признавали
положение  политических  в  централах  несоизмеримо худшим,  чем  режим  для
уголовных преступников.
     В  Новоборисоглебском  централе,  куда  привезли  Войноральского,   уже
находились Рогачев, Ковалик и Муравский.
     Тюрьмой  служили  помещения бывших аракчеевских  военных  поселений. Ее
территория была  с четырех сторон  обнесена  высокой  каменной стеной, около
ворот  в небольшом  доме помещался караул, охраняющий тюрьму. Главное здание
посреди площади -- это  тюрьма для уголовников. У них были просторные  общие
камеры  и  даже   тюремная  церковь:   во  время  службы  туда  приводили  и
политических.
     Налево   от   тюремных  ворот   располагались   мастерские  по  ремонту
арестантской одежды и обуви, где работали только  уголовники, кухня и  баня.
На  противоположной  стороне площади  были лазарет и  корпус  для больных  и
престарелых, впоследствии туда перевели политических.
     Основной корпус для политзаключенных, двухэтажный,  с  тесными мрачными
одиночными  камерами  (по 11  на  каждом этаже),  находился  за  центральным
зданием.
     Окна  в  камерах,  и без  того  маленькие,  до половины были  закрашены
краской.
     Войноральского   привели  в  отведенную  для   него  одиночную  камеру,
втолкнули внутрь, и  защелкнули дверь.  Постепенно он стал различать нары  с
тонким слоем войлока,  обшитого  дерюгой, вместо стола --  прибитую к  стене
широкую доску, на которой стояла деревянная кружка с водой. Стула не было. В
закрывающемся ящике -- железное ведро и жестяной таз для умывания.
     В  конторе  Войноральскому выдали каторжную  робу: куртку  и  штаны  из
серого  тюремного  сукна,  предупредив,  что  верхнюю  одежду на  ночь  надо
снимать. Когда  Войноральский,  гремя  кандалами,  расположился  на нарах  и
вытянул руки и ноги, то они уперлись и противоположные стены. "Да, здесь  не
более  квадратной  сажени  будет,  --   подумал  он.  --  Эта  квартира   по
заслугам!.." Поскольку  одеяла и подушки не  было,  он снял  с  себя одежду,
брюки  положил под  голову, накрылся  курткой и тут же почувствовал сырость.
Вскоре, однако, он понял, что  здесь придется привыкнуть не только к холоду,
но  и  голодать.  Кормили два  раза в день. На обед  давали щи из свекольной
ботвы в деревянной  миске,  на дне которой плавало какое-то  подобие  мясных
волокон,  и  гречневую кашу-размазню  без всяких признаков  масла или  сала.
Часов  в  5--6  вечера приносили нечто невообразимое, отдаленно напоминавшее
вкус  каши. Это "блюдо" приготовляли следующим образом: тотчас после обеда в
котел,  на дне и  стенках которого  были  остатки  пригорелой каши, наливали
воду, а вечером, когда каша размокала, ее размешивали,  кипятили и раздавали
арестантам.  Утром  приносили засохший хлеб, оставшийся  от предыдущего дня.
Хлеб надо было  очищать от золы и кирпича, приставших  к  нижней корке. Даже
кипятка не давали.
     На  прогулку выводили  в тюремный двор  на  30  минут утром  и вечером,
стараясь  делать  это  так, чтобы  политзаключенные не  встретились  друг  с
другом.  Средством общения служили перестукивания в  стену и  переписка  при
помощи книг религиозного содержания.  На  их  страницах заключенные  ставили
маленькие незаметные точки в нужных местах между словами.  Когда надзиратели
передавали эти  книги другим заключенным, те  по этим значкам расшифровывали
сообщения своих товарищей.
     Вскоре в эту тюрьму, как узнал Войноральский  от товарищей, перевели  и
Сажина. Михаил Петрович  Сажин, так же как  Войноральский  и Муравский,  был
участником народнического  движения 60-х и 70-х гг. Но если  Войноральский и
Муравский действовали  все время в России, то Михаил Петрович Сажин принимал
участие в революционном движении и других стран.
