е. Но все это очень тяжело..."

Далее Эйнштейн упомянул об отказе от логики, от разума, от рационализма как о фатальной опасности.

Речь идет не об неизбежной эволюции логики, о ее парадоксализации, об изменении самого разума (его "углублении в самого себя"), об эволюции рационализма. Речь идет о логике в целом, которой угрожают алогические прорицания. "Дважды два - четыре" противостоит фразе, приведенной в романе Германа Гессе "Игра в бисер": "Сколько будет дважды два, должны решить не ученые, а господин генерал..." Речь идет о рационализме, противостоящем иррационализму и деспотизму.

Трагедия Эйнштейна и трагедия неклассической науки состоит в разрыве между рационалистическим духом науки и иррациональным характером ее применения. Философские выводы науки, ее эмоциональный аккомпанемент, ее моральные эквиваленты обосновывают претензии разума на суверенитет, неклассическая наука направлена против иррационализма и неизбежно переходит от идеала космической гармонии к моральной и социальной гармонии. Но использование выводов науки, особенно тогда, когда эти выводы кристаллизуются в определенную рецептуру и как бы отделяются от ищущего разума, пронизанного спинозовским amor intellectualis, могут быть использованы в интересах воинствующего иррационализма, тянущего историю вспять от идеалов общественной гармонии. Поэтому для Эйнштейна борьба против атомной угрозы была частью общей борьбы против общественной неправды.

279

Общественная и моральная непримиримость характерна для многих подлинных ученых. Служение науке требует такой независимости, последовательности, честности и смелости, которые в общем случае несовместимы с моральными компромиссами. Житейский и общественный оппортунизм часто бывает прологом идейного оппортунизма в науке и полного или частичного отказа от подлинно научных поисков. Но если для всех ученых научные и этические критерии переплетены, то у Эйнштейна, как это уже говорилось, они были слиты.

Поэтому он глубже, чем кто-либо другой из естествоиспытателей его поколения, переживал трагедию военно-агрессивного применения науки. Именно глубже, потому что непосредственные участники изготовления атомной бомбы пережили катастрофу в Хиросиме, быть может, острее и болезненнее. Для Эйнштейна речь шла не только о ряде ядерных исследований, в которых он, собственно, и не участвовал, а о науке в целом. С другой стороны, деятельность атомных учреждений США была наиболее рельефным выражением зависимости науки от иррациональных сил. Тот же демон иррационального выглядывал из протоколов всякого рода совещаний в военном ведомстве, в промышленных корпорациях и в зависимых от них университетах и институтах. Этот демон теперь не проклинал науку, но он заставлял науку служить ему. С вершин абстрактной мысли, где Эйнштейн чувствовал себя в своей стихии, было видно, что наука в целом попала в тяжелую зависимость от кругов, чуждых и враждебных бескорыстному служению истине. Для Эйнштейна наука была синонимом свободной мысли, служащей чему-то надличному и рациональному. Наука служит практическим интересам, не изменяя своему рациональному смыслу и выявляя этот смысл наиболее полным образом, если практические интересы состоят в рациональном, основанном на разуме и науке, а следовательно, на истине и справедливости, переустройстве общества и природы. Практика рационального, гармоничного общества - основа свободного и гармоничного развития, рациональной мысли. Интересы антагонистического строя враждебны истине и служат для науки внешними для нее, принудительными условиями.

280

Милитаризация науки и агрессивный курс внешней политики заставили Эйнштейна в феврале 1950 г. выступить по телевидению со следующей оценкой послевоенного положения в США:

"Создавали военные базы во всех пунктах Земли, которые могут приобрести стратегическое значение. Вооружали и усиливали потенциальных союзников. Внутри страны в руках военных сосредоточилась невероятная финансовая сила, молодежь была милитаризована, производилась тщательная слежка за лояльностью граждан, особенно государственных служащих, с помощью все более внушительного полицейского аппарата. Людей с независимой политической мыслью всячески запугивали. Радио, пресса и школа обрабатывали общественное мнение" [10].

