вой. Только с их слов! -
Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. - А дать ложные показания,
как известно, способны даже самые симпатичные люди. Т-так! Ну, уж если
Стружков врет, то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все
изображает! А вот Нина... Она и а глаза мне ни разу не глянула и думала
явно о чем-то своем. И деталь эта странная, с одеждой Аркадия... не
подтверждается она фактами, смахивает на неудачную выдумку... ах, чтоб
тебе!"
   Последние слова Линьков произнес почти вслух, и неизвестно в точности,
к чему они относились, то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому
странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в
Институт времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым
возгласом вахтера.
 
 
 

                                   ГЛАВА ПЯТАЯ

 
 
   Линьков вернулся совсем другой, словно его подменили. Он был, правда,
все так же вежлив и спокоен, но говорил со мной как-то отчужденно. Вообще
даже не столько говорил, сколько слушал. Задаст вопросик - и молчит,
слушает. А, главное, думает при этом не столько о хронофизике (разговор
шел в основном об этом предмете), сколько о чем-то совсем другом. Я
понимал, что ему вообще-то есть о чем подумать, но все же... Нет, не
нравилась мне эта перемена в Линькове...
   Мы сразу пошли, как условились, к Чернышеву. Но лаборатория была
заперта, мы решили подождать Ленечку, пристроились на широком подоконнике
в коридоре и заговорили о хронофизике. То есть я-то сначала
поинтересовался, нет ли чего новенького, но Линьков отвел свои ясные синие
очи в противоположную сторону и выдал краткое сообщение типа "на данном
участке фронта существенных изменений не произошло". После чего захотел
выяснить, какие, собственно, работы ведет лаборатория Чернышева, и я
попытался ему это изложить, хотя под ложечкой у меня сосало от
предчувствия новой беды...
   Как-то я все же выдавал Линькову интересующую его информацию. Тем
более, что информация эта и вправду могла интересовать любого нормально
развитого нашего современника, правда, не с точки зрения правовой или
детективной, а так, вообще. Так что постепенно Линьков оттаял и начал
опять разговаривать по-человечески.
   По коридору прошел Юрочка Масленников, с любопытством поглядел на нас и
сообщил, что если мы ждем Чернышева, так у них в отделе сегодня семинар. Я
объяснил Линькову, что если так, то ждать Чернышева сегодня не стоит, -
семинар начинается в два и наверняка продолжается во конца рабочего дня.
   - Ладно, - сказал Линьков, глянув на часы, - тогда, если не возражаете,
мы посидим полчасика в вашей лаборатории, и вы эти сведения выдадите мне
сухим пайком, так сказать.
   Я не возражал, и мы отправились в лабораторию.
   - Странная все же штука - время! - задумчиво говорил Линьков, пока мы
шагали по коридору.- Фактически ничего мы раньше о нем не знали. И, хуже
того, думали, что знаем все. Все, что только можно узнать. Лет десять
назад само название "Институт времени" вызвало бы крайнее недоумение.
"Время? Чего ж тут изучать? Ясное дело - все течет, все меняется". А
стоило слегка копнуть эту проблему - и сразу обнаружилась бездна загадок...
   - Да уж, - сказал я, - когда наш институт создавался, таких разговоров
мы наслушались вдосталь. У нас ведь тогда в активе было всего ничего -
несколько петель во времени для микроскопических объектов да уйма опытов с
элементарными частицами в ускорителях. Говорили, что на это хватит отдела,
что все ограничится частицами, что с макротелами даже и возиться не
стоит...
   В общем, хулителей и скептиков хватило бы, чтоб угробить два таких
института...
   - Ас чего, собственно, началась вся эта затея? - спросил Линьков, когда
мы уселись на табуретах в лаборатории.
   - Да началась в основном с теории, - сказал я. - Появились
теоретические работы, которые исходили из возможности существования
частиц, движущихся быстрее света. У Файнберга из Штатов была такая идея и
у нашего Терлецкого.
   Японцы опубликовали парочку расчетов...
   - Это значит вопреки Эйнштейну? - быстро спросил Линьков.
   И он туда же, "вопреки Эйнштейну"! Почти все неспециалисты как услышат
о сверхсветовой скорости, так сразу решают, что это противоречит теории
относительности.