     Тюремные власти  всеми способами стремились изолировать  заключенных от
внешнего  мира. Они  просматривали их  письма,  зачеркивали  всю информацию,
кроме слов: "Жив,  здоров, чего и  вам  желаю", и сильно  сокращали весточки
родственников.    Чтобы   пресечь   общение    политических   между    собой
перестукиванием,  тюремные  власти  решили  расселить  их  по разным  этажам
корпуса на расстоянии, не позволяющем услышать стук. Но друзья не прекращали
попыток наладить связь. Однажды на прогулке Сажин увидел на  дорожке кусочек
хлеба напротив  скамейки. Он поднял его, но в  нем ничего  не оказалось.  На
другой день повторилось то же самое. Тогда Сажин сел на  скамейку и, обшарив
ее, нащупал хлебный мякиш, прикрепленный к  обратной стороне сидения. В  нем
--  о радость! -- оказалась  записка  Ковалика.  Так  наладилась  переписка,
продолжавшаяся  до  конца  лета,  пока  надзиратель  не  поймал  Ковалика  с
поличным.
     Войноральский,   Рогачев   и  Муравский  очень  сильно  подорвали  свое
здоровье. Даже  самый молодой из них -- богатырь Рогачев  -- получил нервное
потрясение и был одно время почти при смерти. Войноральский и Муравский тоже
были  чуть живы. Но  если молодой организм Рогачева справился с болезнью,  а
состояние   здоровья   Войноральского  хотя  было  неважное,  но  резко   не
ухудшалось, то  Муравский,  самый старший по  возрасту,  с  каждым днем  все
больше вызывал опасение своих товарищей.
     Вскоре  надзиратель   сообщил,  что  Муравский  умер  и  с  ним   можно
проститься.  Каждый из товарищей,  видевших Муравского (к которому  проводил
надзиратель заключенных по одному), испытывая  горечь утраты сподвижника, не
мог не подумать о том, что  эта  участь ждет и его. Муравский лежал на голых
нарах желтый, худой до последней степени истощения.
     Как же велики  были физические страдания  от  голода, холода, болезней,
отсутствия движения, наибольшие муки  доставляла изолированность от внешнего
мира.  За все время  Войноральский и его  товарищи только  два  раза, и то с
большим опозданием, узнали о политических акциях революционеров: об убийстве
начальника  III  отделения шефа жандармов Мезенцева  (спустя год после этого
события)   и   об   убийстве   харьковского  губернатора  князя   Кропоткина
(двоюродного брата революционера П. А. Кропоткина).
     Узники Новобелгородского централа  находились в этом отношении в лучшем
положении.  Двум родственникам  политкаторжан  в  виде исключения  разрешили
свидания и передачи. Они через надзирателя снабжали политических продуктами,
письмами   и  записками,  не  проходившими   цензуру.  Им  удалось  передать
землевольцам написанные Долгушиным записки о пребывании в этой тюрьме с 1876
г. Записки были изданы под названием "Заживо погребенные". Русскому обществу
впервые стало известно об изощренных пытках, о голодных  бунтах заключенных,
умиравших от истощения, припадках безумия.
     Сергей Кравчинский в послесловии к  брошюре писал:  "Русское  общество!
Перед тобой живая повесть о тех мерах "справедливости и законности", которых
правительство...  держалось   относительно  нас,   социалистов,  и   которые
заставили  нас  наконец  прибегнуть  к  кинжалу  как  единственному средству
самозащиты".  Заключенным в этих централах нередко приходилось слышать,  как
зловещая  тюремная  тишина   нарушалась   чахоточным  кашлем  умиравших   от
туберкулеза  или  бормотанием  и дикими криками  душевнобольных. Даже  самых
мужественных борцов в эти минуты  начинало угнетать  сознание безысходности,
обреченности.  Когда  такие мысли  приходили в  голову  Войноральскому,  он,
стараясь  их  отогнать, думал  о том,  что  жертвы не напрасны, что  будущие
поколения   революционеров,   вооруженные  их   опытом,   добьются   наконец
осуществления  их  заветной  мечты  --   создания  социалистической  России,
свободной  родины  крестьян и  рабочих,  образованных интеллигентных  людей,
братства разных народностей и национальностей России.
     -- Мы знали, на что идем, -- думал Войноральский, -- и мы готовили себя
к      возможным     лишениям,      воодушевленные     примером      русских
революционеров-декабристов,    Герцена,    Огарева,    Чернышевского,    его
сподвижников и последователей.  И  если бы не вера  в  окончательную  победу
революции и готовность идти на все лишения ради  великой идеи, то, наверное,
невозможно было бы выдержать этих надругательств над человеческой личностью,
этого бессердечия  человекоподобных существ в царских  мундирах,  растленных
самодержавным деспотизмом.
