ю из интереса.
     - Повод понятный и приемлемый, - громко засмеялось чудовище. -  Но  я
его не принимаю. Нет тебе до этого дела и все. Ну, а  чтобы  хоть  отчасти
успокоить твой интерес, покажу тебе, как я выглядел прежде.  Посмотри  вон
туда, на портреты. Первый, считая  от  камина,  это  мой  папуля.  Второй,
зараза его знает кто. А третий - это я. Видишь?
     Из  под  пыли  и  паутины  с  портрета  водянистым  взглядом  смотрел
бесцветный толстяк с одутловатым, печальным  и  прыщавым  лицом.  Геральт,
которому знакома была лесть клиенту, распространенная среди  портретистов,
с грустью покивал головой.
     - Видишь? - повторил Нивеллен, скаля клыки.
     - Вижу.
     - Кто ты?
     - Не понимаю.
     - Не понимаешь? - чудовище подняло голову,  глаза  заблестели  как  у
кота. - Мой портрет, гость, висит там, куда не достигает  свет  свечей.  Я
его вижу, но я не человек. По крайней мере  в  настоящее  время.  Человек,
чтобы посмотреть портрет, встал бы, подошел ближе,  наверное,  еще  должен
был бы взять светильник. Ты этого не сделал. Вывод простой. Но я спрашиваю
прямо - ты человек?
     Геральт не отвел глаза.
     - Если так ставишь вопрос, - ответил он, немного помолчав,  -  то  не
совсем.
     - Ага. Тогда не будет большой бестактностью, если спрошу, кто  ты,  в
таком разе?
     - Ведьмак.
     - Ага, - повторил Нивеллен после паузы. -  Если  я  правильно  помню,
ведьмаки зарабатывают себе на жизнь интересным способом. Убивают за  плату
разных чудовищ.
     - Ты правильно помнишь.
     Снова  воцарилась  тишина.  Пламя  свечей  пульсировало,  било  вверх
тонкими усами огня, блестело в граненом хрустале кубков, в каскадах воска,
стекающего  по  канделябру.  Нивеллен  сидел  неподвижно,  слегка   шевеля
огромными ушами.
     - Предположим, - сказал он наконец,  -  что  ты  сумеешь  вынуть  меч
прежде, чем я  до  тебя  допрыгну.  Предположим,  что  сумеешь  меня  даже
ударить. При моем весе это меня не остановит -  свалю  тебя  с  ног  одним
своим телом. А потом уже все будут решать зубы. Как  думаешь,  ведьмак,  у
кого из нас двоих больше шансов, если дело дойдет до перегрызания глотки?
     Геральт, придерживая  большим  пальцем  оловянный  колпачок  графина,
налил себе вина, сделал глоток, откинулся на спинку кресла. Он  глядел  на
чудовище усмехаясь и его усмешка была исключительно скверной.
     - Та-а-ак, - протянул Нивеллен, ковыряя когтем в углу пасти. -  Нужно
признать, что ты умеешь отвечать  на  вопрос,  не  используя  много  слов.
Интересно, как справишься со следующим, который я тебе задам. Кто тебе  за
меня заплатил?
     - Никто. Я здесь случайно.
     - Не лжешь ли?
     - Нет привычки лгать.
     - А что у тебя в привычках? Рассказывали мне о  ведьмаках.  Запомнил,
что ведьмаки крадут маленьких  детей,  которых  потом  кормят  колдовскими
травами. Те, которые это переживут, сами становятся ведьмаками,  колдунами
с нелюдскими способностями. Учат их, убивая, искореняя все людские чувства
и порывы. Делают из них нелюдей, которые должны  убивать  других  нелюдей.
Слышал, будто  поговаривают,  что  самое  время,  чтобы  кто-нибудь  начал
охотиться на самих ведьмаков. Потому как чудовищ становится все меньше,  а
ведьмаков все больше. Съешь куропатку, пока совсем не остыла.