10 Einstein, Ideas and Opinions, p. 159-160.


Выступления Эйнштейна против проверки лояльности продолжались и позже. В мае 1953 г. к нему обратился за советом Вильям Фрауэнгласс, учитель из Бруклина. Он был вызван в комиссию по расследованию, его обвиняли в поддержке интернациональных культурных связей. Фрауэнгласс отказался давать показания о своих политических взглядах. Это грозило ему множеством бед. Получив письмо Фрауэнгласса, Эйнштейн в мае направил ему, а в июне 1953 г. опубликовал в газете следующий ответ:

"Дорогой мистер Фрауэнгласс!

Проблема, вставшая перед интеллигенцией этой страны, весьма серьезна. Реакционные политики посеяли подозрения по отношению к интеллектуальной активности, запугав публику внешней опасностью. Преуспев в этом, они подавляют свободу преподавания, увольняют непокорных, обрекая их на голод. Что должна делать интеллигенция, столкнувшись с этим злом? По правде, я вижу только один путь - революционный путь неповиновения в духе Ганди. Каждый интеллигент, вызванный в одну из комиссий, должен отказаться от показаний и быть готовым к тюрьме и нищете. Короче, он должен жертвовать своим благополучием в интересах страны. Отказ от показаний не должен сопровождаться уловками... Он должен быть основан на убеждении, что для гражданина позорно подчиниться подобной инквизиции, оскверняю-

281

щей дух конституции. Если достаточное число людей вступит на этот тяжелый путь, он приведет к успеху. Если нет - тогда интеллигенция этой страны не заслуживает ничего лучшего, чем рабство" [11].

11 Ibid., p. 33-34.


Вернемся к противопоставлению спинозовской традиции изоляции от мира и лейбницевской традиции непрерывного участия в мирских делах.

Для Эйнштейна характерно единство спинозовского "телескопического" и лейбницевского "микроскопического" взгляда на мир. В классической науке постижение общих закономерностей бытия в уединенных размышлениях и изучение деталей мира, неотделимое от вмешательства в дела мира, идут рядом, оплодотворяя друг друга. Они связаны с двумя критериями: внутреннего совершенства и внешнего оправдания теории и могут реализовываться в какой-то мере изолированно. В неклассической науке они связаны гораздо ближе и тесней. Здесь постижение деталей все время сталкивается с парадоксальными фактами, которые находят рациональное объяснение в рамках преобразованной общей схемы мироздания.

Соответственно, изоляция от мира оказывается поисками нового мира, новой его картины, новых интегральных принципов бытия. Соответственно, "ученый-отшельник" становится активным преобразователем мира.

Фундаментальный динамизм неклассической науки меняет отношение поисков космической гармонии к борьбе за социальную гармонию, отношение постижения сущего к реализации должного, отношение науки к морали, научных идеалов к общественным. К этой проблеме мы вернемся в третьей части книги. Сейчас отметим только, что указанная проблема - не биографическая; это переход от биографии к истории. Причем не простой отбор биографических данных, обладающих историческим значением, оказавшихся ступенями общего поступательного движения науки. Нет, ощущение космической гармонии и воциальной гармонии, соединение объяснения сущего с реализацией должного включает исторический процесс в содержание индивидуальной жизни, делает это содержание бессмертным. К этим понятиям и проблемам мы сейчас и перейдем.













