, быть может, лучше разберется в ходе мысли ученого, чем сам ученый.

Предметом исторической интуиции в историко-физических конструкциях служит по преимуществу физическая интуиция. Она, как мы знаем (об этом говорилось в связи с "Эволюцией физики"), приводит к представлениям, которые предваряют, а иногда интерпретируют строгие математические соотношения, сталкиваются друг с другом, образуют "драму идей".

Самое важное для Эйнштейна - это сохранение в науке таких идей и их коллизий. Даже в том случае, когда исторические эпизоды "драмы идей" не приводят к эпическим результатам, не выливаются в бесспорные, исторически инвариантные формы, не увенчиваются эпилогами, все равно они продолжают жить в науке.

С этого, собственно, и начался разговор Эйнштейна с Коэном на историко-научные темы. Он коснулся частых в истории науки случаев, когда, казалось бы, решенная проблема вновь всплывает в новом аспекте.

"Эйнштейн высказал мысль, что это, быть может, характерно для физики и что некоторые проблемы - из числа основных - могут навсегда остаться с нами".

Речь идет именно не о решениях, а о проблемах, коллизиях, столкновениях, противоречиях, о том, что превращает историю науки в драму идей. Сохранение проблемы, несмотря на ее решение в данную эпоху, свидетельствует о приближенном, временном, относительном характере решения. Оно вносит в картину мира позитивное, исторически инвариантное содержание, но не снимает проблему, а углубляет и модернизирует ее, подготовляет ее возвращение в науку.

Чтобы судить о состоянии движения частицы, нужно знать не только ее положение в данный момент, но и производную по времени от ее координат, скорость частицы. Чтобы судить о движении научной мысли, нужно знать не только, до какой точки она дошла, какой ответ она дала на стоявшие перед ней вопросы, но и какова ее скорость,

291

ее градиент, а это связано не только с ответами, но и с новыми вопросами, с модификацией и углублением старых вопросов, со всем, что адресовано будущему и продолжает жить, когда данный ответ, данная точка, достигнутая наукой, уходит в прошлое. Аналогия с движущейся частицей здесь недостаточна, потому что наука движется не только под действием внешнего поля, а в значительной мере спонтанно, в результате внутренних коллизий. Впрочем, быть может, и частица движется так же.

Если видеть в истории науки - даже в самых прочных, достигших ранга очевидности и действительно в основном нерушимых концепциях - накопление, углубление и модификацию вопросов, вновь и вновь адресуемых будущему, то историческая ретроспекция превращается в дискуссию с мыслителями прошлого и каждый из этих мыслителей прошлого выступает, "как живой с живыми говоря".

Какими бы примитивными знаниями ни был ограничен кругозор Аристотеля, Демокрита и Эпикура, тем не менее аристотелева проблема "фтора" (уничтожения) и "генезис" (возникновения) в связи с движением живет поныне; демокритова проблема "реального небытия" - пустоты - не может устареть; проблема превращения эпикуровых "кинем" в непрерывное движение остается проблемой и сейчас: эти живые коллизии прошлого, адресованные нам и сопряженные с направлением, скоростью, градиентом научного развития, оказываются бессмертными.

Именно так подходил Эйнштейн к мыслителям прошлого и прежде всего к Ньютону. Такая точка зрения не исключает собственно исторического интереса к тому, что ограничивало позитивные ответы науки. Эйнштейн писал, обращаясь к Ньютону: "Ты нашел путь, который в твое время только и был возможным..." Но эта фраза написана после нескольких страниц вполне современной беседы с Ньютоном о вполне современных вопросах и начинается она, как мы помним, личным обращением: "Прости меня, Ньютон..."

Коэн пишет, что его поразило следующее. Эйнштейн видел в Ньютоне мыслителя XVII в. Позитивные решения принадлежали ему, а также следующим двум столетиям. Нерешенные вопросы, противоречия и проблемы XVII в. принадлежат и будущим векам. Они-то и вызывают у Эйнштейна ощущение бессмертия Ньютона и возможность обсуждать с ним, как с живым, проблемы мироздания.

