Ариадна Громова, Рафаил Нудельман 
 
                              КТО ЕСТЬ КТО?
 
                        Фантастический детектив 
                          Журнальный вариант.
 
 
 
   Валя Темин рассуждает о темпорариях Прочитав телефонограмму. Линьков
тяжело вздохнул.
   - А при чем тут я? - вяло запротестовал он, ни на что, впрочем, уже не
надеясь.- Лабутин дежурит, он пускай и идет.
   - Так ведь его с ходу, не успел он на порог ступить, вызвали на
Пушкинскую, там старушечка газом отравилась!
   - Самоубийство?
   - А шут его знает, может, и самоубийство! - жизнерадостно улыбаясь,
ответил Валентин Темин. - Надоело ей долго жить, она и того...
   - Веселый ты человек. Валька, - пробормотал Линьков. - И суждена тебе
долгая жизнь и долгая молодость, поскольку ничего ты близко к сердцу
принимать не желаешь.
   - Ну, это как когда...- пояснил Темин. - А ты-то чего такой кислый?
   Отпускные настроения одолели?
   - А что ты думаешь? - сочувственно отозвался Савченко. - Мне лично уже
за неделю до отпуска работать становится ну просто невмоготу. Полнейшая,
понимаешь, психологическая невозможность наступает.
   - Ну, и как же ты выходишь из положения? - поинтересовался Темин. -
Бюллетень, что ли, тебе дают по случаю этой самой невозможности?
   - Какой там бюллетень! - вздохнул Савченко. - Так просто, кручусь на
холостых оборотах...
   - Тем более что это для тебя наиболее естественная форма существования,
- хмуро отметил Линьков.
   - Да ты чего! - искренне изумился Савченко. - Я от души, можно сказать,
сочувствую, а ты...
   - Сочувствуешь ты, как же! Небось, не хватило твоего сочувствия, чтобы
сказать Ивану Михайловичу: мол. Линьков через три дня в отпуск уходит,
давайте это дело мне...
   - Ну да, так бы он меня и послушал! Он как услыхал про Институт
Времени, так сразу сказал: ну, это дело только Линькову можно поручить, и
никому больше, он же у нас физик!
   - Физик! Это было давно и неправда... А в этом Институте Времени сам
Эйнштейн ногу сломит... Не могли они там, черти, подождать два-три дня!
   Сидел бы я тогда на бережку да рыбку бы караулил...
   - Ну, ты слишком-то не переживай, - посоветовал Савченко. - Подумаешь,
Институт Времени! У них своя специфика, у нас своя, все и дела.
   - То-то и оно, что у них специфика, - мрачно отозвался Линьков. - О чем
я и говорю...
   - А что ты думаешь? Это тебе не баран чихнул - с временем работать.
Приду, говорит, завтра на работу, а они вместо завтра сделают вчера. Или
вообще время наоборот запустят, им-то что.
   - Бросил бы ты трепаться, Валентин, - огорченно сказал Линьков. - Это
просто жутко наблюдать, что у тебя в мозговых извилинах копошится. А ты
бесконтрольно выдаешь все это в непереваренном виде на-гора и тем самым
травмируешь наш здоровый коллектив.
   - Ты как хочешь, а я лично считаю, что эту их кибернетику в центре
города держать - ну просто исключается. Нет, правда. Ужас, до чего
легкомысленно поступили - тут тебе и театр, и школы, и жилые кварталы... А
они же в свои эти... темпорарии, что ли... знаешь, какую энергию вгоняют?
А энергия-то, она ведь никуда исчезнуть не может, ну это даже в школе
проходят, я же помню! Вот они накопят этой энергии черт-те сколько, а она
возьмет и взорвется! А что, скажешь, нет? Ведь элементарно!
   Линьков посмотрел на него почти с нежностью.
   - Поздравляю, друг, ты развиваешься с поразительной быстротой, - сказал
он.
   - Если процесс не замедлится в темпе, через недельку тебя уже можно
будет за деньги демонстрировать. Темпорарии, надо же!
   - А что, разве нет у них темпорариев? Может, просто еще не доставили?
   Линьков безнадежно развел руками.
   - Да откуда их доставят, если они в природе не существуют? Ускорители
там у них стоят, понятно? - говорил он и чувствовал, что ровно ничего
Темин не понимает. - А ускорители - это поля, ясно? А для полей нужна
энергия...
   - Ну и что? - легкомысленно спросил Темин. - Поля так поля, это мне без
разницы, но факт тот, что энергия накапливается в неимоверном количестве.
А поля твои, они, думаешь, все выдержат? Дойдут до точки - и взорвутся к
чертям собачьим.
   - Ой, мамочки! - ужаснулся Линьков.- Я, кажется, малость ошибся. Момент
для демонстрации упущен, ты уже стал общественно опасным... Ну, ладно,
ребята, пошел я все же...
   - А что, очень неохота? - радостно поинтересовался Темин.
   - Тебя бы туда... с твоими темпорариями, - мрачно ответил Линьков,
натягивая плащ.
   - Брось переживать, говорю! - отозвался Савченко. - Люди же они там,
человеки, в этом самом Институте Времени, а не что другое.
   - Ты вот что скажи: если я до отпуска не закончу это дело, ты его на
себя примешь?
   - Да ты что? - изумился Савченко. - За три дня не успеешь такое простое
дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на
психику.
   Линьков обернулся, стоя на пороге.
   - Не верю я в тамошние простые дела, - загробным тоном сказал он. - Не
бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое
слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников,
ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин
разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда
общественность навеки запомнит день моих похорон.
   Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков вздохнул и мужественно
двинулся по направлению к Институту Времени.
 