Смерть

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
НЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА
И ПРОБЛЕМА СМЕРТИ
И СТРАХА СМЕРТИ
СМЕРТЬ ГУЛЛИВЕРА


Последние годы

Стремление к истине ценнее, дороже уверенного обладания ею.
Лессинг

С конца сороковых годов в письмах Эйнштейна все чаще мелькают замечания об усталости, общей усталости от жизни. И вместе с ними все чаще звучит печальная, хотя и примиренная нота прощания с уходящими из жизни и с самой жизнью. Эта спокойная грусть похожа па то настроение, которое иногда охватывает человека в тихие вечера. Подобное настроение редко входит в логически упорядоченное мировоззрение человека, оно остается эмоциональным, сотканным из полутонов, неосознанным. Человеку жалко прошедшего дня, его навсегда исчезающей неповторимой индивидуальности, того, что было и уже навсегда кануло в Лету. Ему жалко и индивидуальной человеческой жизни. Грусть об уходящем дне не закрывает радостного ожидания следующего дня, грусть об уходящей индивидуальной жизни не противоречит оптимистическому ощущению бессмертия бытия в целом. Она дополняет его и неотделима от него. Признание ценности и неповторимости локального, конкретного, индивидуального делает эпикурейское отрицание смерти более человечным, оно превращает логическую формулу в человеческую эмоцию. В свою очередь, мысль о бессмертии бытия делает примиренной и какой-то прозрачной и акварельной грусть об исчезающей индивидуальной жизни.

284


Позже, в главе о связи между проблемой смерти и неклассической наукой, мы увидим очень яркую, отчетливо выраженную эпикурейско-оптимистическую линию в сознании Эйнштейна, его действительное игнорирование индивидуальной смерти и безразличие по отношению к ней. Но она не исключала грусти об уходящей жизни. Что характерно для Эйнштейна, это сочетание относительного безразличия к собственной жизни с интенсивной, хотя и примиренной, грустью об ушедших и уходящих близких людях. Они уходили один за другим. Выше говорилось о реакции Эйнштейна на смерть Эльзы, о его мыслях, связанных с самоубийством Эренфеста, с кончиной Ланжевена и Марии Кюри, с медленным угасанием Майи Эйнштейн, о котором он писал Соловину с такой - повторим еще раз это слово - примиренной и в то же время глубокой, щемящей грустью.

Эти чувства накладывались на постоянное ощущение одиночества, связанное с непостижимостью космической гармонии - все новыми неудачами при построении единой теории поля, с уже давним разделением дороги, по которой шел Эйнштейн, и дороги, по которой шло большинство физиков в тридцатые - пятидесятые годы. Но недостижимой оказалась и моральная гармония, впечатления окружающей действительности были источником глубокой неудовлетворенности.

Как уже было сказано, трагический разрыв между тем, что ученый ждет от науки, и тем, что он может сделать в ней, был харакактерен не только для Эренфеста, но и для самого Эйнштейна. Но здесь существовало радикальное различие. Для Эйнштейна конфликт между научным прогнозом и научными результатами был по преимуществу вне личным. Он видел дальше, чем Эренфест, дальнейшие пути науки, и вместе с тем он глубже ощущал недостаточность того, что сделано, и трудность предстоящего пути. Недостаточность того, что сделано к середине столетия наукой в целом. Трудность того, что предстоит сделать науке в будущем.

Эйнштейн ощущал указанный разрыв как объективную черту новой, неклассической науки. Она лишила былой неподвижности самые фундаментальные принципы, и теперь частные результаты колеблют основные устои науки и открывают новые перспективы все более радикальных преобразований картины мира. Новые результаты включают не только ответы (лессинговское "уверенное обладание истиной"), но и новые вопросы, противоречия, прогнозы (лессинговское "стремление к истине").

285

Поэтому для неклассической науки приобретают особую ценность прогнозы, идеалы физического объяснения, еще не получившие сколько-нибудь однозначного характера. Прогнозно-вопрошающая компонента в современной науке находится в ином отношении к результативно-утверждающей, чем это было в классической науке, ценность ее стала большей и, что особенно важно, более явной.

Разрыв между указанными компонентами был в глазах Эйнштейна внеличным, он был объективным. Именно подобные объективные констатации превращали личную драму в объективную "драму идей". Последняя и выталкивала из сознания мысли о собственной судьбе и собственном жизненном пути.