     Сажин  вспоминал, как над ним смеялись студентки в Цюрихе за то, что он
специально выбирал  самую грубую пищу,  и старался есть как можно меньше,  и
спал  хотя  и не на гвоздях, но на  голых досках, подражая  Рахметову, герою
романа Н. Г.  Чернышевского  "Что делать?". Друзья говорили  о  нем:  "Сажин
приучает себя  к тому, чтобы жить без пищи, ограничиваться воздухом и полой.
Глядя  на баланду вместо супа и засохший хлеб, который надо было очищать  от
золы,  на  жесткие нары, Сажин хвалил себя на  то, что сумел подготовиться к
таким условиям, и переносил их без  тяжелых последствий". "Мы  воспитывались
на Чернышевском,  а  это хорошая  школа революционной борьбы" -- таково было
единодушное мнение узников каторжного централа.
     А   в  Новобелгородском  централе  в  это  время  шла  настоящая  война
заключенных с тюремными властями, ее застрельщиком был Ипполит Мышкин. Узнав
о том, что на  территории  тюрьмы есть мастерские, где работают  уголовники,
которые во время работы  свободно общаются  друг  с  другом (их  запирали  в
камеры только  на ночь), Мышкин стал требовать  физической  работы  для всех
заключенных. Мышкина за это посадили в карцер на  6 дней. Но он был настроен
по-боевому: лучше умереть в борьбе, чем тихо лечь  в тюремную  могилу. Выйдя
из  карцера, он продолжал свою тактику -- крики и шум на всю тюрьму. На этот
раз  Мышкина поддержали  другие  заключенные.  Но  эти  протесты и голодовка
заключенных привели  к  уступкам  только тогда,  когда  совпали с изменением
обстановки   в  стране  в   связи  с   возникшей   революционной  ситуацией.
Правительство  Лорис-Меликова  вынуждено было проводить тактику  лавировании
между  реакционным  и либеральным  курсом  в  страхе  перед распространением
революционных  идей  и активизацией деятельности революционных народнических
организаций, в том числе и перед тактикой террора, проводимой народниками. С
конца 1879 г. стало заметно улучшаться положение заключенных и в харьковских
централах; стали  лучше кормить,  появились мясные  блюда и  масло. Наконец,
политическим разрешили заниматься физическим трудом:  пилить и колоть дрова,
заниматься столярными работами. В одной из камер в обоих централах поставили
столярный  верстак  с  инструментами  и  посадили  мастера  для  руководства
работами.
     Было также разрешено заключенным иметь свой чай и сахар. Таким образом,
стали  принимать  передачи от  родственников. Наконец, оба централа  посетил
весной  харьковский  губернатор  Грессер и  в конце  лета профессор  гигиены
Доброславский в целях доклада царю о положении здесь  политических каторжан.
А в это время в Новобелгородском централе Мышкин, вскрыв две доски пола, вел
подкоп  из  своей камеры, пользуясь  штукатурной лопатой (мастерком).  Чтобы
замаскировать  подкоп и  в  то же  время  иметь одежду  не арестанта, Мышкин
добился согласия тюремного  начальства на  наклейку  географических  карт на
холст. Карты получались удачные и даже стали находить сбыт у земств и других
учреждений.  Заказы  прибывали, и  пол камеры Мышкина постоянно  был  покрыт
обрезками, маскируя выход. Кроме  того, Мышкин  сумел сделать себе костюм, в
котором можно было бы появиться  вне тюрьмы.  Но случилось то, что  и должно
было случиться. При постоянных обысках  в камерах заключенных подкоп Мышкина
был обнаружен надзирателем. Его посадили в карцер, а потом перевели в другую
камеру и установили  за ним  усиленное наблюдение. Но  Мышкин  задумал найти
повод для того, чтобы его предали суду за нарушение тюремных порядков, и тем
самым на суде, как раньше  на процессе  "193-х", он  получил  бы возможность
обличить  весь бесчеловечный  режим каторжной тюрьмы, предать его огласке. С
этой целью  Мышкин во время тюремного богослужения по поводу царских  именин
ударил тюремного смотрителя Копнина по лицу. При этом Мышкин громко крикнул:
"Вот тебе, мерзавец!"