 
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
 
 
   Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда
особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил и трубку взял, но толком
не понимал, во сне это происходит или наяву. Я и Шелеста по голосу не
распознал, и даже когда он назвался, я совсем уж по-дурацки переспросил:
"Из какого института?" И только когда он рассердился, я начал постепенно
осознавать, что к чему, но тоже не слишком четко. В основном я вообще
удивлялся, чего это мне Шелест звонить надумал, да еще в такую рань. Потом
до меня дошло, что Шелест интересуется насчет Аркадия. Я не разобрал, что
ему нужно, переспросил, но он сказал: "Да ладно, ты, в общем, быстренько
собирайся и давай в институт". Я сказал, что в институте, мол, буду вполне
своевременно, и тут он совсем обозлился. Говорит: "Нашел время для
шуточек, давай немедленно, тебя ждут", - и бросил трубку. Тут уж я,
конечно, проснулся насовсем, зарядку аннулировал, наспех состряпал и
проглотил яичницу и в автобусе все думал, что же такое стряслось у нас в
институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого
лешего людей прямо из постели вытаскивает, когда в институте никому, кроме
уборщиц, делать еще нечего...
   Вошел я в вестибюль тихо-спокойно, и первое, что увидел, - стоит наш
директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, мне лично неизвестный,
и лица у них всех такие... Тут уж я почуял, что бедой пахнет. Поглядел я,
как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор
посмотрел не то на меня, не то сквозь меня и полушепотом говорит: "А, ну
вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный
сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это следователь прокуратуры
Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а
я, простите, должен уйти..."
   Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:
   "Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?" Директор все так
же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища
Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института, поскольку
институт уникальный и аналогий к его деятельности не сыщешь. Потом он еще
раз извинился и ушел, и Шелест тоже ушел, а мы с Линьковым молча стояли и
разглядывали друг друга. Мне бы спросить, что случилось все-таки, но
что-то все у меня в мозгах начало крутиться и звенеть, и ничего я не
соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него
внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до
невероятности вдумчивое и задумчивое, будто бы он все мировые проблемы
чохом в данный момент решить рассчитывает. Вид у меня при этом, надо
полагать, был довольно дурацкий; во всяком случае. Линьков
посмотрел-посмотрел на меня и сказал:
   "Ну, чего ж стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия".
   И опять я ничего не спросил, что за происшествие и где это место, а
молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед
за ним в дверь нашей лаборатории.
   Там было полным-полно людей, и вдобавок чужих, но я сначала их толком и
не заметил, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.
   Аркадий лежал на диване - у нас в лаборатории почему-то стоит
здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета, - голову
откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута
ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное; ну, полное
впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое,
солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут,
ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают
световые блики, и оно кажется живым... Но, конечно, я ни на секунду не
подумал, что Аркадий просто спит, - вот так лежит себе утром в лаборатории
и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают,
фотографируют... Нет, я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то
беда, но только никак не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это
было противоестественно, невероятно, ужасающе нелепо, чтобы Аркадий,
которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым, силач и
весельчак Аркадий умер, не дожив недели до двадцати восьми лет. Я стоял на
пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая
черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв
рот, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам.
"Снимает отпечатки... Зачем же это?"
   Тут Линьков ухватил меня за плечо и сказал:
   - А ну-ка, давайте я вас уведу куда-нибудь. Вы совсем позеленели что-то.
   - Подождите... - еле выговорил я, - Что с ним?
   - Отравление, по-видимому, - лаконично ответил Линьков.
   - То есть... я не понимаю...
   - Ну, отравление снотворным... Признаки совпадают, и обертки пустые
найдены - вот, видите? - Он повел рукой к столу, там лежали оранжевые с
