полтора  локтя.  Еще  сумка  навроде  нищенской,  с
кое-каким припасом, огневым набором  да  инструментом.  Холщовая,  через
плечо. Все, ажур, готов к труду и обороне.
   - Травите, мон шер, не спеша, вдумчиво. - Буров на прощание  помахал,
словно космонавт, рукой и начал потихоньку уходить в трубу.
   В трубе было тесно,  черно  и  смрадно.  Воняло  дымом,  прокопченным
камнем, чем-то жирным, невообразимо мерзким, пролитым на угли. Снизу уже
совершенно явственно поднимался теплый дрожащий воздух.  Может,  и  прав
шевалье, что дорожка эта в ад?
   "Не кочегары мы, не плотники. Трубочисты мы,  такую  мать",  -  обвив
одной рукой веревку и держа фонарь в другой, Буров плотно терся  плечами
о трубу, потихонечку зверел и думал только об одном - цела  ли  железная
решетка, перегораживающая обычно дымоход? Хорошо бы сгнила,  проржавела.
Хоть какая-то польза будет от беспощадного,  все  превращающего  в  тлен
времени. Ну а если нет…
   Время действительно беспощадно -  скоро  без  малейших  препон  Буров
опустился на прогоревшие, но еще теплые угли. Однако без решетки все  же
не обошлось, она закрывала жерло необъятного - бревно положить  можно  -
роскошного камина. Вася-смилодон словно очутился в клетке.
   "Кучеряво живут, сволочи", - Буров в знак благополучного  приземления
дернул за веревку, отвязался  от  нее  и  начал  выбираться  на  волю  -
приподнял решетку, отставил в сторону и чертом из преисподней шагнул  на
мозаичный пол. "Да, действительно кучеряво". Попал он, прямо скажем,  не
в монашескую келью. Апартаменты, под стать камину, были впечатляющими  -
просторные,  с  дубовыми,  затейливой  резьбы,  панелями  на  стенах,  с
могучими балками, поддерживающими потолок, с  аляповатой,  расставленной
безвкусно  массивной  мебелью.  На  самом  видном  месте  в  углу  висел
распятый, вырезанный с поразительным искусством из  дерева  Спаситель  в
окружении любящих учеников и оплакивающего народа. Довершали  композицию
аллегорические, также вырезанные с тонким вкусом сцены потопа, Страшного
суда  и  адских  мучений.  Позы  были  безупречны,  ракурсы  достоверны,
корчащиеся грешники, работящие бесы, ликующие монстры  -  словно  живые.
Смотреть на все это, освещаемое пламенем лампад, было жутковато, и Буров
глянул в сторону, на роскошную, совсем не похожую на ложе инока кровать.
Там храпел, причмокивал, присвистывал и, судя  по  амбре,  пускал  злого
духа толстый человечек, почивающий столь  сладко,  что  по  его  жирному
подбородку  тянулись  обильные  слюни.  Чем-то  он   напоминал   сытого,
счастливого,  выхолощенного   на   откорм   борова   . Аскезой,  воздержанием
и умерщвлением плоти здесь и не пахло - воняло сортиром.
   "Не надо было тебе  есть  на  ночь  сырых  помидоров",  -  поморщился
гадливо Буров и поспешил убраться подальше - вытащил  из  сумки  сутану,
закосил под монаха и открыл тяжелую дверь.
   - Жирный, пока! Еще увидимся.
   В коридоре было полутемно, но все же  лучше,  чем  в  дымовой  трубе.