Не следует понимать это утверждение слишком односторонне и прямолинейно. Превращение личной драмы в объективную не лишало ее в полной мере личного характера, иначе она перестала бы быть фактом биографии. Впрочем, не только биографии, но и истории - ведь речь идет о человеческой истории, которая включает все индивидуальные драмы людей.

Но во всяком случае разрыв между прогнозно-вопрошающей компонентой познания - поисками единой теории поля и жаждой моральной гармонии, с одной стороны, и "уверенным обладанием истиной", с другой, - не вызывал в душе Эйнштейна желания подвести итоги своему личному вкладу в науку, и в литературном наследстве Эйнштейна трудно найти итоговую оценку жизненного пути.

Из выступлений Эйнштейна весной 1955 г. - последнюю весну его жизни - одно может в некоторой степени считаться итоговым. Это "Автобиографический набросок" - несколько страниц, написанных в марте 1955 г. для юбилейного издания, посвященного столетию Цюрихского политехникума [1]. Здесь рассказывается о первой попытке поступления в политехникум и о полугодичном пребывании в кантональной школе в Аарау. Эйнштейн вспоминает о свободной атмосфере в этой школе. Он вспоминает также о занимавшем его в Аарау мысленном эксперименте - движении со скоростью световых волн, которые должны стать неподвижными для наблюдателя, движущегося с такой же скоростью. Несоответствие подобной картины принципу относительности было началом размышлений, логически связанных с позднейшими идеями, изложенными в 1905 г. в работе "К электродинамике движущихся тел".

1 Эйнштейн, 4, 350-356.

286


Далее Эйнштейн рассказывает о студенческих годах, об отношении к математическим знаниям. Теплые строки посвящены памяти Марселя Гроссмана. Эйнштейн вспоминает бернское патентное бюро: работа в нем создавала благоприятные условия для научного творчества.

После совсем беглого упоминания о специальной теории относительности Эйнштейн сравнительно подробно - на трех страницах - говорит об общей теории относительности. Характеристика идейных поисков, приведших в 1916 г. к законченной формулировке общей теории, очень яркая и оригинальная, она редко встречается в такой лапидарной форме в других высказываниях Эйнштейна.

Автобиографический набросок заканчивается следующими строками о единой теории поля:

"Со времени завершения теории гравитации теперь прошло уже сорок лет. Они почти исключительно были посвящены усилиям вывести путем обобщения из теории гравитационного поля единую теорию поля, которая могла бы образовать основу для всей физики. С той же целью работали многие. Некоторые обнадеживающие попытки я впоследствии отбросил. Но последние десять лет привели, наконец, к теории, которая кажется мне естественной и обнадеживающей. Я не в состоянии сказать, могу ли я считать эту теорию физически полноценной; эго объясняется пока еще непреодолимыми математическими трудностями; впрочем, такие же трудности представляет применение любой нелинейной теории поля. Кроме того, вообще кажется сомнительным, может ли теория поля объяснить атомистическую структуру вещества и излучения, а также квантовые явления. Большинство физиков, несомненно, ответят убежденным "нет", ибо они считают, что квантовая проблема должна решаться принципиально иным путем" г.

После этого следует приведенная в эпиграфе фраза: "Как бы то ни было, - прибавляет Эйнштейн, - нам остаются в утешение слова Лессинга: "Стремление к истине ценнее, дороже уверенного обладания ею"".

2 Там же, 355-356.

287

Почему же эти слова подводят итог упоминанию о единой теории поля и автобиографическому наброску в целом?

Для Эйнштейна "истина" - это правда о реальном мире, это картина мира; такая картина бесконечно приближается к своему оригиналу, все более освобождается от произвольных допущений и все в большей степени совпадает с идеалом науки - картиной, где нет эмпирических, не нашедших каузального объяснения физических констант. Но, бесконечно приближаясь к этому идеалу, наука на каждой ступени своего развития обладает некоторой относительной правдой, относительным, приближенным, подлежащим дальнейшей модификации представлением о бытии. "Обладать истиной" - это и значит иметь в руках некоторую определенную картину мира.