голубым оберточки от таблеток.
   Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о
чем Линьков меня спрашивает.
   - Левицкий вообще принимал снотворное или нет?
   Мы оба с Аркадием одно время принимали снотворное, потому что совсем
выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но
я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день
голова словно ватой была набита. А Аркадий с тех пор всегда держал про
запас пачку снотворного. И, кажется, за последнее время опять стал
частенько прибегать к его помощи. Но ведь тем более Аркадий не мог
ошибиться! Между обычной дозой и смертельной - громадная разница!
   - А почему вы думаете, что он ошибся? - спросил Линьков, когда я все
это ему высказал, - И зачем бы ему вообще принимать снотворное на работе?
Спать лучше дома. У него квартирные условия нормальные? А, ну вот, видите.
   - Тогда что же это? - отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной
наискось уходит куда-то вниз.
   - Пойдемте, пойдемте, - решительно заговорил Линьков и потащил меня в
коридор. - Того и гляди вы в обморок хлопнетесь.
   Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем
скапустился.
   Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде
мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, а Аркадий Левицкий,
самый близкий мой друг, с которым мы два года жили неразлучно, вместе
работали, вместе ели, вместе отдыхали и говорили обо всем на свете и во
всем друг друга понимали. Правда, за последний месяц мы с ним не вполне
ладили, но это не меняло существа дела...
   Линьков усадил меня в вестибюле у окна, в глубокое, громоздкое кресло,
а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти
на одном уровне.
   - Так вот, - сказал он, - придется нам с вами побеседовать. Понимаю,
что вам сейчас трудно. Но... вам и самому полезно будет выяснить некоторые
обстоятельства этого... - он помедлил, - этого печального происшествия.
   Он глянул на меня сверху вниз, почти в упор, и я впервые увидел, какие
у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза
разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые. Девушка
любого типа сочла бы такие глаза подарком судьбы, но у худого, долговязого
очкарика с землистым лицом это выглядело как непродуманное украшательство.
   - Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с
Левицким, - терпеливо напомнил Линьков.
   - Да-да, конечно, - быстро сказал я, вдруг встряхнувшись от одной
жуткой мысли, - мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и
вообще...
   Ну, друзья, одним словом! Но вы мне раньше объясните, что же все-таки
случилось? Вы сказали, смертельная доза - это... ну, не по ошибке... Что
же тогда, почему?
   - По всем имеющимся данным, это - самоубийство, - тихо и как будто
извиняющимся тоном ответил Линьков.
   - Как это самоубийство?! Почему?! - Я не сразу понял, что ору на весь
вестибюль.
   - Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, - все так же мягко и
терпеливо ответил Линьков. - Действительно, почему Аркадий Левицкий мог
покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, то вам-то они
известны, ведь правда?
   - Мне известно вот что, - сказал я с максимальной твердостью, на какую
был способен в этот момент, - известно мне, что Аркадий Левицкий не из тех
людей, которые способны искать выход в самоубийстве. Он считал
самоубийство актом трусости. И вообще он всегда нашел бы выход из любого
положения.
   Причин я никаких не знаю: думаю, что их и не было.
   - Я вас понимаю, - медленно заговорил Линьков, - однако же вопрос
решается не так просто. Несчастный случай, как вы сами заметили,
исключается.
   Действительно, нельзя по ошибке принять смертельную дозу снотворного, а
кроме того, снотворное вообще не принимают на работе...
   - То есть, вы хотите сказать, что он... что ему это дали...
заставили... - забормотал я, чувствуя, что пол под ногами опять слегка
пружинит.
   - Кто же мог заставить, - сказал Линьков, с сочувствием глядя на меня,
- если вы сами видели, что никаких следов борьбы не было... Лежал-то он
абсолютно спокойно...
   Меня холодом обдало: я будто снова увидал, как Аркадий лежит на диване,
такой спокойный, словно прилег отдохнуть и уснул. Да, никаких следов
борьбы... Просто взял вот Аркадий и проглотил... сколько там было пачек
этого проклятого снадобья? Не то четыре, не то пять, - значит, он заранее
это подготовил, припас... Никогда он у себя не держал столько снотворного
сразу, не так его легко получить да и незачем...
   - ...и никого другого в лаборатории вечером вроде бы не было, - говорил
тем временем Линьков, внимательно глядя на меня. - Вы, насколько мне
известно, из института ушли вместе со всеми... и больше там не появлялись
в тот вечер?
 
