после "бочки", все новое -  носки,
тепляк    венгерский  с  начесом,  подогнанные  брюки  с
неуставным ремнем,  подкованные  и  прокаленные  сапоги,  лоснящиеся  от
водоупорной ваксы. На рубахе, лепне и кителе - художественно расписанные
фамилия  и  номер  отряда.  Зэковский  шик,  красота  да  и   только   -
"Заключенный Буров. Четвертый отряд". В прошлом, не таком уж и  далеком,
офицер Пятого Главного Управления Генштаба, а в настоящее время -  мужик
по кликухе Рысь. В авторитете, не стремящийся мочить рыло. Все преходяще
в этом мире. А почему Рысь? Да вот такая уж кликуха, приклеилась еще  со
времени СИЗО. Буров тогда, помнится, не потрафил местному бугру,  и  тот
со своим подхватом прижал его к борту трюма,  конкретно,  в  самый  угол
загнал - мол, щас мы тебя… Очко порвем  на  немецкий  крест…  Только  не
получилось. Вернее, получилась обратка. Черт знает как, упираясь локтями
в стены, Буров вывернулся, метнулся к потолку  и,  пробежав  по  головам
блатных, молнией зашел им в тыл. А потом такое устроил… Клопы,  говорят,
со страху не вылезали из щелей, а коридорные-дубаки смотрели на  действо
и, тихо обоссавшись, не решались  вмешаться.  Троих  тогда  сволокли  на
больничку, пахан утратил все зубы и лицо,  а  Буров  получил  кликуху  и
известность. Больше уже его никто не трогал.
   - Прохаря, корешки, ништяк, в самый цвет попали,  -  Буров  не  спеша
оделся, взяв отточенную, правленную на ремне писку ,  в
темпе, чтобы долго не смотреться  в  зеркало,  начал  бриться.  Не  Ален
Делон, борода седая, щеки впалые, глаза снулые, как у дохлой рыбы. Краше
в гроб кладут. Что возьмешь с тюремщиков - падлы.
   Стол  тем  временем  был  уже  готов.  Дымилась  кружка  с   чифирем,
благоухали  сало,  лук,  чеснок,  порезанные  конфеты,  вяленная   дыня.
Семейники в хорошей, неуставной, одежде сидели молча,  улыбались,  ждали
Бурова - ему был уготован самый смак, цимус, первый глоток.  Все  знали,
что при выходе из "бочки" положено в последний  день  не  прикасаться  к
пайке, она идет тем, кто остается.
   - Ништяк,  иркутский  , - Буров с наслаждением глотнул, блаженно улыбнулся и
передал кружку соседу, рослому сибиряку  Зырянову,  тоже  мокрушнику.  -
Славный подъем, в жилу пошел.
   Есть ему хотелось до тошноты,  но  он  не  торопился  с  салом,  взял
маленький кусочек дыни и  принялся  неторопливо  жевать.  Пусть  желудок
привыкает, входит в норму. После "бочки" жрут от пуза  только  недоумки,
загибающиеся потом от болей и спазмов. Тише едешь, дальше будешь.  Хотя,
строго говоря, он и так последний месяц  прожил,  словно  в  небытии,  с
головой погрузившись в трясину изолятора. Тридцать суток одно и то же  -
холод, подведенное брюхо, дремота "в цветке" .  Каменные
брызги на стенах ,  параша  из  манессмановой
трубы ,  пидер  Таня  Волобуев,  замерзшим
петухом сидящий на ее крышке. Тридцать  дней  и  ночей,  вычеркнутых  из
жизни. Да, впрочем, что там месяц - последние полтора года.
   - Ты хавай давай, корешок,  хавай,  -  Зырянов  вытащил  жестянку,  с
лязгом вскрыл ее  заточенным  о  стену  ступиком    и  с  улыбкой,  подмигнув,  придвинул
Бурову. - Братская могила. Масса фосфора. - Замолчал, выкатил желваки на
скулах  и  резко,  словно  в  грудь  врага,  сунул  супинатор  в  еловую
столешницу. - Всех бы ментов вот так же, рядами. В одну банку.