Выщербленные  камни  напоминали  о  вечности,  правильные  линии   -   о
гениальности строителей, сюжеты барельефов - о смерти и страданиях.  Все
по канону, все по уставу, ничего новенького - святое семейство, распятый
Христос, раскаявшася  Магдалина,  исцеленный  Лазарь.  Словно  сцена  из
какой-то древней, разыгранной еще не известно по чьему сценарию, пьесы…
   "Да, у них тут весело", - Буров сориентировался, ушел налево и  скоро
уже стоял у двери библиотеки - по контуру ее шли кованые накладки, петли
были вмурованы намертво,  замочная  скважина  напоминала  амбразуру.  На
первый взгляд такую - или тараном, или толом. Но это для  непосвященных,
полагающих,  что  выдра   - это хищный зверь о четырех лапах и с хвостом, а вот в  бурсе,
где учился Буров, думали совершенно иначе. Там  был  даже  особый  курс,
освещающий  эту   тему.   Вел   его   пожилой,   но   еще   полный   сил
рецидивист-медвежатник, вор в законе и спец высшей пробы.
   - Эх, паря, - часто говорил он Бурову и щерил фиксы, - а ведь у  тебя
талант. Тебе бы поучиться как следует, на всю  катушку,  чтобы  практики
побольше. Человеком бы был. Со специальностью.
   В общем, Буров неплохо разбирался в "яругах",  "благодатных",  "де  с
прорезом" и без , так что и  минуты  не  прошло,  как
дверь библиотеки открылась.
   Внутри царила торжественная  тишина.  Молочный  свет  луны,  лившийся
сквозь стрельчатые окна, выхватывал из тьмы шкафы,  скамьи,  кипарисовые
пюпитры с  прикованными  цепями  драгоценнейшими  фолиантами.  Вот  она,
квинтэссенция  схоластической   мысли,   увековеченная   на   пергаменте
железными чернилами и переплетенная в  окованную  железом  же  по  углам
свиную кожу. Щедро  изукрашенная  к  вящей  господней  радости  золотом,
киноварью и ляпис-лазурью. Аминь…
   "Словно собака на цепи, -  Буров,  не  удержавшись,  взял  толстенный
фолиант, глянул  на  роскошь  миниатюр,  на  филигранные,  выведенные  с
тщанием буквы, вздохнул:
   - М-да, редкая порода. Такую вывести -  охренеешь".  Бережно  положил
том на место и, не интересуясь более запечатленной  мудростью,  пошел  в
дальний угол библиотеки. Там действительно  стоял  старый  черный  шкаф,
скорее буфет, какие были в моде  в  конце  пятнадцатого  века  -  резной
декор,  разлапистые  ножки,  створки  с  изображениями  четырех  стихий,
сфинксов, арабесок, фантастических птиц. Верхняя же часть его в точности
копировала собор Парижской Богоматери. Все было  так,  как  рассказывала
старая колдунья. Впрочем, это только на первый взгляд…
   "Ну-с, будем посмотреть", - Буров подтащил к буфету скамью,  встал  и
неспешно повернул шпиль  игрушечного  Нотр-Дама.  Внутри  буфета  что-то
зашипело, клацнуло, ударилось с медным звоном, и в миниатюрном  фронтоне
образовалась щель - достаточно широкая, чтоб  пролезла  ладонь.  Тленом,
запахом веков повеяло из нее.
   "Смотри-ка ты, сработало", - не то чтобы удивился или  обрадовался  -
констатировал Буров, вытащил тесак и начал осторожно  засовывать  его  в
щель - в целях профилактики, как колдунья учила. Снова зашипело, но  уже
злее, резче, и клинок будто ужалила чудовищная оса, стремительно, мощно,
с металлическим звуком. Словно пытаясь прокомпостировать булатную сталь…
"Хорошая пружина", - одобрил  Буров,  со  скрежетом  вытащил  клинок  и,
засунув в нишу руку, нащупал нечто мягкое, круглое, приятное  на  ощупь.