     Мышкина схватили, заковали в цепи, посадили на 6 суток в карцер и стали
ждать указаний  от высшего начальства. Но, к счастью  для Мышкина и для всех
политических "централистов", правительство  готовило распоряжение о закрытии
харьковских централов.  Поэтому Мышкина объявили душевнобольным и перевели в
Новоборисоглебскую центральную каторжную тюрьму (где  пребывали в  это время
Войноральский и его товарищи),  разрешив ему выходить  на  прогулки вдвоем с
кем-нибудь из других заключенных.
     Объявляя  о появлении в тюрьме  Мышкина и  о  разрешении с  ним  гулять
вдвоем, надзиратель, показывая выразительно на свой лоб, сказал, что  Мышкин
не совсем здоров. Это было за два месяца до закрытия централов.
     Наконец  наступил   незабываемый  день:  в  централах   объявили,   что
заключенных  будут  увозить  через  два  дня  в  другое место,  где  условия
улучшены.  Два дня  и  две ночи  никто  не  сомкнул  глаз. Это  ошеломляющее
известие  отогнало сон у людей, которые  почти потеряли надежду выйти живыми
из  этих  тюремных  стен.  Когда Войноральский  взял  в  руки  свою  одежду,
хранившуюся в цехгаузе,  почувствовал на голове свою собственную шапку,  все
ликовало в нем: мы еще поборемся!  Жизнь  не  сломлена! То, что творилось  в
душе у  каждого, можно назвать  воскресением из мертвых.  Когда  заключенных
повезли  на  подводах в  Харьков,  они  не могли  наглядеться на  окружающую
природу  осенней  поры. Им  казалось,  что  она  была дивно хороша  и солнце
светило  как-то необычно  ярко. В  Харьковской тюрьме объединили две  группы
заключенных  из  обоих централов.  Кроме радостного  волнения от  встречи  с
товарищами, новобелгородцы испытали  еще неожиданную радость, увидев Мышкина
живым и на  своих  ногах. Они не знали,  куда  отправили  его  после смелого
протеста с пощечиной  тюремному смотрителю, но думали, что его или повесили,
или изувечили.  Политических каторжан  посадили в поезд и повезли в Мценскую
пересыльную  тюрьму,   расположенную  в  Орловской  губернии.   Эту   тюрьму
революционеры назвали "Мценская гостиница",  и в известной мере это название
было справедливо.
     Боясь огласки правды о жестокости содержания политических  заключенных,
власти  решили  допустить  временно   ряд   льгот.   Это   дало  возможность
заключенным, измученным, истощенным, полуживым людям, прийти в себя, немного
поправить свое здоровье и приобрести внешне нормальный человеческий облик.
     После  одиночного  заключения в  распоряжении революционеров  оказалось
несколько комнат. Им  казалось настоящим  чудом то,  что они могут  свободно
ходить  по   двухэтажному  зданию,  свободно  разговаривать,  носить  вместо
арестантских халатов свою одежду,  жить в камерах  --  комнатах кому  с  кем
хотелось,  выходить на  прогулку в  любое время,  даже на несколько часов. И
если бы не  караулы у дверей и парные наряды охранников вокруг забора, можно
было бы забыть, что это  пересыльная  тюрьма.  Камеры  ни днем,  ни ночью не
запирались.  В  камерах,  расположенных на  втором этаже,  стояли деревянные
кровати и столики. Здесь же в одной из комнат принимал врач (чаще фельдшер).
На первом этаже находилась столовая, называвшаяся "форумом", так как служила
местом собраний и  общения  всех  народников. Наконец-то революционеры могли
встретиться со своими родными и друзьями. Встречи эти происходили в конторе.
Родственников  набиралось  несколько  десятков  человек.  Они  приходили   с
многочисленными припасами, и  в "Мценской гостинице" устраивались  настоящие
пиршества  с  домашними  солениями,  печениями  и  варениями.   У  товарищей
появились деньги, на  которые в городе через надзирателя можно было покупать
продукты в  дополнение  к казенному питанию. Это  дело обеспечения товарищей
дополнительным питанием взял в свои руки Порфирий Иванович. Все 7--8 месяцев
пребывания "централистов" в Мценске он был их бессменным выборным старостой.