   Внутренние органы, за  исключением  женских,  Зырянов  не  любил.  До
тюрьмы  и  зоны  он  вкалывал   водителем,   крутил-накручивал   баранку
молоковоза, мирно, спокойно, никого не  трогая.  Едет  себе  машинка  из
Иркутска в Братск, весело порыкивает верный друг мотор, а в цистерне,  в
гуще молока, бултыхается на проволочке  шеверюшка  масла.  Впрочем,  она
только  поначалу  шеверюшка  -  по  прибытии   обрастает   парой-тройкой
килограммов. Не бином Ньютона, все так делают, жить-то надо. И все  было
бы хорошо, если бы не гаишники, наглые, любознательные и жадные.  Так  и
хочется им урвать побольше масла на свой бутерброд  с  икрой.  В  общем,
как-то не сдержался Зырянов, двинул от плечища рукой.  А  мент  оказался
хилый, гнилой, копытами накрылся, не приходя в сознание. Зато вот  чалку
за него навесили не хило, не посмотрели на  состояние  аффекта,  наличие
беременной жены и положительной характеристики с  работы.  Так  за  что,
спрашивается, любить ментов?
   А над ответом на сей непростой вопрос никто и  не  задумывался  -  за
столом текла неторопливая беседа, разговаривали в основном  о  последних
новостях: Сява Хрящ ушел на крытку,  вызвали  на  доследствие  Килатого,
получил накрутку Вася Баламут, Адмирала Колчака ебом токнуло, с  концами
- только кипятильник включил, и все, в аут.  У  седьмой  претории   с месяц как объявился тигр, так менты там теперь ходят,
как опущенные в воду. Так и надо лягавым …
Разговоры, разговоры, треп в кругу своих до самой ночи. Пока не начинают
закрываться веки, и голова, гудящая после ШИЗО, не опускается устало  на
грудь. Наконец поднялись - заслали жорным   объедки  со
стола, а педерастам чифирную заварку, с  чувством  пожелали  друг  другу
доброй ночи и начали укладываться спать.
   "Хорошие у меня семейники,  добрые,  не  забыли",  -  в  предвкушении
чистого белья, сухого одеяла и приятных сновидений Буров потянулся  было
к койке, однако кто-то мягко придержал его за локоть:
   - Погоди однако, парень, разговор есть.
   Это был один из семейников  по  кличке  Шаман,  маленький,  с  лицом,
сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался  он  в
миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по
вопросам шаманизма. Причем  нужды  в  конкретных  фактах  не  испытывал,
потому как сам происходил из  рода  Баабыс  Дыгына,  отца-родоначальника
якутских чародеев. Все предки у Ивана  скакали  на  бубне  , молились  богу  Уру
 и врачевали людей, так что  хочешь  не  хочешь,  а
получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний.  Неподъемный  и
опасный - меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали
газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий  орган:  здесь,
однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр  ,
место захоронения шамана  Сонтуорка.  Злой,  кровожадный,  дескать,  был
человек, вокруг могилы понаставил самострелов . Боже упаси задеть кому-нибудь  за  сторожильные
шнуры…
   - За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты,  старый  дуралей,
апологет воинствующего шаманизма! -  громко  засмеялись  и  партийцы,  и
чекисты. - Почем, папаша, опиум для народа?
   Однако же, когда труба  взорвалась,  смеяться  перестали  и,  обвинив
Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны - ша,  больше
умничать не будешь, загнешься скоро на  тяжелых  работах.  Вот  мы  тебе
норму…
   Только хрен, семейники пропасть не дали  -  мало,  что  ли,  на  Руси
здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы.
Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того  парня  и  за
узкопленочного деда. А что,  старик  не  вредный  -  заговаривает  зубы,
врачует  чирьи,  излечивает  от  поноса,  а  уж  рассказывать  начнет  -
заслушаешься, про шаманов, подземных духов  и  высосанных  через  грудь,
застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего  это
не спится ему? Какие там разговоры могут быть на  ночь  глядя?  Впрочем,
будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?
   Якут был краток.
   - А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, -  сухо,  даже  как-то
буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под  ноль
головой. - Ты у него  или  в  БУРе  сгниешь,  или  пидором  будешь,  или
раскрутишься  по-ново  .  Думать  надо,  парень,
однако, крепко думать.
   Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место.  Каратаев  -  это
подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три  тому  назад
вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским  и  ментоловым
"Салемом", а потом и предложил без всяких церемоний: я-де  подполковник,
вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому
не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры.  В
общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч,  кум  тебя  зовет  к  себе  чаи
гонять . А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев,  повышенная
жирность  и,  возможно,  исполнение  голубой  мечты  под  названием  УДО
.
   "Сравнил, сука,  спецназа-волкодава  с  конвойной  крысой",  -  Буров
тогда, помнится, чай допил,  выкурил  наполовину  "салем"  с  тем,  чтоб
другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:
   - Надо подумать.