     Нивеллен взял с блюда куропатку,  вложил  ее  целиком  в  пасть  и  с
хрустом съел как сухарик, треща раздрабливаемыми в зубах костями.
     - Почему молчишь? - спросил он  неуверенно,  облизываясь.  -  Что  из
того, что о вас говорят, правда?
     - Почти ничего.
     - А что вранье?
     - То, что чудовищ намного меньше.
     - Факт. Их немало, - ощерил клыки Нивеллен. - Одно  из  них  как  раз
сидит перед тобой и размышляет, хорошо ли сделало, пригласив  тебя.  Сразу
мне не понравился твой цеховой знак, гость.
     - Ты никакое не чудовище, Нивеллен, - сухо сказал ведьмак.
     - А, зараза. Это что-то новое. Тогда, по-твоему,  кто  я?  Кисель  из
клюквы? Косяк диких гусей, улетающих на юг грустным ноябрьским утром? Нет?
Тогда, может, невинность, утраченная у родника грудастой дочкой  мельника?
Ну, Геральт, скажи мне, кто я?  Ты  же  видишь,  что  меня  аж  трясет  от
любопытства!
     -  Ты  не  чудовище.  Иначе  ты  не  смог  бы  дотронуться  до  этого
серебряного подноса. И уж никогда бы не взял в руки мой медальон.
     - Ха! - рыкнул Нивеллен так, что пламя свечей  на  мгновение  приняло
горизонтальное положение. - Сегодня явно день раскрытия великих,  страшных
тайн! Сейчас я узнаю, что эти уши выросли у меня потому, что я ребенком не
любил овсянки на молоке!
     - Нет, Нивеллен, - спокойно сказал Геральт.  -  Это  появилось  из-за
колдовских чар. Я уверен, что ты знаешь, кто тебя заколдовал.
     - А если и знаю, то что?
     - Чары можно снять. В большинстве случаев.
     - Ты, как  ведьмак,  конечно,  умеешь  снимать  чары?  В  большинстве
случаев.
     - Умею. Хочешь, чтобы попробовал?
     - Нет. Не хочу.
     Чудовище раскрыло пасть и вывесило алый язык, длиной в две пяди.
     - Не ожидал, а?
     - Не ожидал, - признался Геральт.
     Чудовище захохотало, развалилось в кресле.
     - Я знал, что ты удивишься. Налей себе еще,  сядь  удобнее.  Расскажу
тебе всю историю.  Ведьмак  или  не  ведьмак,  сразу  видно,  что  хороший
человек, а у меня охота поболтать. Налей себе.
     - Нечего уже.
     - А, зараза, - чудовище хрюкнуло, после чего снова грохнуло лапой  об
стол.  Рядом  с  двумя  пустыми  графинами  появилась,  неведомо   откуда,
приличных размеров  бутыль  в  ивовой  корзинке.  Нивеллен  содрал  зубами
восковую печать.
     - Как ты наверняка заметил, -  начал  он,  наливая,  -  округа  здесь
довольно безлюдная. До самых близких селений изрядное  расстояние.  Потому
как, видишь ли, мой папуля, да и дедушка, в свое время не давали  излишних
поводов для любви  ни  соседям,  ни  купцам,  которые  проезжали  трактом.
Каждый, кто сюда попадал, терял в лучшем случае свое  добро,  если  папуля
замечал его с башни. А пара самых близких поселений  сгорела,  потому  как
папуля узнал, что дань платится нерадиво. Мало кто любил моего папашу.  За
исключением меня, понятно. Страшно я плакал,  когда  однажды  привезли  на
телеге то, что осталось от  моего  папани  после  удара  двуручным  мечом.
Дедушка в ту пору уже не занимался разбоем - с того дня, как он получил по
черепу железным моргенштерном, он заикался ужасно, пускал  слюни  и  редко
когда успевал вовремя в уборную. Все шло к тому,  что  я,  как  наследник,
должен был возглавить дружину.