   Последние слова он произнес вопросительным тоном, и я с некоторым
усилием сообразил, что мне задан классический вопрос: "Где вы были, когда
это произошло?"
   - Нет, не возвращался, - ответил я. - Пошел в библиотеку и просидел в
читальном зале до самого закрытия. Вышел оттуда без пяти одиннадцать,
пешком пошел домой, там еще выпил чаю, почитал немного, лег спать около
часу ночи, а утром мне позвонили...
   - Понятно, - сказал Линьков, - для проформы мне это знать необходимо.
Так какие же у вас соображения по поводу случившегося?
   Я беспомощно пожал плечами.
   - Не знаю, что и думать. Это... ну, просто это так нелепо, нелогично,
что...
 
   Действительно, что меня больше всего и прежде всего поражало в
случившемся, так это его дикая нелепость, полнейший алогизм. Я все еще не
мог внутренне принять это как совершившийся факт, мне казалось, что этого
попросту быть не может, что так не бывает, чтобы ни с того ни с сего...
   - Я только в одном уверен, это я уже говорил, - добавил я, - что никак
не мог Аркадий покончить самоубийством! В конце концов я в этот день был с
ним с девяти утра до пяти вечера, мы находились в одной комнате, работали
над одним и тем же заданием, переговаривались... ну и обедали вместе, и
вообще... Неужели бы я не заметил, если б он... ну, вел себя как-то
необычно...
   Тут я вдруг запнулся. Необычно? А что, собственно, мог бы делать
человек в таком случае? Человек волевой, не тряпка, не слизняк
какой-нибудь? Если он почему-то вообще решился на это, - ну, допустим! - и
решил вдобавок, что сделает это именно на работе, после того, как все
уйдут (все эти предположения - нелепость, дикая нелепость, но если все
же?..), то он уж как-то держался бы, что называется, в рамках. Что бы у
него в душе ни творилось. Может, он именно и держался изо всех сил? Ведь
если толком припомнить, он был вчера...
   - Я как раз хотел попросить, чтобы вы рассказали, как прошел вчерашний
день в вашей лаборатории и как вел себя Аркадий Левицкий, - сказал тут
Линьков.
   - Он нервничал... не очень, но все же, - добросовестно объяснил я, - и
был какой-то рассеянный, все у него из рук валилось... Но вообще мы
работали до конца дня нормально.
   - Однако же, - вежливо удивился Линьков, - я нахожу, что у вас довольно
странные понятия о нормах. Неужели это нормально для ученого, если у него
все из рук валится, он нервничает и думает не о работе, а о чем-то другом?
   - Я не знаю, о чем он думал...
   - Я - тем более. Но если человек производит впечатление рассеянного и
работает нечетко, то естественно будет предположить, что думает он в этот
момент не о том, чем непосредственно занимается.
   - Видите ли, - сказал я, несколько поразмыслив, - такое с Аркадием
бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе,
только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о
проблеме в целом.
   Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов...
   - А у вас теперь именно такое положение дел?
   - Нет, не то чтобы... Но все же есть о чем призадуматься.
   - Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было?
   Мне стало неловко. Чего я, в самом деле, распространяюсь о нормальном
поведении Аркадия, когда все не очень-то нормально выглядит, если
посмотреть со стороны?
   - Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со
мной поссорился. Он нарочно затеял сцену: по-моему, просто хотел выставить
меня из лаборатории, - выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим
разделаться.
   Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только
поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил,
что вообще часто, но в последнее время несколько реже. И замолчал. Вдруг
на меня опять накатила слабость, все перед глазами поплыло. Линьков,
по-моему, это заметил, но что ж ему было делать? Служба есть служба. Он
спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти
все вечера просиживал в лаборатории.
   - Это вызывалось необходимостью? - осведомился Линьков.
   - Да как сказать... Никто нас, конечно, не заставлял, скорее даже
наоборот... Но мы с ним занялись одной проблемой - наполовину в порядке
личной инициативы... Ну, вот и...
   - Вы с ним? - переспросил Линьков. - То есть это была ваша совместная
работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз в последнее время реже
оставались в лаборатории?
   - Личные обстоятельства - вяло пробормотал я.
   - А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из-за ваших
частых отлучек?
   - Нет... Но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились
друг от друга...
   Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем
угнетенном состоянии. К чем