   Тянул время сколько мог,  наверное,  с  месяц,  а  потом  терпение  у
Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело  не  стало.  Но  это
так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит
в "пресс-хату", может бросить к  "тубикам"  ,  к
наркоманам,  в  беспредел.  Захочет  -  достанет.  С  системой  бороться
невозможно, тем паче если она  постсоветская.  От  Москвы  до  самых  до
окраин… Мы не рабы, рабы  не  мы.  Все  для  блага  человека,  с  чистой
совестью - на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему
старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…
   - У меня, отец, в ШИЗО  все  извилины  завяли,  -  Буров  усмехнулся,
похлопал себя по лбу и глянул выжидающе  на  якута.  -  Знаешь,  головка
бо-бо, зябнут ножки, зябнут ручки. Сейчас спать надо, думать завтра. Нет
мыслей.
   Впрочем, нет, есть одна - как ни  крути  и  ни  ворочай,  а  достанет
Каратаев.
   - Бежать тебе надо однако,  парень,  когти  рвать,  -  шепнул  вдруг,
придвинувшись, якут, и Буров  мгновенно  подобрался,  почувствовал,  как
холодеет сердце - уж не офицерский ли это привет от особиста  Каратаева?
Прищурился недобро, оценивающе  хмыкнул:  нет,  вазомоторы  натуральные,
бутафории ноль, старик держится естественно. Не  провокатор  он,  просто
пустобрех. Плесень бездорожная . Впал в  маразм
дедушка, вот память и отшибло. Забыл,  видно,  о  натасканных  собачках,
вертолетах с пулеметами и кадрированном  розыскном  взводе,  молодцы  из
которого беглых зэков не жалуют, сразу бьют на поражение,  а  потом  для
опознания режут головы  и  руки  ржавым  штык-ножом.  Что  раненым,  что
убитым. Так что звезди, старче, звезди, приятно слушать.
   - Ты, парень, не ссы, ни менты, ни собаки за тобой не пойдут, - будто
прочитал мысли Бурова якут и придвинулся совсем вплотную. - Есть дорожка
одна. По ней пидорасы не ходят. Только Айыы-шаманы и великие  воины.  Ты
воин, однако, ты пройдешь. А может, сдохнешь. Вот и думай теперь крепко,
что лучше - здесь гнить или подыхать человеком. Завтра скажи.
   Повернулся,  не  прощаясь,  и  пошел  к  своей  шконке  -  маленький,
приземистый, ступающий косолапо, как медведь.
   "Сказки  венского  леса,  мля",  -  Буров,  переваривая   услышанное,
недоверчиво хмыкнул, покачал  головой  и  нырнул  в  узкую  каторжанскую
постель. Приснился ему трюм: гнусная шуба  стен,  тусклая  лампочка  над
дверью и  синий  задубевший  "петух",  скорчившийся  мокрой  курицей  на
параше.

Пролог
Фрагмент третий, поясняющий предыдущий

   - Да, подполковник, наворочал  ты  делов,  -  Гусев,  глава  Конторы,
кашлянул и принялся чесать короткую, обезображенную шрамом  шею,  отчего
погон на его кителе неэстетично выгнулся. - Семь, нет, отставить, восемь
человек с тяжелыми телесными, пострадал сотрудник МВД,  заведению  этому
питейному нанесен материальный урон. Солидный. Весьма. М-да… Мента-то ты
как положил на мозжечок, подсечкой?
   Погон у Гусева был широкий, с большой, тканой золотом  звездой,  а  в
голосе хрипатом и командном сквозил профессиональный интерес.
   - Подсечкой, товарищ генерал-майор, задней, - Буров тяжело  вздохнул,
опустил очи долу и прошептал с наигранным раскаянием:
   - Он же за ствол схватился, гад, уже патрон  дослал.  Не  подсек  бы,
быть бы мне холодным. Присыпали бы уже, товарищ генерал-майор.
   В общении с  начальством  он  избрал  проверенную  тактику:  повинную
голову меч не сечет. Особенно дурную и забубенную.
   - Тебя, костолома, присыпешь, как же, - хмыкнув, Гусев  посмотрел  на
Бурова с плохо скрытым уважением,  снова  почесал  шею,  и  взгляд  его,
несмотря на тяжесть, устремился вверх, к фривольно-двусмысленной лепнине
потолка. - И что же мне с таким героем делать?
   Было неясно, у кого он спрашивает - то ли  у  ангелочка  с  давно  не
беленными гениталиями, то ли у паскудно раскорячившейся наяды, то  ли  у
гаранта конституции, добро щурящегося с портрета.
