с  вешней  водой.
Дружинник завопил, зовя на подмогу, - должно быть, в  бочаге  наступил
на какое-нибудь сонное болотное чмо.
   Да ведь и бежать Жихарю было легче, нежели преследователям. За зиму
дружина основательно обленилась, а он-то  сам  закалился  в  кабальных
трудах.  А  скакать  по  бору  верхами  дураков  не  было:  коню  ноги
поломаешь, сам шею свернешь...
   Долго ли, коротко ли, а стихли позади и крики, и шум.  Конечно,  до
самого  рассвета  дружина  лес  не  покинет,  будут  делать  вид,  что
стараются, ловят.
   И ведь, главное, ни к чему теперь Невзору его ловить -  кабатчик  и
без того отнял у богатыря все, что можно, кроме  жизни,  а  жизнь  так
недорого стоит...
   Даже месяц подумал-подумал и тоже принял его  сторону:  приманил  к
себе одинокую тучку, закрыл ею свое ясное личико, и стало в чаще  хоть
глаз коли.
   Жихарь бежал ровно и дышал легко, а главное - понимал, где бежит  и
в какую сторону. К реке он рано или  поздно  спустится,  следуя  вдоль
первого же понравившегося ручья,  а  стражников  по  всему  берегу  не
расставишь, даже если Невзор договорится с соседями.
   Только Невзор ни с кем не договорится, а воинам потребуется отдых.
   Острым звериным запахом потянуло спереди, но Жихарь не  свернул,  а
продолжал  бежать,  покуда  не  уткнулся  в  чье-то   мохнатое   пузо.
Обладатель пуза поворчал, но  облапливать  богатыря  не  стал:  просто
слегка провел лапой по стриженой голове, убедился, что  волос  на  ней
мало и обдирать их ни к чему, а вместо того поддал Жихарю той же лапой
пониже спины, чтобы бежалось шибче, и  направился  в  другую  сторону,
откуда доносилась до чутких медвежьих ноздрей нестерпимая вонь горящей
смолы и бранного железа. Вот его-то теперь они и станут ловить, а  кто
поймает, не возрадуется...
   У лесных обитателей, и неподвижных, и шмыгающих, память устроена не
по-людски: на славу им наплевать, а добро они помнят накрепко.
   Месяцу там, наверху, конечно,  виднее:  он  высмотрел  оттуда,  что
беглец уже недосягаем, утерся напоследок влажной тучкой, чтобы светить
еще яснее, и пустил тучку дальше гулять по воле верхового ветра.
   Деревья - народ неуклюжий  и  неловкий;  не  все  из  них  успевали
вовремя отводить ветки,  так  что  Жихарь  основательно  оцарапался  и
рубаху в  нескольких  местах  порвал.  Словно  бы  винясь  перед  ним,
деревянное  племя  выкатило  на  светлую  прогалинку  ему   под   ноги
подходящее орудие - мореную дубину. Богатырь подхватил  дубину  -  она
оказалась как раз по руке и  весу  подходящего.  Он  остановился  и  в
благодарность оторвал от рукава вышитую тесемку. Тесемку он повязал на
первую попавшуюся ветку. Врагу этого следа все равно увидеть не дадут,
а зеленым друзьям уважение.
   После этого Жихарь больше не бежал, а шел спорым шагом,  поглядывая
под ноги: батюшка бор уже сделал для него все, что мог, и терпения его
испытывать не следовало.
   Верно заметили мудрые люди:  ежели  в  одном  месте  справедливости
убавится, то в другом непременно прибавится, иначе жизнь  была  бы  уж
совсем никудышняя.
   Вот только накормить его батюшка бор в  эту  пору  ничем  не  умел,
разве что прошлогодней перезимовавшей калиной. Не ягодная была  покуда
пора, да и не грибная, только одни корявые сморчки и  строчки  в  пищу
годились, но не сырьем, а лишь после того, как выварить их  надлежащим
образом в трех водах. Добыть огонь Жихарь худо-бедно сумел бы, но не в
горсти же варево затевать!
   Вскоре  под  ногами  обозначилась  основательно  заросшая  тропа  -
куда-нибудь она да вела же!
   Она и привела на освещенную месяцем поляну.  Жихарь  остановился  и
прислушался. Здесь даже  ночные  птицы  не  кричали.  Впереди  темнело
какое-то строение. Богатырь подошел поближе и понял, что случалось ему
здесь бывать - в дальнем-дальнем детстве, когда живы  и  здоровы  были
еще воспитатели его, разбойнички Кот и Дрозд, люди лихие, но мудрые.