Это был свернутый в  трубочку  лист  тонкой  телячьей  кожи,  матерчатая
лента, перевязывавшая его, выцвела, истлела и расползлась…  "Так,  будет
что почитать на ночь", - Буров, не разглядывая, убрал  добычу  в  сумку,
починил фронтон, слез, оттащил скамью на место, взял фонарь со  стола  и
совсем уж было отчалил, но вдруг остановился. Интуиция, эта  тяжелая  на
подъем, любящая поспать лентяйка, прошептала  ему:  "Не  спеши.  Прикинь
хрен к носу. Второй раз ведь не придется…"
   "Ладно, уговорила", - Буров снова взялся за скамью, влез, пристально,
не выпуская фонарь из рук,  уставился  на  шкаф.  Посмотрел-посмотрел  и
неожиданно для себя повернул  второй  шпиль  на  манер  первого.  Спроси
почему, ни за что бы не ответил. Все вопросы к интуиции.  Результат  был
аналогичен - снова зашипело, звякнуло, стукнуло, и на фронтоне  появился
новый паз, похожий один в один на только что закрывшийся. И все пошло по
второму кругу - также клацнуло невидимое жало, встретившись  с  булатной
сталью. С таким же скрежетом Буров вытащил тесак из ниши, также сунул  в
нее руку. Только  вот  нащупал  он  не  свернутый  пергамент,  а  что-то
твердое, угловатое, напоминающее пачку "Ротманса". И вспомнил ни к  селу
ни к городу Ильфа и Петрова: "Этим  полукреслом  мастер  Гамбс  начинает
новую…" Однако это нечто, угловатое, похожее на пачку "Ротманса", хоть и
оказалось деревянным футляром, но заключало в себе не памятную медалюшку
знаменитого  мебельщика,  а  зеленоватый  камень  не  правильной  формы,
слишком уж невзрачный, чтобы оказаться драгоценным. Брось такой на улице
- никто и  не  поднимет.  "Или  безоар"  , или философский. Или  у
кого-то странное  чувство  юмора,  -  Буров  положил  находку  в  сумку,
быстренько восстановил статус-кво и, попрощавшись  взглядом  с  чертогом
мудрости, решительно и бесповоротно направился на выход. -  Все,  пишите
письма". Тихо притворил дверь, без звука закрыл замок, тенью метнулся по
коридору. До зловонных покоев добрался без приключений. Однако  там  его
ждал сюрприз, неприятный, в  лице  проснувшегося  и  справляющего  малую
нужду толстомясого хозяина.
   - Кто ты, брат? Зачем ты здесь? - прервавшись, тот резко обернулся от
объемистой посудины, вгляделся,  судорожно  сглотнул,  и  в  голосе  его
прорезалась истерика. - Сколько  же  премерзко  от  тебя  воняет  дымом,
серой! Геенной огненной! Изыди! Изыди, сатана!
   Кто бы говорил, сам-то похуже скунса.
   - Аминь, - Буров, чтобы не пачкать рук, пнул его  верхним  хлестом  в
ухо, снял сутану, влез в камин, привязался к веревке и неожиданно, то ли
от хорошего настроения, то ли из  озорства,  закричал  голосом  бешеного
мартовского кота. И сразу же раскаялся - сила у шевалье была гигантская,
а труба такая шершавая… Ох, верно  говорят,  подниматься  в  этой  жизни
всегда сложно. Наконец экзекуция закончилась - пробкой из бутылки  Буров
выскочил на воздух, вздохнул с облегчением, уселся на трубе.
   - Бонжюр, шер ами. Чертовски рад видеть вас.
   - Я вас тоже, хоть вы и  похожи  на  черта,  -  Шевалье  ухмыльнулся,
выпустил веревку из рук и вытер пот со лба. -  Ну  как  сходили?  Удачно
ли?
   Молодец, даже не спросил, что случилось. Мало ли отчего орут  бешеные
мартовские коты.
   - Отчасти, мон шер,  отчасти,  -  весело  ответил  Буров,  сплюнул  в
дымоход и кардинально переменил тему. - Пошли домой, а? У  маркиза,  как
пить дать, головка бо-бо, не дай бог опоздаем к завтраку.