292

Тот, кто беседует с бессмертными, приобщается к бессмертию. Ощущение живого сотрудничества с прошедшими и грядущими поколениями исследователей мира вызывает у Эйнштейна столь характерное для него спокойное отношение к той конкретной форме, которую получила схема основных закономерностей бытия под его пером. Он знал, что единая теория поля как конкретное решение может исчезнуть, не достигнув степени однозначной физической теории. В своих беспрецедентных по интенсивности поисках Эйнштейн относится к проблематичности найденного с тяжелым, подчас трагическим чувством, но никогда у него не было ощущения безнадежности. Он знал, что проблема будет решаться, усложняться и вновь появляться в науке, что исчезновение данного конкретного решения будет смертью во имя истины, непрерывно развивающейся и поэтому бессмертной.

У Эйнштейна наука была в такой степени содержанием жизни, что с отношением к науке было очень тесно связано отношение к собственной судьбе, к своей жизни и к своей смерти. В конце жизни в автобиографическом наброске 1955 г. и в "некрологе" 1949 г. он не столько подводил итоги, сколько намечал перспективы. Впрочем, как уже говорилось, итоговая оценка своей жизни никогда не интересовала Эйнштейна.



















Неклассическая наука и проблема смерти и страха смерти

Свободный человек меньше всего думает о смерти, его мудрость в исследовании не смерти, а жизни.


Спиноза

Однажды некий назойливый посетитель - их у Эйнштейна всегда было достаточно - спросил его: "Что бы вы ответили на смертном одре на вопрос: успешной или напрасной была прожитая жизнь?" Эйнштейн, как обычно, не обратил внимания на бестактность вопроса и ответил со своей постоянной простодушной искренностью: "Ни на смертном одре, ни до него подобный вопрос не мог меня интересовать... Я ведь только крошечная частица природы" [1].

Отношение Эйнштейна к смерти запечатлено во многих воспоминаниях. В 1916 г. Эйнштейн заболел и его жизни угрожала опасность. Если бы не заботы Эльзы, непрерывно дежурившей у постели больного, Эйнштейн не выжил бы. Гедвига Борн (жена Макса Борна), посетив Эйнштейна во время болезни, услышала его рассуждение о смерти. Причем он говорил с таким спокойным безразличием, что Гедвиге показалось уместным спросить, не боится ли он смерти. "Нет, - ответил он, - я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование" [2].

1 Helle Zeit, 87.
2 Ibid., 36.

294


Разумеется, это не было фразой. Гедвига Борн, так ценившая веселые шутки Эйнштейна, поняла абсолютную серьезность этих слов. Она прибавляет к словам Эйнштейна несколько очень глубоких замечаний. В словах Эйнштейна, говорит она, выразилось то слияние с людьми, к которому Эйнштейн стремился всю свою жизнь в поисках законов природы.

Гэдвига Борн с удивительным чутьем подходит к самой сути научного подвига Эйнштейна и вместе с тем к самой сути его отношения к людям. Выход в "надличное", интерес к объективным законам мироздания вызывал у него чувство слияния с Космосом, с жизнью во всех ее проявлениях, с человечеством, с людьми, которые в ряде поколений расширяют свои знания о природе, свою власть над природой и приближаются к рациональной организации человеческого общества. То, что казалось идущим от мысли, а не от сердца в его отношении к людям, было выражением абсолютной гармонии сердца и мысли. Однажды в разговоре с Инфельдом Эйнштейн сказал:

"Жизнь - это возбуждающее и великолепное зрелище. Она мне нравится. Но если бы я узнал, что через три часа должен умереть, это не произвело бы на меня большого впечатления. Я подумал бы о том, как лучше всего использовать оставшиеся три часа. Потом бы я сложил свои бумаги и спокойно лег, чтобы умереть" [3]. За две тысячи лет до Эйнштейна мыслитель, которого по прихоти судьбы считают адептом личного наслаждения, говорил о своем отношении к смерти. В знаменитом письме к Менекию Эпикур выдвинул сотни раз потом повторявшийся аргумент против страха смерти: пока мы существуем, смерти нет; когда смерть есть, нас нет [4]. Убедительную силу этого аргумента не только понимают, но и в той или иной мере воспринимают люди, заполнившие жизнь надличным содержанием. Сам Эпикур, умирая, сел в теплую ванну, потребовал неразбавленного вина и в предсмертном письме назвал день смерти своим самым счастливым днем, ибо он был полон воспоминаний о философских рассуждениях [5]. Трудно найти человека, который меньше, чем Эйнштейн, мог претендовать на титул эпикурейца и был бы дальше, чем Эйнштейн, от ванны и вина Эпикура. Но трудно найти человека, который был бы ближе к эллинской гармонии мировоззрения и жизни. Эта гармония вы-

295

ражалась и в том, что логически безупречная формула Эпикура стала у Эйнштейна постоянным настроением, она реализовалась в сознании мыслителя XX в. Реализовалась и соответственно модифицировалась, приобрела эмоциональное бытие, перестала быть формулой и дополнилась ощущением умиротворенной грусти. Но к этому мы еще вернемся. Сейчас - существенный вопрос: является ли отношение Эйнштейна к смерти чисто личной его чертой?