     - Молодой тогда был, -  продолжал  Нивеллен,  -  сущий  молокосос,  а
потому парни из дружины мигом обвели меня вокруг пальца. Командовал я ими,
как ты догадываешься, в такой  же  степени,  как  жирный  поросенок  может
командовать волчьей стаей. Скоро начали мы делать  вещи,  которые  папаня,
если бы жил, никогда бы не позволил. Не буду утомлять тебя  подробностями,
перейду сразу к делу. Однажды отправились мы аж до  самого  Гелиболя,  что
под Миртами, и ограбили святыню. Вдобавок ко всему была  там  еще  молодая
жрица.
     - Что это была за святыня, Нивеллен?
     - Одна зараза знает, Геральт. Но только должно быть недоброй была эта
святыня. На алтаре, помню, лежали черепа и  кости,  горел  зеленый  огонь.
Смердило как на беду. Однако к делу. Парни схватили жрицу, сдернули с  нее
одежку и сказали мне, что я должен стать мужчиной. Ну, я и стал им, глупый
сопляк. По ходу возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.
     - Что?
     - Что я чудовище в человеческом  облике,  что  останусь  чудовищем  в
облике чудовища, что-то  о  любви,  о  крови,  не  помню.  Стилетик  такой
маленький, видно, в волосах у нее был спрятан. Закололась  им  и  тогда...
Удирали мы оттуда, скажу тебе, Геральт, чуть коней не  запалили.  Недоброй
была та святыня.
     - Рассказывай дальше.
     - Дальше было, как  сказала  жрица.  Через  пару  дней  просыпаюсь  я
поутру, а прислуга, как меня кто увидит, так в крик и ходу. Я к зеркалу...
Видишь ли, Геральт, запаниковал я, нашло на меня что-то, помню все  как  в
тумане.  Короче  -  пали  трупы.  Несколько.  Использовал,  что  под  руку
попадалось, но вдруг сделался очень сильным. А  дом  помогал,  как  мог  -
хлопали двери, летали по воздуху предметы,  бился  и  метался  огонь.  Кто
смог, бежал в панике - тетушка, кузина, парни из дружины, да что я говорю,
убежали даже псы, скуля  и  поджав  хвосты.  Убежала  моя  кошка.  Наконец
остался я один, рыча,  воя,  в  бешенстве  разбивая  что  попало,  главным
образом зеркала.
     Нивеллен прервался, вздохнул, втянул носом воздух.
     - Когда приступ ярости миновал, - начал  он  снова  после  небольшого
молчания, - было уже слишком поздно что-то поправить. Я был  один.  Никому
уже не мог объяснить, что изменился я только лишь снаружи, что  хоть  и  в
страшном облике, но остаюсь по-прежнему только глупым подростком, рыдающим
в пустом замке над телами слуг. Потом пришел  дикий  страх  -  вернутся  и
забьют, прежде чем успею объясниться. Но никто не вернулся.
     Чудовище на минуту замолчало, утерло нос рукавом.
     - Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, и по  сей  день
меня трясет, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в
замке как мышь под метлой, не выставляя носа наружу. Если кто-то появлялся
- редко такое случалось - не  выходил,  прикажу  дому  треснуть  раза  два
ставнями или рыкну в раструб от водосточной трубы и этого обычно  хватало,
чтобы гость оставил за собой большущую тучу пыли. Так продолжалось до того
дня, когда однажды бледным утром  выглядываю  я  в  окно  и  что  я  вижу?