   Капище Проппа завалилось вконец, поросло мохом и  бурьяном.  Жители
Многоборья давненько забыли сюда дорогу, даже неклюды-отшельники здесь
уже не селились, полагая место слишком опасным. Но  Жихарь  знал,  что
Пропп добрый и может помочь всякому, рассказавшему у  подножия  кумира
небылицу, новеллу или устареллу. Не  раз  случалось  богатырю  в  этом
убедиться во время незабвенного похода на край мира, только вот  славу
от этого похода он потерял...
   Жихарь порылся в развалинах, ничего полезного  не  нашел  -  видно,
искали и до него, да если и водилось тут что, так давно рассыпалось  в
прах.
   Кумир Проппа здесь стоял не деревянный, но каменный,  вырезанный  с
большим искусством и тщанием. Богатырь отломил от истлевающего  бревна
острую щепку  и  прочистил  Проппу  каменные  уши  от  моха  и  земли,
набившейся туда за долгие годы.
   Похолодало; скоро начнет  и  светать.  Потянул  ветерок  и  ознобил
взмокшее после погони тело. Жихарь  ударом  кулака  раскрошил  бревно,
выбрал подходящие для костерка  куски,  наломал  сушняка,  сложил  все
шалашиком. Потом особым колдовским разбойничьим способом добыл огня  и
вспомнил, что точно так же добывал его в темноте Бессудной Ямы, -  все
повторялось, снова придется идти на поклон к Беломору, а даром  старик
ведь  ничего  не  дает,  опять  пошлет  в  неведомую  даль   выполнять
непосильный урок.
   Хорошо эти  волхвы  устроились  -  сидят  себе  на  месте,  листают
страшные книги да зоблют Мозголомную Брагу, а богатырям приходится  за
них  отдуваться,  странствовать  и  мужествовать,  каждодневно  рискуя
головой. Ну да ему этого и надо...
   Когда скупое пламя заиграло и осветило красным светом  отвыкшее  от
жертвенных огней каменное лицо, Жихарь вытянул руки над  огнем,  потом
сел, сложив ноги калачиком.
   Память у богатыря была вроде вязкой смолы:  всякое  угодившее  туда
чужое слово застревало в  ней  намертво.  Билось,  рвалось,  наизнанку
выворачивалось, а покинуть не могло.  За  время  же  своих  странствий
пришлось ему выслушать  немало  чудесных  историй.  Их  могло  быть  и
больше, кабы не цена, которую пришлось заплатить  культяпому  Мироеду,
чтобы добыть Полуденную Росу...
   - Было это давно и неправда,  -  привычно  предупредил  он  Проппа:
вдруг,  чего  доброго,  заподозрит,  что  хотят  ему  обманом  всучить
истинное  происшествие,  да  вместо  удачи  снова  подсунет  на   пути
каких-нибудь Гогу и Магогу, а ведь нынче у  Жихаря  нет  при  себе  ни
плохонького меча, ни кистеня, да и Будимира, чудесного петуха, нет.  -
Стало быть, жил в стране, именуемой Непростан, царь по  имени  Каламут
Девятый. Крепко сидел он на своем троне, из небесного железа отлитом -
из того железа, что не ржавеет и злобных духов по ветру развеивает.
   И был у царя дворец - два конных перехода в длину и один в  ширину.
Снаружи сложен он был из дикого горного камня двух цветов,  черного  и
красного, и плиты чередовались, так что можно  было  на  этих  стенах,
ежели бы их плашмя положить, играть в тавлеи великанам;  до  скончания
веков велась бы та игра.
   Изнутри же обшит был холодный камень  кипаричным  деревом,  да  еще
деревом певговым, да еще деревом ситтим и деревом фарсис -  сам  таких
деревьев сроду не видел, но за что купил,  за  то  и  продаю.  Дух  от
деревьев исходил такой, что никакая болезнь того запаха не выдерживала
и восвояси возвращалась,  не  знаю  уж,  в  каких  краях  эти  хворобы
обитают.  Пришивали  доски  к  камню  особыми  гвоздями,  золотыми   и
серебряными. Ты, конечно, скажешь, что золото мягкое и  на  гвозди  не
годится, но мастерам же нельзя было царю  возражать.  Подозреваю,  что
гвозди были железные, только шляпки позолочены да посеребрены, а  куда
золото ушло - мастерам виднее.