3 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 158.
4 См. фрагменты Эпикура в приложении к кн.: Лукреций. О природе вещей, т. 2. М., 1948, с. 583.
5 Там же, с. 635.


Разумеется, она - личная черта. Но только ли личная, чисто ли личная?

К ответу на этот вопрос мы подойдем, вспомнив весьма многозначительную фразу Спинозы, которая приведена в качестве эпиграфа.

Почему "свободный человек меньше всего думает о смерти", иначе говоря - почему мысль о смерти не только логически обесценивается - это сделал Эпикур, - но и выталкивается из сознания свободного человека?

Понятие свободы у Спинозы весьма специфическое, оно означает, что жизнь человека определяется не внешними импульсами, а его сущностью, подобно тому как геометрические свойства некоторой фигуры определяются ее природой. Такая концепция свободы имеет онтологический смысл: чисто механическая зависимость индивида от целого наподобие зависимости тела от внешних импульсов лишает индивид автономного бытия и, следовательно, делает его иллюзорным.

Здесь мы подошли к коренному онтологическому и гносеологическому вопросу. К вопросу о двух компонентах бытия, о дополнительности индивидуального, автономного, имманентного, не тождественного иному, и целостного, объединяющего индивидуальное с целым. Этот вопрос будет основным вопросом третьей части книги, где он связан с проблемой бессмертия. Здесь мы его коснемся только с одной стороны и в связи с характером неклассической науки.

Теория относительности в своей завершенной форме, в аспекте "обладания истиной" описывает поведение индивида - частицы, сигнала, вообще физического объекта - как результат воздействия других тел - источников различных полей, которые искривляют пространство-время (гравитационное поле) либо изменяют мировую линию физического объекта в данном пространстве-времени, с заданной метрикой. Но даже в этой сравнительно

296

устоявшейся и устойчивой форме теория относительности говорит об объектах, обладающих массой покоя - конечной либо нулевой, обладающих зарядом и обладающих индивидуальностью, нерастворимой в закономерностях целого и несводимой к внешним импульсам. Это становится еще явственней, когда мы рассматриваем теорию относительности как "стремление к истине", как нечто обладающее нереализованными тенденциями, неоднозначными прогнозами.

Эти нереализованные еще тенденции ведут к единой теории элементарных частиц, которая сможет объяснить особенности различных полей и природу отличительных свойств квантов этих полей - спектра масс, зарядов и т.д. элементарных частиц различного типа. На этом пути теория относительности соединяется с квантовой механикой - теорией, которая с самого начала исходила из индивидуального бытия частиц, несводимого по своим закономерностям к макроскопической структуре мира.

Неклассическая наука в целом не ограничивается анализом внешних воздействий на физический объект. Она учитывает и обратную схему: поведение индивида, микрообъекта, частицы, воздействует на состояние макроскопического мира, множества частиц, системы частиц. Неклассическая наука рассматривает реакции, которые начинаются парадоксальным с классической точки зрения актом в микромире и приводят к макроскопическим непосредственно наблюдаемым результатам.

Неклассическая наука - это наука, принципиально не игнорирующая индивидуальные процессы, судьбу индивидов, выход индивидов за пределы того, что им приписано макроскопическим законом.

Классическая термодинамика начинала с того, что игнорировала судьбу молекулы. Неклассическая наука и в эксперименте, и в его теоретическом анализе начинает с характеристики поведения микрообъекта.

Аналогичным образом неклассическая наука в характерном для нее отношении конкретных схем и общих законов уже не сводит конкретные схемы к роли простых иллюстраций раз навсегда установленного общего закона. Здесь тоже происходят своеобразные "цепные реакции". Результат опыта Майкельсона вызвал такую "цепную реакцию" - он заставил изменить общий закон, самые общие представления о пространстве и времени.

297

Сходное положение и в применении неклассической науки, в технике, основанной на применении релятивистских и квантовых схем. Здесь, как в в эксперименте, результатом производства является не только продукция и не только последующее повторение цикла, но и неизбежное изменение цикла, причем подчас фундаментальное изменение, т.е. переход к принципиально новому по своим физическим основам циклу и к сопутствующему изменению фундаментальных физических представлений.