Какой-то толстяк срезает розы с тетиного куста. А нужно тебе сказать,  что
это не что иное, как голубые розы из Назаира, саженцы которых  привез  еще
дедушка. Злость меня разобрала, выскочил я на двор. Толстяк, когда к  нему
вернулся голос, который у него пропал при виде меня, повизгивал, что хотел
лишь несколько цветов для дочки, чтобы я его пощадил, даровал ему жизнь  и
здоровье. Я уже было готовился выпереть его за главные ворота,  как  вдруг
меня будто осветило,  припомнил  сказки,  что  мне  рассказывала  когда-то
Ленка, моя няня, старая тетеха.  Зараза,  подумал  я,  если  там  красивые
девушки превращают лягушек в королевичей, а также и обратно,  то  может...
Может есть в этой болтовне зерно правды, какой-то шанс... Подскочил  я  на
две сажени, заревел так, что оборвало дикий виноград со стены и  вскричал:
"Дочку или жизнь!", - ничего лучшего мне в голову не пришло. Купец, потому
что это был купец, ударился в плач, после чего открыл мне, что  дочке  его
восемь лет. Что, смеешься?
     - Нет.
     - То-то же. И я не знал, смеяться мне или плакать над  моей  засраной
судьбой. Жаль  сделалось  купчину,  смотреть  не  мог,  как  он  трясется,
пригласил его в дом, угостил, при отъезде насыпал золота и камешков ему  в
мешок. Нужно тебе сказать, что  в  подземелье  оставалось  довольно  много
добра еще с папашиных времен, не очень-то я знал, что с ним делать  и  мог
себе позволить  широкий  жест.  Купец  сиял,  благодарил,  аж  всего  себя
оплевал. Видно где-то он похвалился  своим  приключением,  потому  как  не
прошло  и  двух  месяцев,  и  прибыл  сюда  второй  купец.  Имел  с  собой
заготовленный недурной мешок. И дочку. Тоже недурную.
     Нивеллен вытянул  ноги  под  столом,  потянулся,  так  что  затрещало
кресло.
     - Столковались мы с купцом мигом, - продолжал он. - Уговорились,  что
оставит он ее на год. Пришлось ему помочь приладить мешок на мула - сам бы
он не справился.
     - А девица?
     - Каждые полчаса билась в  конвульсиях  от  моего  вида  -  она  была
уверена, что я ее все-таки съем. Но  через  месяц  мы  уже  ели  за  одним
столом, балагурили и ходили на продолжительные прогулки. Однако, хоть  она
была славная и на удивление понятливая, у меня язык заплетался, когда я  с
ней разговаривал. Видишь ли, Геральт, я всегда был  несмелым  в  отношении
девиц, всегда меня поднимали на смех, даже дворовые девки те, что с  гноем
на икрах, которыми парни из дружины помыкали, как хотели.  Даже  они  надо
мной издевались. Что уж теперь, думал я, с такой-то  харей.  Не  мог  себя
заставить хоть как-то напомнить о причине, по которой так дорого  заплатил
за год ее жизни. Год  тянулся  как  вонь  за  народным  ополчением,  пока,
наконец, не явился купец и не забрал ее. Я же, поникший, заперся в доме  и
несколько месяцев не обращал внимания на гостей с дочками,  которые  здесь
появлялись. Однако, после года, проведенного вдвоем, я понял, как  тяжело,
когда не с кем перекинуться словом.
     Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а  прозвучал
как икота.
     - Следующую, -  сказало  оно,  помолчав,  -  звали  Фенна.  Была  она
маленькая, шустрая и такая щебетунья  -  сущий  королек.  Совсем  меня  не
боялась. И вот однажды, как раз была годовщина моего пострижения,  упились
мы с ней медом и... хе, хе. Сразу после этого спрыгнул я  с  ложа  -  и  к
зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручен. Морда осталась как  была,
может выглядела малость глупее, чем  обычно.  А  говорят,  что  в  сказках
людская мудрость! Говна стоит такая мудрость, Геральт. Ну, да  Фенна  живо
постаралась, чтобы я забыл оцепенение.  Это  была  веселая  девка,  говорю
тебе. Ведь что придумала. Мы  с  ней  на  пару  пугали  случайных  гостей.