   Однажды, давным-давно,  Буров  с  Гусевым  сидели  в  яме.  Яма  была
глубокой, полной жидкого дерьма, а вырыли ее чернокожие сыны Африки. Они
были свирепы, не любили  социализм  и,  чтобы  пленники  стали  вкуснее,
закачивали им живьем в задницу кипящее пальмовое  масло.  Чтобы  мясо  в
кускусе было сочным, а суп из печени и костного мозга наварист и радовал
нёбо. Так что пока Буров с Гусевым сидели в яме, вокруг них  шли  дебаты
не  политического  -  гастрономического  свойства.   Как   варить,   чем
фаршировать. Однако они все же вылезли из дерьма, убрали под  настроение
с полдюжины конвоиров и, долго не раздумывая, в чем мама родила, рванули
в девственные джунгли. Знакомиться со змеями, москитами и  дружественным
местным населением, вооруженным  сарбаканами  и  луками  с  отравленными
стрелами. Потом Гусев поранил ногу и Буров пер  его  с  полсотни  верст,
пока не вышли к своим. Страшными, шатающимися живыми трупами. А их уже и
считали  мертвыми,  даже  помянули,  как  положено,  спецназовскими  ста
граммами. Такие вещи не забываются.
   - Ладно, - Гусев тяжело вздохнул, кашлянул, выпрямился  в  кресле.  -
Иди-ка ты в отпуск. Куда-нибудь к морю. С глаз долой.  И  молись,  чтобы
вместо трех звезд не оказаться с одной.  Хрен  тебе,  а  не  полкана.  В
остальном же отмажем.
   Не далее как на той неделе он  подписал  буровское  представление  на
очередное звание. Ну и ладно, хрен с ним, с полковником. Еще не вечер.
   - Спасибо,  товарищ  генерал-майор,  -  с  чувством  произнес  Буров,
вытянулся благодарно, прищелкнул каблуками. - Разрешите идти?
   - Идите, - Гусев засопел, встал и протянул внушительную, напоминающую
лопату, руку. - Ну и  дурак  же  ты,  Васька.  Аника-воин  фигов.  Кукол
 тебе не хватает? Давай двигай.
   И Буров двинул, в омут  канцелярской  суеты.  Прошения,  довольствие,
подорожная  бесплатная.  Куда?  А  к  морю,  как  товарищ  генерал-майор
приказали. На северный берег южного, слава труду, не на южный северного…
   Супруга ехать с ним на бархатный сезон отказалась категорически.
   - Ты же знаешь, у меня тоже сезон, - недоуменно так  изогнула  бровь,
вальяжно повела бедром и надула губы. - Клиент косяком прет. Куда мне от
него.
   "Главное, чтоб не скользил", - мысленно  пожелал  ей  Буров,  сел  на
самолет и на высоте десять тысяч метров полетел себе к морю - к Черному.
Отпуск начался приятно - кресло  было  мягким,  гул  моторов  ровным,  а
облака  в  иллюминаторе  пышными,  напоминающими  взбитые  сливки.  "Эх,
хорошо, - не думая ни о чем,  Буров  пил  холодненький  нарзан,  кемарил
вполглаза,  потягивался,  зевал,  посматривал  воровато  на  молоденькую
стюардессу, на стройные, загорелые  лакомые  икры  ее.  -  Эх,  хороша".
Настроение было самое радужное. Однако после приземления  в  Адлере  оно
мгновенно испортилось. Стоило  Бурову  получить  багаж  и  выбраться  из
здания аэровокзала, как на глазах у него из микроавтобуса  "фольксваген"
выскочили люди в  камуфляже  и  организованно,  с  напором  ворвались  в
близлежащую кафешку "Анжелика". Послышался звон битого стекла, чмокающие
звуки ударов, крики. Впрочем, не все камуфляжники рванулись  в  кафешку,
часть их осталась на улице и принялась лупить смертным  боем  всех,  кто
подвернулся под руку. Или под  ногу.  Хорошо  еще,  что  Буров  стоял  в
сторонке, у главного входа. Правда, еще неизвестно для кого.