Поэтому характерная для современного ученого свобода перехода к самым парадоксальным, новым представлениям о мире является лишь ярким и явным проявлением общей черты современной цивилизации в целом.

Характерные черты неклассической науки воплощает идеал свободного человека, о котором говорил Спиноза. Заметим только, что неклассическая наука, как и каждое неклассическое воплощение более общей концепции, более общего принципа, модифицирует эту концепцию, этот принцип. Формула Эпикура была негативной. Формула Спинозы - позитивная. Она связывает освобождение человека от страха смерти и от мыслей о смерти с растворением человека в целом, в космосе. Реализация этой концепции изменяет ее: свободный человек не растворяется в природе, а преобразует ее. Преодоление страха смерти происходит не через отчуждение личности, а через ее объективацию. Личность не становится случайным и несущественным всплеском целого, она - эвентуальный источник преобразования целого, а личная смерть остается для людей уже не леденящим душу призраком, но причиной примиренной, "вечерней" грусти. Это не ужас перед небытием, а сожаление об уходящем бытии, о его конкретных индивидуальных звеньях. Такое чувство и такая мысль не выходят за пределы психологии "свободного человека" Спинозы. Это мысль не о смерти, а о жизни, о ее индивидуальных неповторимых проявлениях.

Таким образом, проблема смерти связана с проблемой личной экзистенции и целого. Мы вернемся к этой проблеме в одной из последующих глав.
















Смерть Гулливера


Баварский художник Иозеф Шарль, писавший в 1927 г. портрет Эйнштейна, в 1938 г. бежал из нацистской тюрьмы и приехал в Принcтон. Здесь он спросил одного старина, почему тот в таком восторге от Эйнштейна, ничего не зная о содержании трудов ученого. Старик ответил: "Когда я думаю о профессоре Эйнштейне, у меня появляется такое чувство, будто я уже не одинок".
Л. Инфелъд

В апреле 1955 г. во время визита Коэна Эйнштейн чувствовал себя хорошо. Через несколько дней один из принстонских друзей (Коэн, который рассказывает об этом, не называет его имени) пошел вместе с Эйнштейном в больницу навестить Марго, болевшую ревматизмом. После этого они совершили большую прогулку, во время которой говорили о смерти. Друг Эйнштейна привел какое-то изречение на тему: чем является смерть для человека. "А также облегчением", - добавил Эйнштейн.



Это не было чем-либо новым. Эйнштейн любил жизнь и вместе с тем уже несколькими годами ранее закончил письмо Соловину словами: "умереть - тоже не так плохо" [1]. Это не равнодушие к жизни, это высшая любовь к жизни, заполненной "внеличным", это отношение к жизни, близкое к эллинской гармонии, но принадлежащее веку самых важных "внеличных" задач, какие когда-либо знало человечество.

1 Lettres a Solovine, 71.


Через неделю, 13 апреля, Эйнштейн почувствовал себя плохо, он испытывал сильную боль в правой стороне живота. Врачи определили аневризму аорты и предложили операцию. Эйнштейн отказался.

Силы его таяли. В воскресенье 17 апреля Эйнштейн почувствовал себя немного лучше. К нему пришел Ганс-Альберт. Эйнштейн говорил с сыном и, в частности, жаловался на трудность построенная математического аппарата единой теории поля. Это было, как мы теперь знаем, выражением не временных затруднений, а фундаментальной и глубоко драматической особенности творческого пути Эйнштейна.

299

Эйнштейн лежал в той же больнице, в которой находилась Марго. Вечером 17 апреля Марго подвезли на креоле к кровати Эйнштейна. Он чувствовал себя хорошо, поговорил с Марго и расстался с ней. Эллен Дюкас ушла из больницы еще раньше. Ночью, в начале второго часа, сиделка мисс Розсел заметила, что Эйнштейн тяжело дышит во сне. Она хотела позвать врача, направилась к двери, но услышала, как Эйнштейн произнес несколько слов по-немецки. Сиделка не поняла их, но подошла к постели. В этот момент - было двадцать пять минут второго - Эйнштейн умер. Вскрытие обнаружило кровоизлияние из аорты в брюшную полость.

Завещание Эйнштейна было уже известно. Он просил не допускать религиозных обрядов и никаких официальных церемони