   Если  честно,  он  не  до  конца  доверял  Анри.  Как   там   говорят
французы-то? Предают только  свои?  Во-во,  и  рыжеволосая  любовь  тому
примером.  А  еще  трижды  прав  Мюллер-Броневой   из   киносказки   про
Штирлица-Исаева:  "Что  знают  двое,  то  знает  свинья".   Вовремя   не
зарезанная. Нет, что касаемо тайн, секретов и вопросов выживания - лучше
в одиночку.
   - Да, князь, вы правы. Жрать хочется зверски,  -  Анри  помог  Бурову
одеться, первым, повиснув на руках, слез  с  трубы,  и  они  отправились
обратно - по скату крыши к дубу, над пропастью двора на  стену.  Подняли
на прощание якорь, вытянули веревку из кольца - и все,  никаких  следов.
Кроме массивного, засевшего в дубе намертво, хорошо оперенного болта.  А
сверху на людскую суету смотрели бледная луна и мелкие, похожие на битое
стекло, звезды. Им было наплевать…
   Домой добирались в тишине, без приключений - Лютеция спала.  Дрыхнули
разбойнички, почивали шлюхи, томная аристократия, вернувшаяся с гульбищ,
уже видела свой первый сон. Только Вася Буров да шевалье  де  Сальмоньяк
топали по ночному городу, всматривались, вслушивались в  его  обманчивую
тишину, не отнимали пальцев от рукоятей шпаг. Главное в этой жизни  что?
Бдительность.
   Однако оказалось, что не только им одним не  спится  в  ночь  глухую.
Будучи уже в родных пенатах, в парке, они вдруг услышали грохот ко  лес,
и вскоре мимо них к центральной усадьбе, словно на пожар, пронеслись две
кареты.  Из  них  чертом  выскочили  мажордом  и  отделение  лакеев,   а
командовала всей этой бандой рыжая сиротка Лаура Ватто.
   - Этого в разделочную, - указала она на связанного человека с  мешком
на голове. - И разбудите Немого. Для него сегодня много работы.
   И она засмеялась, мстительно  и  торжествующе.  Словно  хищный  зверь
зарычал. Хлопнули двери, вскрикнул увлекаемый в застенок пленник. И  тут
же замолк - дворецкий со своими лакеями даром хлеба не ели.
   - Так, еще один, - шевалье вздохнул, впрочем, совершенно  равнодушно,
сунул в рот жухлую былинку, сплюнул. - Работает сирота. Надо  отдать  ей
должное, с огоньком.
   Буров промолчал: в глубине души ему было неприятно, что  он  живет  с
бестией, мегерой, исчадием ада. Нет, что ни  говори,  а  женщина  должна
быть женщиной. Чуткой, нежной, любящей. И не только в постели. А то ведь
какая штука - семьдесят процентов международных террористов  -  женщины.
Взрывы, убийства, насилие, рэкет - все это дело их нежных рук. Это  если
не считать наемниц, женского армейского  контингента  и…  И  тут  Бурову
сделалось смешно - господи, ведь при шпаге, в ботфортах и  в  парике,  а
мыслями все там, в двадцать  первом  веке.  В  котором,  по  большому-то
счету, ему и места не нашлось. Да, странная все-таки вещь - человеческая
психика. И память тоже. Интересно, как там жив-здоров черный,  привыкший
шастать через форточку кот? Котище. Здоровенный, мордастый и  смышленый.
Его хотелось бы увидеть куда сильнее, чем жену. Да, впрочем,  какую  там
жену! Бывшую, прежнюю, сразу после судилища подавшую на развод.
   - На войне, как на войне, - сказал, чтобы хоть что-то сказать,  Буров
и по шуршащей листве, огибая цветник, задумчиво направился к усадьбе.  -
Не знаю, как вы, шер ами, но я, если чего-нибудь не съем, не усну.
   В чем,  в  чем,  а  когда  дело  касалось  еды,  Анри  был  человеком
компанейским.
   - Вы читаете мои мысли, князь, - воодушевился он.