   Ласково светило солнышко, на небе не было ни облачка,  тихий  ветерок
баюкал пальмы и акации.  А  побоище  в  "Анжелике"  и  окрестностях  все
продолжалось. Вот с криком "Черножопый, на!" впечатали  кому-то  в  пах,
вот  приголубили  кого-то  прикладом  по  почкам,  вот  пнули  в  копчик
немолодую уже, страшно вскрикнувшую  женщину.  Вот  кинулись  вдогон  за
чудом   вырвавшимся   парнем,   с   ходу   подсекли,   вырубили   мощно,
по-футбольному дали под ребра. Чтобы не  ерепенился.  Все  было  сделано
четко  и  слаженно.  Через  пять  минут  камуфляжники   уже   сидели   в
"фольксвагене",  рявкнул  форсированный  мотор,  взвизгнули   колеса   и
наступила мертвая тишина.  Только  стоны,  крик,  плач,  захлебывающиеся
звуки рвоты. А еще через  пять  минут  пронзительно  взревела  сирена  -
приехала "скорая". Сомнений нет, работали профи.
   "Да, весело у них тут", - Буров сплюнул, подхватил вещички  и  как-то
уже без настроения  пошел  на  автобусную  остановку.  А  там  только  и
разговоров было что про недавний инцидент - но вполголоса и с  оглядкой.
Тем не менее отдельные фразы можно было уловить: "Охрана президента… Все
зубы выбили… Опустили почки… Размозжили голову… Иностранцу тоже". А  уже
в автобусе стали доступны детали - соседка  Бурову  попалась  языкастая,
разговорчивая, из обрусевших армян. Дело было так. Утром  в  злосчастную
"Анжелику"  зашли  трое  россиян  в  штатском  и  стали  требовать  кофе
по-быстрому.
   - Мужики, тут вообще-то очередь, - попытался вразумить их  кто-то  из
местных.
   - Рот закрой, падло, - отвечали россияне в штатском.  -  Ваши  сраные
очереди нас не касаются.
   В общем, вели себя грубо,  по-хамски,  и,  естественно,  получили  по
рогам. Пустили слезу, утерли сопли и убрались восвояси. Ну  а  что  было
дальше,  Буров  видел  сам,  собственными  глазами.  "Уроды,  ГБ-ЧК,   -
брезгливо подумал он, откинулся на спинку сиденья и  стал  рассматривать
бегущие назад разлапистые пальмы.  -  Что  с  них  возьмешь,  педерастов
гнойных…" Как уже было замечено, Буров  компанию  глубокого  бурения  не
жаловал. Хоть и сменили вывеску, а все одно падлы. В ботах.
   Автобус между тем замедлил ход,  скрипнул  тормозами  и  остановился.
Прибыли.  Вон  она  какая,  черноморская  жемчужина,  Мекка  отдыхающих,
курортников и отпускников. Пальмы, каштаны, подстриженные акации,  белые
фасады  бывших  санаториев,  колонны  и  решетки  эпохи  сталинизма.   В
недалеком  прошлом  номенклатурный  рай,  ныне  же  услада   культурного
отдохновения. Разгульного, по-ново. Только  Буров  был  дикарь.  Мурлыча
себе под нос, он вышел из автобуса, вдохнул  полной  грудью,  глянул  по
сторонам и направил стопы не к гостиничным фасадам, нет, - к  ближайшему
столбу, обклеенному объявлениями. С частным сектором оно-то  попроще.  А
значит, и подешевле. Объявлений хватало, только напечатанные на  машинке
или  на  принтере  Буров  не  читал  -  эти  наверняка  все   продумали,
рассчитали,  десять  шкур  сдерут.  С  ухмылочкой  он  присматривался  к
рукописным призывам, правда,  вначале  тоже  не  вникая  -  анализировал
почерк. Вот писано  голимым  алкоголиком,  вот  откровенным  хамом,  вот
человеком раздражительным  и  нервным,  вот  крайне  неуравновешенным  и
склонным к воровству. А шли бы они все куда подальше. Наконец  на  глаза
попалось объявление, написанное просто и доходчиво, явно женской  рукой.
В  почерке   чувствовалась   гармония,   вкус,   хорошее   здоровье   и…
неудовлетворенная сексуальность. И просили  не  дорого.  "Так,  так",  -
бросив заниматься графологией, Буров хмыкнул и  пошел  звонить  нежадной
Зое Павловне, которую замучил основной инстинкт.
   - Да, - сказала она и без церемоний назвала адрес.  -  Приезжайте,  я
дома.
   Голос у нее был низкий, хорошо поставленный, даже по  телефону  очень
сексуальный и волнующий.
   - Еду, - пообещал  Буров,  бросил  трубку  и  направился  в  лабаз  -
заявляться в незнакомый дом  с  пустыми  руками  было  как-то  неудобно.
О