   - Нет, здесь совсем другое, - терпеливо разъяснил я. - В работах, о
которых я говорил, принимается, как у Эйнштейна, что обычные частицы, из
нашего мира, - ну, те, из которых мы состоим, - они не могут даже
достигнуть скорости света, а тем более превысить ее. Предполагается другое
- что за этим световым барьером могут существовать особые частицы, которые
никогда не имеют скорости ниже, чем световая... В общем, вроде как особый
мир, симметричный нашему, что касается световой скорости. У нас частицы не
могут подняться до этого барьера, а там не могут опуститься ниже его. В
общем-то симметрия не совсем соблюдается: у нас ведь существует наименьшая
скорость - ноль, а там наибольшей скорости нет - частица может двигаться
даже с бесконечной скоростью...
   - Но, позвольте, тогда ведь вся логика теории относительности летит к
черту!
   - удивился Линьков. - Если существует бесконечно быстрый сигнал, то
существует и абсолютное время, и, значит, вся ньютоновская физика верна!
Где же тут Эйнштейн?!
   - Ну да, так получается, если считать, что скорость света - рядовая
скорость, - возразил я. - Большая, но рядовая. А опыт говорит, что это не
так, что она не рядовая, а абсолютная. Во всех работах по сверхсветовым
частицам, по тахионам так и принимается, что скорость света особенная. А
бесконечно большая скорость - как раз рядовая. По отношению к нам тахион
имеет бесконечную скорость, а по отношению, допустим, к Сириусу - очень
большую, но не бесконечную. А скорость света и там и тут остается
одинаковой...
   - Ах, вот такие пироги, значит? - задумчиво проговорил Линьков, - Тогда
я вообще не вижу, из-за чего весь шум!
   - А шум именно из-за того, что если допустить и теорию относительности
и существование тахионов, то нужно отбросить причинность, - объяснил я. -
Тогда сразу получается, что тахионы, взаимодействуя с обычным веществом,
могут передавать ему информацию из будущего. Вообще могут осуществлять
прямую связь прошлого с будущим, и наоборот. Вот это и вызвало возражения
ортодоксов.
   - Еще бы! - Линьков усмехнулся и покрутил головой. - Я сам, знаете,
завопил бы, если б сегодня своими глазами не видел, как вы брусок гоняете
туда-сюда по времени.
   - Ну, с бруском и вообще с нашими петлями дело сложнее, - сказал я. -
Мы даже не уверены, что тут все дело в тахионах. Вначале-то мы только эту
возможность и видели. Знаете, как обычно бывает: пока теоретики
переругиваются, экспериментаторы пробуют. Вот как раз Вячеслав Феликсович,
наш директор, и решил попробовать, первым у нас. Тут тоже отчасти случай
помог. В одном эксперименте, на ускорителе, наблюдался резкий скачок
энергии. Представляете, энергия частиц вдруг прыгает сама собой и чуть ли
не на целый порядок. Искали причину, не нашли, думали рукой махнуть, а он
решил повторить опыт. Получил опять скачок, и вполне надежно. Больше того,
оказалось, что эти скачки энергии, если их пронаблюдать подольше,
периодически повторяются.
   - И как же он это объяснил?
   - Предположил, что тут мы имеем дело с передачей энергии из будущего в
прошлое. Частица словно бы сама себе передает энергию. Авансом, так
сказать.
 
   - И массу, конечно?
   - Да, и массу. Вообще материя переносится вспять, против пресловутой
"стрелы времени". Просто нам повезло, что мы наткнулись на такие поля и
вообще на такие условия, когда частица усиленно генерирует эти
сверхсветовые тахионы и потом сама же их поглощает.
   - Ну, наткнуться мало, надо еще понять, - заметил Линьков.
   - В этом все и дело! Когда Вячеслав Феликсович выдвинул свое
объяснение, никто сначала верить не хотел, - кроме энтузиастов, конечно.
Ну, все-таки разрешили опыты продолжать. Тогда всего одна группа работала,
и в основном на ускорителях. Их главным образом интересовало, как усилить
эффект и перенести его на макротела. Первую хронокамеру прямо и
скопировали с ускорителя. Воспроизводимость результатов была хуже некуда!
Ну, а потом постепенно пошло дело, наладили настоящие хронокамеры - вот
как наша, - научились брусочки забрасывать и возвращать... Так и движемся
- осторожненько, ощупью... А я и сам иногда не понимаю: чего это мы так
осторожничаем? Ну, не замкнем мы какую-нибудь петлю: например, брусок из
будущего примем, а обратно его возьмем да не отправим. Допустим, что из-за
этого наша история перейдет на другую мировую линию. Ну и что? Почему так
уж необходимо держаться за ту линию, на которой мы живем? У меня имеются к
ней весьма серьезные претензии.
   - Непредвиденные последствия... - неопределенно отозвался Линьков. -
Возможность катастрофы...