   Ну и не мудрено, что, проникнув в дом по  водосточной  трубе,  друзья
направились первым делом на кухню. До  завтрака  далеко,  а  кладовая  с
колбасами, сырами и копченостями - вот она, родимая, заперта на  плевый,
будто  игрушечный,  замок.  А  ко  всему  этому  духовитому,  перченому,
соленому, тающему во рту харчу очень  хорошо  идет  оставшееся  с  ужина
старое доброе бургундское. Впрочем,  токайское  и  лакрима-кристи    идут  тоже  совсем  неплохо.  Под  шпигованную-то   буженину   и
малосольную ветчину… В общем, ночь друзья провели не зря, нагулялись  от
души и нажрались от пуза. Новый день начинался хорошо, правда, несколько
тяжеловато.
   - Боюсь, князь, теперь мне уже будет не уснуть, - пожаловался шевалье
на сорок пятой минуте пиршества, взглянул с отвращением  на  потрепанный
окорок и с видимым усилием поднялся. - Или, может, все же попробовать?
   - Попробовать, мон шер, попробовать. Как говорится, попытка не пытка,
- Буров кивнул, закрыл кладовку и следом за Анри  подался  из  кухни.  -
Счастливо отдохнуть, мой друг. Увидимся за завтраком.
   Сам он отдыхать не собирался: поднявшись к себе, устроился за  столом
и принялся копировать пергамент из буфета. Судя по всему,  вещь  редкая,
цены не малой. Пусть будет, пригодится. Хотя, на первый взгляд, черта ли
в нем собачьего? Латинские,  причудливо  раскрашенные  литеры,  какие-то
каббалистические  знаки,  хитрые  загогулины  еврейских  завитков:  "Мы,
библейский народ. Жизнь. Разум. Власть на земле". А  еще  на  пергаменте
были  рисунки,  красочные,  разноцветные,  выполненные  с  поразительным
мастерством.  Фантастико-аллегорические,  совершенно  непонятные.  Буров
порядком притомился, срисовывая все это великолепие: гадов - свивающихся
в клубок, распятых на крестах, кусающих себя за хвост, летучих Меркуриев
в крылатых сандалиях, пустынные пейзажи и прекрасные  сады,  драконов  и
грифов,  купающихся  в  фонтанах.  Причем  колер  у  него  был  один   -
радикально-черный, и чтобы не упустить все многообразие красок, пришлось
уже по-русски делать сноски: у этой розы с  человечьей  головой  стебель
золотой, корни голубые и шипы серебряные, а вот этот монстр с  высунутым
языком шерсть имеет желтую,  когти  коричневые,  рог  кроваво-красный  и
глаза ярко-васильковые. В общем, прокорпел  Буров  все  утро,  с  трудом
успел управиться и, даже не взглянув на  камень  в  футляре,  с  тяжелым
сердцем отправился завтракать. Невыспавшийся, мрачный,  терзаемый  после
окорока жаждой.
   А в  гостиной,  хоть  и  Розовой,  было  тоже  мрачно.  Маркиз  сидел
сгорбившись,  изжелта-серый,  с  видом  Сократа,  принимающего  яд,  пил
крепчайший кофе и тихим, но суровым голосом говорил  гaдocти.  Досталось
всем - и Мадлене за нерасторопность, и Анри за неинициативность, и Лауре
за головотяпство, а главным образом  мудаку  Бернару,  у  которого  этой
ночью клиент взял да и помер на дыбе. И ведь не в первый раз…
   - Ох, плохо дело, князь, - расстроился шевалье. - Я-то думал, что  мы
пока без кучера и, значит, можем отдохнуть. А у него, оказывается,  люди
мрут. Теперь точно не будет нам покоя, заставят куда-нибудь ехать.
   Как в воду смотрел.
   -  Единственное,  что  утешает  меня  и  внушает  скорую  надежду  на
благоприятный исход предприятия, так  это  похвальный  пыл  и  примерное
рвение моего младшего сына и  князя  Бурова,  отменнейшего  патриота,  -
маркиз даже прослезился. - Вот они, скромные герои, не  жалеющие  живота
своего, готовые положить  оный  на  алтарь  отечества,  вскормившего,  а
главное, вспоившего их. Виват! Вперед, богатыри! В атаку, чудо-молодцы!