   Сверху душистые доски обтянуты  были  тонкими  заморскими  тканями,
каковы есть пурпур, виссон, багряница да крепдешин с панбархатом.  Это
я оборванцем хожу, поскольку судьба такая, а они, видишь, такое  добро
на  стены  переводили.  Из  панбархата,  сказывают,  портянки   добрые
выходят, а у меня и сапог нету...
   Мало того - на стенах понавешены были огромнейшие ковры,  и  каждый
ковер ткали по триста ткачих, и потратили они на это дело по  тридцать
лет. На коврах вытканы были и начало мира, и  конец  его,  и  то,  что
посередке осталось, - все люди, что жили  на  свете  и  когда-то  жить
будут, все походы, все земли и все звери, их населяющие.
   И живых зверей у Каламута Девятого было  немало:  страшно  сказать,
ходили там львы рычащие и  пардусы  быстроногие,  птицы  строфокамилы,
летать не могущие, и северные морские звери клыкастые, и слоны. Слонов
я сам видел у Раджи Капура, который  сам  про  себя  поет,  что,  мол,
бродяга, хоть и богат несметно, и сам на них  катался  верхом.  Только
под седло они не годятся, потому что  даже  степняк  так  широко  ноги
расшеперить не сможет. Не зря сказано: как ни ширься, а один  на  всей
лавке не усядешься. Для того на спинах у слонов особые домики  строят.
И понужают лопоухих не шпорами, а стрекалами.
   До царя звери хищные добраться не  могли,  потому  что  отделял  их
обиталище от царских покоев глубокий ров, налитый непростой  водой.  И
все царские гости вдоль этого рва гуляли, любовались и ужасались.
   А летучих птиц было видимо-невидимо, жили они не в клетках,  а  под
сводами на ветвях - там ведь и живые деревья росли,  целый  лес,  чуть
поменьше нашего. Тысячи слуг целыми днями очищали дворец  от  птичьего
помета, но не поспевали - бывало, и на Каламута капало. Терпел. Да.  А
птичий помет мешками тащили на огороды, и урожай от  него  был  такой,
что даже нищим хватало.
   Были птицы с пчелу величиной, были и с быка. Ну  не  с  быка,  а  с
барана точно. У царя  даже  птица-секретарь  имелась  -  он  ей  одной
государственные секреты поверял. Кроме одного...
   Счастливо  жил  Каламут  Девятый,  жен  держал  до  тысячи.   Ловко
устроился: первой жене скажет, что пошел ко второй,  второй  -  что  к
третьей подался, и так далее. А сам пойдет в свой птичий сад, зонтиком
прикроется -  объяснять,  что  такое  зонтик,  или  сам  смикитишь?  -
прикроется и сидит, птичье пение слушает.  А  особенно  ему  нравилась
желто-зеленая пташка канарейка - уж больно жалобно пела.
   Слушает, сам о жизни думает. Много  он  о  жизни  думал  и  наконец
додумался. Что же это получается?  Чем  жизнь-то  кончается?  Известно
чем. Обычные люди это сызмальства знают, а  до  него  лишь  к  матерым
годам дошло. Помирать - не в помирушки играть. Надо что-то делать.
   Первым делом он жен разогнал - жизненные силы беречь надобно! Да  и
денег на этом сберег немало и выписал к себе со всего  света  лекарей.
Они советуют, что надо кушать и сколько,  какой  кусок  проглотить,  а
какой мимо рта пустить, велят бегать, прыгать, даже на голове  стоять,
только недолго.
   Вторым делом он запретил при себе про Смерть поминать. Если у него,
к примеру, любимый советник  окочурится,  то  придворные  докладывают:
уехал, мол, в дальние страны и  не  велел  ждать.  И  воеводам  своим,
тысяченачальникам, указал в донесениях не писать,  сколько  воинов  на
поле брани полегло. Те и рады, понятно, что воевать  нынче  можно  как
попало. И много они извели нашего брата понапрасну...
   Даже кладбища все велел срыть и садами  засадить  либо  ристалищами
застроить, чтобы надгробные камни глаз не мозолили.
   А еще он решил - ну, это ему, видно, Мироед подсказал - сделать  во
дворце  новые  ворота.  Такие  крепкие  и  могучие,   неприступные   и
непробиваемые, чтобы Смерть, даже когда он тяжело заболеет, во  дворец
не могла взойти и его, Каламута, в Костяные  Леса  не  увела.  У  них,
правда, в стране Непростан, это как-то по-другому называлось, но смысл
тот же.
   Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и  олово,
и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы,
фернампиксы и  ониксы.  Потом  ковры  ободрали,  заморским  купцам  по
дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.
   Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на
руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому  что  она
жалобно поет, а он под ее песни плачет - себя жалеет.
   Разогнал  и  врачей,  одного  шарлатана  горбатого   не   разогнал,
поскольку тот верный был и жалованья не просил.
   Дворец опустел - погнал Каламут Девятый всех слуг добывать  руду  и
черный горюч-камень. Чтобы такие ворота отлить, жару ведь много надо.
   Так много, что все деревянные дома  в  стране  велел  разобрать  на
дрова и все леса  повырубить  -  прости,  батюшка  бор,  что  в  твоем
присутствии такие ужасы рассказываю.
   Ладно,    постарались    тамошние    литейщики,    отлили    ворота
двухстворчатые, изготовили петли для них в два человеческих роста. Три
года створки навешивали, как уж поднимали -  не  ведаю.  Должно  быть,
слонов запрягали или с горными варкалапами  договорились.  Народу  при
этом погубили без числа, только про это царю  не  доносили,  запрещено
ведь.
   Вышли ворота не плоше тех, что я в  Мироедовом  царстве  с  помощью
разрыв-травы отворил. Но в Непростане про эту траву не слыхали,  да  и
не растет она там.
   Натащил царь во дворец съестного припасу (эх, мне бы хоть кусочек),
вытащил из хитрого устройства железный  шкворень  -  закрылись  ворота
изнутри на тяжкий засов.
   Сидит один в пустом дворце, канарейку слушает  и  мыслит:  "Ломись,
ломись, безносая, до меня все равно не доберешься".
   А царство кругом пустое стоит  -  весь  народ  разбежался.  Тишина.
Только глупая канарейка свищет в клетке из простых прутьев.
   Вот полночь наступила. И слышит царь Каламут тяжелые  шаги  -  даже
слон так не ходит, даже зверь бегемот. Бух, бух!
   "Ладно,  -  думает,  -  сейчас  ты  кости-то  свои  об  мои  ворота
расшибешь, и  стану  я  жить  вечно,  бессмертно,  а  царство  -  дело
наживное". Как и слава, к слову сказать.
   Тут в  ворота  словно  осадным  бревном  грохнули.  Да  не  простым
бревном, а в десять обхватов. Раз, другой...
   На  третьем  ударе  треснула  железная  балка,  словно  хворостина,
распахнулись тяжкие ворота, а за ними - никого.
   "Это меня, видать, звездный  свет  ослепил  после  долгого  темного
сидения, - решил царь Каламут. - А Смерть, поди, после третьего  удара
вся на мелкие крохи рассыпалась".
   Так он себя успокоил и поближе к воротам  подошел.  Никого.  Глянул
вниз - что там такое, вроде суслик, только белый.
   Присмотрелся - а это Смерть и есть. Правда, малюсенькая,  зато  все
при ней и белый саван, и острая коса, и весы, на  которых  срок  жизни
измеряется.
   Занес царь Каламут над ней ногу, чтобы раздавить, а она  увернулась
и пищит: "Убери ногу, старый дурак, я не  за  тобой  -  за  канарейкой
твоей явилась!"
   Он так и застыл с поднятой  ногой,  а  Смерть  прошмыгнула  внутрь,
разломала клетку, схватила канарейку за крыло и потащила за собой куда
следует. Песню при этом горланила глумливо:

                       Раз поет, два поет,
                       Помирает и поет -
                       Канареечка жалобно поет!

   А Каламут Девятый после того в своем опустелом царстве еще  до-олго
жил - насилу собственной Смерти дождался...


                             Глава восьмая

                                 - А скажи-ка нам, небораче,  кого  ты
                              над омутом дожидаешься?

                                                    Владимир Короленко

   Последние слова богатырь договаривал уже во сне, но так он за  день
устал и душой и телом, что в дремоте ему  никаких  вещих  знамений  не
привиделось. Только тело до света само поворачивалось у  костра,  грея
то один бок, то другой. Веток для лежбища он наломать  не  удосужился,
да и не надо было здесь ветки ломать.
   Утром, при солнечном лике, место ночлега уже не казалось  зловещим.
Кроме  того,  какая-то  добрая  белка  притащила  оставшуюся  от  зимы
пригоршню орехов и снизку сушеных боровиков. Орехи не все  пропали,  а
грибы, хоть и без соли, пошли за милую душу.