Свои  хозяйственные  обязанности он  выполнял с  энтузиазмом,  оперативно  и
весело, с  юмором,  шуткой и  улыбкой, заражая своим жизнелюбием  даже самых
больных товарищей, еще не оправившихся от последствий каторжной одиночки.
     Порфирий  Иванович  выяснял у  товарищей  их пожелания, предложения  по
организации  питания  и  на собранные средства организовывал  закупку свежих
продуктов хорошего качества. Заказывал повару  разнообразные блюда. Особенно
удавались  Войноральскому праздничные столы, создавалась радостная атмосфера
наперекор  всем  невзгодам  и  болезням.  Столы,  расположенные  вдоль  стен
"форума", сервировались по всем  правилам этикета.  Кроме  завтрака, обеда и
ужина, подавался несколько раз чай.  Благодаря создавшимся условиям, большой
энергии родственников и усилиям старосты  Войноральского не прошло и месяца,
как живые трупы  стали  приобретать  человеческий облик.  Товарищи  не могли
нарадоваться,  глядя,  как  изменяются  на  глазах  те,  кого  в   централах
собирались  уже  хоронить.  Но  конечно,  не  только  доброкачественная  еда
помогала  восстановлению  сил.  Не в меньшей  степени  этому  способствовала
свободная совместная жизнь в пределах "Мценской гостиницы" единомышленников,
получивших после стольких  лет горя и лишений возможность почувствовать себя
как бы снова  в  кругу революционной организации -- по возможности  общаться
друг с другом, свободно обмениваться мнениями, идеями.
     Но были в этой  благоприятной в  целом обстановке и свои  контрасты как
напоминание о  каторжной тюрьме. Таким контрастом  выступали два  неизлечимо
больных  умалишенных,   привезенных  из   Новобелгородского   централа,   --
Александров и  Емельянов. Пунктом помешательства Александрова было убеждение
в  том, что, он  уже давно освобожден, а его не выпускают из тюрьмы. Поэтому
он всегда  находился  в камере  одетым,  с  шапкой  на  голове и  весь  день
простаивал у самой  двери. Как только  дверь отворялась, он кидался  вон  во
двор. Поэтому  к  нему приходили всегда двое надзирателей:  один отпирал или
запирал дверь, другой его удерживал.
     Но  еще более тягостное впечатление производил  Емельянов,  тот  самый,
из-за которого Вера  Засулич стреляла  в градоначальника Петербурга Трепова.
Емельянов вел себя обычно тихо, но разговаривать с ним было невозможно. Весь
вид его, глаза, полные мрачного безумия из-под  нависших бровей,  заставляли
всех испытывать внутреннюю дрожь при каждом его приближении. Он мог внезапно
устроить   сцену,  созвать  всех  и  разразиться  потоком  обвинений  против
отдельных товарищей: то он  якобы видел,  что кто-то одевался в централке  в
жандармский мундир, то ходил в компании с надзирателем и т. д.
     Когда Войноральский  первый раз  увидел Емельянова  здесь,  в  Мценской
пересыльной тюрьме, у  него сжалось сердце от боли.  Он спросил у  Мышкина и
Виташевского  (члена одесского  кружка И.  М. Ковальского),  как развивалась
болезнь Емельянова.
     --  Я  могу  рассказать  об  этом, --  ответил  Виташевский,--  со слов
Сирякова,  который  беседовал с  Емельяновым  в  первый период его  болезни.
Сумасшествие  у  Емельянова началось  с  галлюцинации  обоняния и вкуса. Ему
представлялось, что в  его  камеру надзиратели  напускают какой-то газ,  а к
пище подмешивают яд. Сиряков посоветовал  Емельянову  проверить  собственные
впечатления ощущениями других товарищей, и если все товарищи подтвердят, что
его  заключения  неверны,  то  и  он  должен  признать  их  таковыми. Но  вы
понимаете, что при отсутствии  всякого лечения и нормальных условий жизни, а
также  веры  в  возможность  когда-нибудь  выйти  из  этой  крепости  заживо
погребенных остановить развитие болезни было невозможно.
     --  Тем более,  -- добавил Мышкин,  --  что общение с  товарищ