Но наука не только "обладает истиной" - рисует некоторую определенную (и ограниченную данным состоянием знаний) схему мироздания. Каждая такая схема, уступая место новой схеме, сохраняет для развивающегося представления о реальном мире некоторое исторически инвариантное, не подлежащее пересмотру содержание. Но этого мало. Наука на каждой ступени Своего развития включает внутренние силы развития, проблемы, которые она передает в наследство следующей эпохе. Эта внутренняя энергия науки не облекается обычно в твердые, позитивные формы. Противоречия, которые часто бывают незаметными в данную эпоху и выявляются в следующую, гипотезы, которые ждут пока еще отсутствующего подтверждения, - это связи, соединяющие научные теории эпохи с последующим развитием науки. От них в большей мере зависит скорость научного прогресса.

Указанные потенции науки выявляются, когда некоторая конкретная теория сменяется иной, передавая ей в наследство свои нерешенные проблемы. Когда мы рассматриваем науку в таком аспекте - как бесконечный ряд все более точных и глубоких концепций, мы должны понимать под правдой науки ее сквозные, непрерывно развивающиеся и углубляющиеся проблемы, находящие все новые, все более точные и общие решения, служащие основой тождественности науки самой себе, основой бессмертия науки. "Стремиться к истине" - значит подготавливать переход к новой теории, модифицировать исходную теорию.

288

Единая теория поля была в глазах Эйнштейна еще очень далека от однозначного объяснения структуры мироздания. Эйнштейн это хорошо знал и в приведенном отрывке не впервые выразил мысль о предварительном характере теории. Он не обладал в этой теории истиной. Но единая теория поля вносила в науку очень мощную тенденцию. Она толкала теоретическую физику к синтезу релятивистских п квантовых идей, к синтезу различных, пока еще не связанных и иногда противоречащих одна другой концепций, относящихся к различным полям. В этом смысле единая теория поля находилась в основном фарватере науки. Конкретная форма единой теории поля, предложенная Эйнштейном в сороковые - пятидесятые годы, могла не войти в исторически инвариантное содержание науки. Но лежащая в ее основе тенденция сохранится - мы видим это сейчас особенно отчетливо в связи с развитием квантово-релятивистских представлена о трансмутациях частиц, выражающих взаимодействие различных полей. Ввести такую тенденцию в науку - значит не "обладать истиной", но "стремиться к истине".


Тяжелые, не приводившие к однозначным позитивным результатам поиски единой теории поля были той Голюфой гения, которая (сейчас, в семидесятые годы, это видно весьма явственно) открывала дорогу новой истине, новым звеньям бесконечного приближения к объективной действительности.

Эйнштейн очень глубоко ощущал живую связь между сохраняющимся, сквозным содержанием науки и ее преходящими ценностями. Такая концепция развития науки была подтекстом его уже упоминавшейся беседы с Бернардом Коэном - автором работ о Франклине и Ньютоне. Коэн посетил Эйнштейна за две недели до его смерти [3].

3 Cohen В An Interview with Einstein. - Scientific American, 1955, 193, N 1, p. 69-73.


В апрельское воскресное утро Коэн подошел к домику с зелеными ставнями. Эллен Дюкас проводила Коэна в кабинет Эйнштейна.

Эйнштейн вошел, познакомился с Коэном, затем вышел и вернулся с трубкой. Он курил, сидя в кресле, покрыв ноги шерстяным одеялом. Эйнштейн был в синем джемпере, в серых фланелевых брюках и в домашних кожаных туфлях.


289

"Его лицо, - пишет Коэн, - казалось созерцательно-трагичным, оно было испещрено глубокими морщинами, но сверкающие глаза разрушали впечатление старости. Глаза слезились, особенно когда Эйнштейн смеялся: он вытирал при этом слезы тыльной стороной руки".

Английс