   "Должно  быть,  платок  и  впрямь  удачный",  -   подумал   Жихарь,
прислушался, определил родник и вволю  напился.  Разворошил  кострище,
убедился, что все прогорело дотла и даже  в  случае  ветра  пожару  не
быть. Потом, как и собирался, пошел вниз, вдоль ручья.
   Зиму-то Жихарь проспал, но знал  от  людей,  что  была  она  лютой,
поэтому Ярило изо всех сил старалось согреть землю.  Дышалось  вольно,
был богатырь свободен от всех долгов и  обязательств;  даже  имя  свое
теперь только он один и ведал. Стал равен зверю, птице, комару...

   ...К реке  его  ручей,  противу  ожидания,  не  вывел,  а  вывел  к
небольшому озеру, тоже знакомому и носившему некогда название Гремучий
Вир. Озеро, насколько он помнил, было глубокое и богатое  рыбой,  даже
старая рыбачья избушка стояла на берегу, но в ней никто уже не  жил  с
тех пор, как поселился тут озерский водяник по прозвищу Мутило.
   Раньше,  до  его  водружения,  рыбачить  сюда  приходили  даже   из
Столенграда, но дурак Мутило, дорвавшись до собственного  водоема,  на
радостях с самого начала всех перепугал и остался теперь в совершенном
одиночестве: некого было ему хватать за ноги, некому  портить  сети  и
дырявить лодки - так они сами по себе и сгнили на берегу.
   От берега уходили недалеко в воду мостки на крепких дубовых  сваях.
На мостках, свесив перепончатые лапы  в  воду,  сидел  и  сам  Мутило,
грелся на солнышке. Мутило был не чистокровный водяник,  а  только  по
отцу, родила же его и сразу же выбросила  в  воду  та  самая  поедучая
ведьма, которую маленький Жихарка изжарил в печке. Поэтому  в  хозяине
Гремучего Вира больше было от человека, чем от лягушки.  У  него  даже
волосы росли на голове - правда,  зеленые  и  пучками,  как  трава  на
болотной кочке. И глаза походили на человеческие, хоть и не мигали.
   "Не поглянулась Проппу моя новелла, -  решил  Жихарь.  -  А  Мутило
сейчас начнет ко мне вязаться -  зачем-де  матушку  угробил...  Обойти
его, что ли, или сразу дубинкой угостить?"
   Но Мутило, заметив пришлеца, обрадовался и закричал:
   - А вот кому мыться-купаться, рыбу ловить, белье полоскать!
   Жихарь подошел ближе, ступил одной ногой на мостки - затрещало.
   - Здорово, водяной житель! - сказал он.
   Мутило разинул широкий рот и внимательно поглядел.
   - Узнал, - сказал он. - Мальцом тебя  помню,  а  все  равно  узнал:
масть-то не спрячешь. Помню, как ты с родительницей моей управился...
   - Биться будем или мириться? - спросил Жихарь,  поигрывая  дубиной.
Драться с водяником на суше весьма удобно, зато нечестно, а в воде  он
человека всяко-разно одолеет...
   - Зачем биться? - удивился Мутило. - У  нас  в  речке  все  русалки
говорили, что таких матерей живьем жарить надо... Да и скучно мне  без
людей. Слушай, Жихарь, пошли ко мне на дно  -  пива  попьем,  в  кости
сыграем... Русалка наша тебе одежу постирает, просушит тем временем...
   - Поиграть я всегда готов, - сказал Жихарь. - Только не на что  мне
нынче играть, кроме как на свою голову...
   - А я других ставок и не принимаю, - сказал Мутило. -  Сам  посуди,
на что мне золото? Солить его, что ли, коптить?
   - А во что играть будем, в тавлеи?
   - Нет, - вздохнул водяник. - Тавлеи же  деревянные,  всплывают  все
время...
   - Так давай прямо на бережку.
   - Нет, - сказал Мутило. - Дома, знаешь, и стены помогают. А  играть
будем в зернь, кости метать. Тавлеи двигать -  много  ума  нужно,  тут
человек сильнее нашего брата. А кости - это же судьба и удача.
   - Хорошо, - сказал Жихарь. - Я, выходит, голову ставлю, а  ты  что?
Бадейку с лягушачьей икрой?
   Водяник оскорбился и пошел зелеными пятнами.
   - Обижаешь, детинушка, - сказал он. - Икра  у  меня  рыбья  и  даже
соленая - вон в избе под навесом соли-то сколько было заготовлено. Там
у меня и коптильня даже есть. Так что пиво найдем чем  закусить.  Я  и
хлебы из рыбной муки пеку...
   Жихарю хотелось и пива, и закусить.
   - Та