   - На нашей мировой линии такая возможность, вы думаете, исключается? -
ехидно спросил я. - А по-моему, существуют абсолютно равные шансы за то,
что на другой мировой линии нас ожидает не ухудшение, а улучшение.
Абсолютно равные! По крайней мере для нас - пока мы не научимся
рассчитывать будущее.
   Да ведь в данном случае и разница-то ерундовая: на одной линии кто-то
послал брусок из будущего в прошлое, а на другой - нет. А вообще-то я
иногда думаю о тысячах, да что там о тысячах - о миллионах
неиспользованных вариантов будущего, которые можно было бы осуществить!
   - Наудачу? Этан можно здорово нарваться... - меланхолически заметил
Линьков, - Помните "Конец Вечности" Азимова? Там ведь эти Вечные уж как
рассчитывали и пересчитывали все варианты Минимально Необходимых
Вмешательств в историю, и то просчитались в конце концов... А уж где нам...
   - Ну, ясное дело, куда нам до Вечных! Они себе сидели вне потока
времени и могли проверить даже отдаленные результаты своих действий. При
таких условиях работать - одно удовольствие! Можно даже щеголять
мастерством, добиваться наиболее экономных и изящных вариантов. А мы в
этом потоке времени с головой утопаем. И все-таки, я думаю, рассчитать
кое-что возможно!
   И стоило бы хорошенько подготовиться да рискнуть! Ох, стоило бы!
   Тут наступила долгая пауза. Я представил себе, как это здорово будет,
если удастся рассчитать, что нужно для спасения человечества от угрозы
термоядерной войны. Кто знает, может, для этого достаточно было бы лет
сорок назад перекрыть на часок движение на какой-то улице какого-то
города. Или еще что-нибудь в этом роде. И р-раз! - покатилась история с
этой минуты по другому пути, все дальше отклоняясь от прежней трассы...
   О чем думал Линьков, дело ясное. Он вот что сказал:
   - Насчет изменения будущего - тут я согласен. Мы ведь все равно меняем
будущее любыми своими действиями. Даже бездействием. Ничего не делать -
это, в сущности, тоже вариант действия. Но что касается прошлого - дело
совсем другое. Изменив прошлое, мы изменяем настоящее - то, в котором
сегодня живем. Тут уж я не знаю... в общем, надо бы поосторожнее с этим,
по-моему.
   - Да я вполне приветствую осторожность! - откликнулся я. - Без нее не
проживешь. Только знаете что, Александр Григорьевич? Я ведь, по правде
говоря, иногда сомневаюсь: а можно ли так уж основательно изменить прошлое?
   Читал я, помню, такой фантастический рассказ, - там люди отправлялись
на экскурсию в далекое прошлое и охотились на заранее отмеченных
динозавров:
   скажем, известно, что этот именно ящер через пять минут утонет в
асфальтовой яме и ничто не изменится, если его застрелят на три-четыре
минуты раньше этого... Но один из экскурсантов случайно раздавил бабочку -
и в результате, вернувшись в будущее, они обнаружили там вместо
демократического строя фашистский.
   - Это Рэй Брэдбери, "И грянул гром", - сообщил Линьков.
   Ужас, до чего он был начитанный, и все, как есть, помнил!
Профессиональные навыки, что ли...
   - Да, действительно Брэдбери. Так вот, по-моему, это чушь. Ни бабочка,
ни брусок, что с ними не случись, на ход истории не повлияют. Нужна целая
серия продуманных, целенаправленных действий - тогда и мелочами можно
добиться серьезных результатов. Постепенно, по волоконцу, можно перерезать
толстый канат. А если отщипнешь одно волоконце - ничто не изменится. Да,
вот в том же "Конце Вечности" правильно, по-моему, говорится о затухающих
изменениях реальности: они расходятся все шире, как круги по воде, и
постепенно, вдали сходят на нет. Не так-то легко повлиять на ход истории!
Почему я и думаю, что зря мы осторожничаем со своими брусками,- ничего они
вообще не изменят, сколько их ни перебрасывай по времени.
   - Наверное, вы правы, - сказал Линьков, - По-моему, эта идея
Минимального Воздействия, которого достаточно, чтобы существенно повлиять
на ход событий, исходит из упрощенного представления, будто история -
процесс однозначно детерминированный. А ведь мир статичен. Это миллионы
событий, в общем-то случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий
другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот
же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько
иначе - я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, очень
строго говоря - очень-очень строго! - две линии, на одной из которых
бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это
отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще не
существующих "временных микроскопов". А если смотреть на события обычным,
невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не
только две линии, а, пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных
линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести
какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Такого допуска на
всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые
линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми.