Представь себе - входит такой на подворье, оглядывается по сторонам, и тут
на него с рыком выбегаю я, на четвереньках,  а  Фенна,  совершенно  голая,
сидит у меня на загривке и трубит в дедушкин охотничий рог!
     Нивеллен затрясся от смеха, блестя белизной клыков.
     - Фенна, - продолжил он, - была у меня полный год, потом вернулась  к
родителям с большим приданым. Собиралась выйти  замуж  за  одного  хозяина
трактира, вдовца.
     - Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.
     - Да? - сказало чудовище и с хрустом  почесало  между  ушами.  -  Ну,
хорошо. Следующая, Примула, была  дочкой  обнищавшего  рыцаря.  У  рыцаря,
когда он сюда приехал, был тощий  конь  и  кираса.  Сам  он  был  длинный,
неправдоподобно  паскудный,  скажу  тебе,  Геральт,  как  куча  навоза,  и
разносил повсюду такую  же  вонь.  Примула,  руку  бы  дал  на  отсечение,
потеряла девственность, когда он был на  войне,  потому  как  была  крайне
хорошенькая. И в ней я не вызвал страха. Впрочем, ничего удивительного - в
сравнении с ее папашей я мог показаться довольно пригожим. У нее был,  как
оказалось, изрядный темперамент, да и я, поверив  в  себя,  время  зря  не
тратил. Уже через две недели я был с Примулой в весьма близких отношениях,
во время которых она любила дергать меня за уши  и  выкрикивать:  "Загрызи
меня, мой зверь!", "Растерзай меня, бестия!" и тому подобную чепуху.  Я  в
перерывах бегал к зеркалу, но вообрази себе, Геральт,  смотрел  в  него  с
растущим беспокойством. Все больше я тосковал  по  моему  прежнему,  менее
впечатляющему облику. Видишь ли, Геральт, прежде я был рыхлым, а  сделался
здоровенным мужиком. Прежде я беспрестанно  болел,  кашлял  и  сопливил  -
теперь ничто меня не брало. А зубы? Ты не поверил бы, какие  у  меня  были
порченые зубы! А теперь? Я могу  перегрызть  ногу  от  кресла.  Хочешь,  я
перегрызу ногу от кресла?
     - Нет, не хочу.
     - Может, это и к  лучшему,  -  разинуло  пасть  чудовище.  -  Барышни
пугались, когда я начинал рисоваться перед ними, и в доме осталось страшно
мало целых кресел.
     Нивеллен зевнул, свернув язык трубочкой.
     - Утомила меня эта болтовня, Геральт. Короче, потом были  еще  две  -
Илька и Венимира. Все было в точности также, аж до тошноты.  Сперва  смесь
страха и осторожности, потом нить симпатии, усиленная небольшими,  хотя  и
дорогими  подарками,  потом  "Загрызи  меня,  съешь   меня   всю",   потом
возвращение папочки,  нежное  прощание  и  все  более  ощутимый  убыток  в
сокровищнице. Я решил делать больше перерывы на уединение. Конечно, в  то,
что девичий поцелуй изменит мой облик, я уже перестал верить. И примирился
с этим. Больше того, я пришел в заключению, что хорошо так,  как  есть,  и
никаких перемен не нужно.
     - Никаких, Нивеллен?
     - Ах, если бы ты знал. Говорил я тебе - здоровье,  как  у  быка,  это
раз. Два - мои отличные дела с девицами. Не смейся! Я больше  чем  уверен,
что, будь я человеком, должен был бы здорово набегаться,  чтобы  добраться
до такой, для примера, Венимиры, которая  была  весьма  и  весьма  статной
барышней. Сдается мне, что на такого, как на том портрете, она бы даже  не
взглянула. И, в третьих, безопасность. У папаши  были  враги  -  несколько
осталось в живых. Те, которых отправила в землю дружина  под  моим  жалким
руководством, имели родственников. В погребах  есть  золото.  Если  бы  не
ужас, который я внушаю, кто-нибудь за ним бы  пришел.  Да  хоть  селяне  с
вилами.