   Как видно, нажрался он вчера, хоть и в одиночку, но знатно. В  общем,
как и предвидел шевалье, пришлось ехать с утра пораньше.  Анри  отчаянно
зевал, Буров немилосердно потягивался,  Бернар  смотрел  зверем,  ужасно
скалился и все норовил угостить прохожих кнутом. По роже, по роже,  так,
чтобы сопли, слезы, кровь ручьем. Зато орловцы-звери, сытые, лоснящиеся,
бежали по парижским  улицам,  весело,  напористо,  с  рессорным  скрипом
влекли карету  по  булыжным  мостовым.  Куда?  Естественно,  к  Кладбищу
Невинных, поближе к обиталищу старой хромой колдуньи.
   - Я, князь, пас, - сразу заявил Анри, когда  карета  остановилась.  -
Общество попугая для  меня  невыносимо.  Лучше  уж  с  Бернаром,  дерьма
меньше. Я, пожалуй, посплю.
   - Ну что ж, колхоз - дело добровольное, - Буров усмехнулся,  поправил
шляпу и, выбравшись из экипажа, окунулся с головой в шумный, волнующийся
и не имеющий дна омут рыночной суеты. Однако  нынче  там  все  разговоры
были не о  торговле  -  о  страшном,  являющемся  по  ночам  дьявольском
создании - Мохнатом монахе. Стук его  сандалий  по  мостовым  напоминает
цокот копыт, борода  черна,  кудрява  и  раздвоена,  глаза  же  сверкают
красными и зелеными огнями, как обычно мерцают  искры  среди  догорающих
углей. Господи спаси услышать его мерзкий  смех,  ощутить  прикосновение
когтистых пальцев, а пуще  всего  -  мерзкого,  блудливого,  похотливого
члена. Аминь! Так вот, прошлой ночью это исчадие ада тайно пробралось  в
аббатство Сен-Жермен и осквернило своим  гнусным  присутствием  скромную
келью  отца  Фридерика,  праведного  католика,  доброго  христианина   и
скромного пастыря. Ведающего уже много лет финансами аббатства.  "Изыди,
сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь! Пропади! - не  растерявшись,  закричал  он,
пал на колени и истово, глядя на святое  распятие,  трижды  осенил  себя
крестным знамением. - Сгинь! Пропади! Заклинаю тебя  именем  Приснодевы,
заступницы  нашей!"  И  Мохнатый   монах   сгинул,   двинув   напоследок
преподобного отца в ухо и к тому  же  похитив  шкатулку  с  монастырской
казной. После него еще долго воняло серой, фекалиями и паленой шерстью…
   "Эх, дурак я, дурак,  надо  было  и  впрямь  кассу  взять",  -  Буров
усмехнулся про себя, нырнул в расщелину, где обреталась Анита,  и  скоро
уже стучался в незапертую дверь. Старая колдунья, казалось, ожидала его.
   - А, это ты, красавчик, - она  захлопнула  толстую,  переплетенную  в
свиную кожу книгу и, не вставая  из-за  стола,  требовательно  протянула
руку, более похожую на лапу хищной птицы. - Покажи. И сядь.
   Буров, не говоря ни слова, вытащил пергамент, отдал  и  опустился  на
добротную, даже не скрипнувшую под его весом скамью. В  комнате  повисла
тишина, лишь потрескивали поленья в камине да огромный цветастый попугай
разговаривал  сам  с  собой   под   потолком:   "Маранатха!   Маранатха!
Маранатха!"
   - Да, это он, -  колдунья  перестала  ползать  носом  по  пергаменту,
вздохнула, облизнула губы и неожиданно с улыбочкой уставилась на Бурова.
- Признайся, ты ведь перерисовал его,  а?