   Я посмотрел на Линькова с уважением - в который раз за сегодняшний
день! Он был абсолютно прав. Если начнешь двигаться, так сказать, поперек
мировых линий, расходящихся из одного прошлого, то придется, наверно,
пересечь миллионы их, пока наткнешься на историю, существенно отличающуюся
от нашей.
   - Конечно, вы правы, - продолжал Линьков. - необходима серия, и
довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно
разошлись.
   Раздавленной бабочки для этого явно не хватит. Но это если говорить о
мелких воздействиях. А как быть с более серьезным Вмешательством? Если,
допустим, явиться в прошлое и убить Гитлера, прежде чем он станет фюрером?
   - Ну, об этом даже рассказ был написан, - сказал я. - Что, дескать, в
действительности... ну, конечно, не в нашей, а в той, что существовала до
изменения, был не Гитлер, а какой-то другой тип, вроде него. Герой
рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И
тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Но изменения-то произошли в
частностях - в судьбе Гитлера, например, а исторические закономерности
сохранились, это в рассказе правильно показано...
   - Это "Демон истории" Гансовского, - сказал Линьков. - Я его и имел в
виду, когда приводил пример.
   Я уже перестал удивляться. Линьков, наверно, на всех викторинах брал
призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на
меня не сердился.
   - А что, Борис Николаевич, - мечтательно говорил совсем уже оттаявший
Линьков, - может, мы с вами живем во времени, кем-то, когда-то уже
измененном, только не подозреваем этого?
   - А я и не сомневаюсь в этом, - ответил я. - Мы столько раз давили
своими брусочками если не бабочек, то еще чего-нибудь, что я даже не
представляю, в котором по счету варианте истории живу. Только
макровоздействия, вроде убийства Гитлера, - это для нас, к сожалению,
фантастика!.. Вы же сами видели наши хронокамеры: брусочек, подставочка,
десятиминутный заброс...
   разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи,
которые в принципе возможны, - ну, например, фотонный звездолет, - но
технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно - в принципе их
нельзя осуществить или же по техническим причинам. Нельзя - и все тут;
значит, для нас это не существует.
   Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.
   - Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с меня
лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например,
существует необходимость прерывать интересный для меня разговор о
философских проблемах хронофизики и отправляться метров на четыреста к
востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный.
   - Это куда же вы... на четыреста метров к востоку? - обескураженно
спросил я.
   Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня
лезть с вопросами! Сам ведь я вполне мог додуматься до исполинской идеи,
что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа
Капура.
   Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в
парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта
парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к
востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все
дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле.
   Линьков даже не сказал, когда снова придет и придет ли вообще,
попрощался вежливенько и ушел. А я словно пристыл к табурету и
бессмысленно глазел на дверь.
   Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и
заявила, что она обязательно должна поговорить со мной, и притом
немедленно.
   Я посмотрел на часы - было уже без четверти пять - и ответил, что она
может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: "Ой, я тогда
приду ровно в одну минуту шестого, ладно?" Одну минуту она, видимо,
присчитывала на пробег по двору, по коридору и по лестнице.
   Я позвонил Шелесту - его все еще не было, и я мог считать себя
свободным, а разговор с Лерой меня очень интересовал, так что я с
нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.
   Лера возникла на пороге с точностью плюс-минус две секунды.
   - Семнадцать - ноль одна! - торжественно провозгласил я. - Нашей
прославленной спортсменке удалось улучшить свой собственный рекорд...
   Лера улыбнулась, но тут же сказала, чтобы я прекратил треп: у нее дело
серьезное. Мы уселись и начали разговаривать о деле.
   Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я начал
допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что ни в чем, а просто Линьков
произвел на нее очень неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил
ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно как апельсин. А
насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй
навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с
какой-нибудь девицей денек-другой - в кино сходит либо на лыжную прогулку,
например, - девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий
успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, а значит, и встречаться
больше неохота. Вот и получается... В общем, я определенно подозревал, что
в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К
ней-то он, естественно, заглядывал: он же вежливый и вообще, по сути,
добрый, обижать девушку ему вовсе не хотелось, вот он и отделывался
обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал
щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней
Аркадий, а сам искал случая, чтобы деликатно расспросить ее о других
участниках праздника. Из ее пересказа я понял, что Линькову это не
очень-то удалось: он волей-неволей затронул женское самолюбие Леры, она
обиделась, и дальше разговор свернулся. А мне Лера сама все рассказала, не
дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову
нипочем бы не сообщила. И вскоре я поймал в словах Леры ниточку, за
которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как
она поет