     - Кажется, ты полностью уверен, - сказал  Геральт,  поигрывая  пустым
бокалом, - что в обычном облике никому бы не доставил  хлопот.  Ни  одному
купцу, ни одной  дочке.  Ни  одному  родственнику  или  жениху  дочки.  А,
Нивеллен?
     - Оставь, Геральт, - возмутилось чудовище. - О чем ты говоришь?  Отцы
не помнили себя от радости. Говорил я тебе  -  я  был  таким  щедрым,  что
нельзя себе представить.  А  дочери?  Ты  не  видел  их,  когда  они  сюда
приезжали - в грубых поношенных платьишках, с  лапками,  выщелоченными  от
работы, ссутуленных от переноски бадей. У Примулы еще  после  двух  недель
пребывания у меня на плечах и ляжках оставались следы  ремня,  которым  ее
драл папаша-рыцарь.  А  у  меня  они  ходили  как  княжны,  в  руки  брали
исключительно веер, даже не  ведали,  где  здесь  кухня.  Я  одевал  их  и
увешивал безделушками. Наколдовывал по первому требованию горячую  воду  в
жестяной ванне, которую папаня своровал еще для моей  мамы  в  Ассенгарде.
Представляешь - жестяная ванна! Редко какой правитель  округа,  да  что  я
говорю, - редко какой властелин имел у себя жестяную ванну.  Для  них  это
был дом  из  сказки,  Геральт.  А  что  касается  постели,  то...  Зараза,
невинность в наше время встречается реже, чем скальный дракон.
     - Но ты думал, что кто-то мне за тебя заплатил. Кто мог заплатить?
     - Прохвост, который пожелал получить остатки моей сокровищницы, а  не
имел больше дочерей, - отчетливо произнес Нивеллен. - Людская алчность  не
знает границ.
     - И никто другой?
     - И никто другой.
     Оба молчали, вглядываясь в нервно подрагивающее пламя свечей.
     - Нивеллен, - неожиданно сказал ведьмак. - Сейчас ты один?
     - Ведьмак, - ответило чудовище немного помолчав, -  я  думаю,  что  в
принципе я должен  обругать  тебя  сейчас  последними  словами,  взять  за
шиворот и спустить с лестницы. Знаешь за что? За отношение ко  мне  как  к
недоумку. С самого начала вижу, как ты прислушиваешься, как  посматриваешь
на дверь. Ты хорошо знаешь, что я живу не один. Я прав?
     - Прав. Извини.
     - Зараза с твоими извинениями. Видел ее?
     - Да. В лесу, возле ворот. Это та причина, по которой купцы с дочками
с некоторых пор уезжают отсюда ни с чем?
     - Стало быть и об этом ты знаешь? Да, причина в этом.
     - Позволь тебя спросить...
     - Нет. Не позволю.
     Снова молчание.
     - Что-ж, твоя воля, - сказал, наконец, ведьмак, вставая. -  Благодарю
за гостеприимство, хозяин. Время трогаться в путь.
     - Правильно, - Нивеллен тоже встал. - По некоторым причинам я не могу
предложить тебе ночлег в замке, а ночевать в этих лесах не советую. С  тех
пор, как округа обезлюдела, ночью тут нехорошо.  Ты  должен  вернуться  на
тракт до сумерек.
     - Я буду осторожен. Ты уверен, что тебе не нужна моя помощь?
     Создание поглядело на него искоса.
     - А ты уверен, что мог бы мне помочь? Смог бы снять это с меня?
     - Не только такую помощь я имел в виду.
     - Ты не ответил на мой вопрос. Хотя... Пожалуй, ответ