у произнести ни слова, потому что в глубине моего  сердца звучит
голос Офелии:
     "Разве ты сам не  знаешь лучше  всех остальных, когда я приду?  Разве я
заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой мальчик? "
     И  тут во мне  появляется уверенность,  твердая, как скала и ясная, как
солнце, развеивающая все сомнения, как будто  сама  природа во мне  ожила  и
кричит мне:
     "Сегодня ночью, в одиннадцать часов! "
     Одиннадцать!  Этого  часа  я  с таким  нетерпением  ждал  каждый  вечер
когда-то.
     Как и в  тот  раз,  лунный свет отражается  в  реке. Я сижу на  садовой
скамейке, но теперь я больше не жду, как раньше, потому что  теперь я слился
с потоком самого вре- мени. Зачем мне теперь  желать, чтобы оно шло  быстрее
или мед- леннее!
     В Тайной Книге Чудесного написано: последняя просьба Офелии должна быть
исполнена!  Эта  мысль настолько потрясает меня,  что все,  что произошло  -
смерть  Офелии, ее  письмо,  моя  скорбь,  трагическая просьба похоронить ее
труп,  страшная пус- тыня жизни, которая лежит передо мной - все это меркнет
перед нею!
     Мне  кажется,  что мириады  звезд  там, наверху - это глаза всезнающего
архангела,  который  бдительно  наблюдает сверху за мной и за  ней. Близость
какой-то бесконечной силы  пронизывает  меня. В  руках этой силы все вещи  -
лишь живые ин- струменты! Дуновение ветра касается меня и я чувствую, как он
говорит мне: спускайся к берегу и отвяжи лодку!
     Никакие мысли не сковывают более  мои действия. Я как будто  вплетен  в
окружающую природу и прекрасно понимаю ее та- инственный шепот.
     Медленно я гребу к середине реки.
     Сейчас она появится!
     Какое-то  светлое  пятно приближается ко  мне. Белое  застывшее лицо  с
закрытыми  глазами  виднеется на гладкой по- верхности воды, как отражение в
зеркале.
     Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свою лодку.
     Глубоко в мягком чистом  песке перед нашей любимой скамейкой на ложе из
ароматных цветков акации кладу я ее и укрываю зелеными ветвями.
     Лопату я утопил в реке.


        "IX"
     О Д И Н О Ч Е С Т В О
     Я  думал,  что  уже  на следующий день  весть  о смерти  Офелии  станет
известной в нашем городе и  распространится, как лесной пожар.  Но проходили
неделя за неделей, и ничто не менялось.
     Наконец я понял:  Офелия ушла из жизни не  сказав  об этом никому кроме
меня.
     Я был единственным живым существом на земле, которому бы- ло известно о
ее смерти.
     Меня наполняла какая-то странная смесь  неописуемого  оди-  ночества  и
ощущения внутреннего богатства, которым я ни с кем не мог поделиться.
     Все люди вокруг меня, и даже мой отец, казались вырезан- ными из бумаги
фигурками: как будто они вообще не имели  ника- кого отношения к моему бытию
и являлись лишь декорациями.
     Когда  я  часами  сидел  на  скамейке  в  саду,  согретый посто-  янной
близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь, у мо- их ног, спит ее тело,
которое  я так горячо любил!  И при этом меня охватывало  глубокое удивление
оттого, что я не ощущал никакой боли.
     Как тонка  и  верна  была ее  интуиция,  когда во  время нашей лодочной
прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место.
     И сейчас  только мы вдвоем -  она по ту  сторону, а я здесь, на земле -
знали об  этом,  и  эта  тайна так  глубоко нас соеди- няла, что я не ощущал
смерть Офелии как ее телесное отсутс- твие.
     Когда я представлял  себе,  что она могла  бы покоиться не здесь,  а на
городском  кладбище,  под  надгробным  камнем,  окру-  женная   покойниками,
оплакиваемая своими родными, эта  простая мысль как острый клинок, вонзалась
в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.
     Вскоре  я приобрел твердую  уверенность  в  том,  что неопре-  деленное
чувство,  говорящее,  что  смерть  -  это  только   темная  преграда,  а  не
непреодолимая  бездна  между  видимым  и  невиди-  мым, превратится в  ясное
знание, если люди  будут  хоронить близких не на общественных кладбищах, а в
местах, доступных и известных только им одним.
     Если мое  одиночество  становилось слишком острым, я вспо-  минал ночь,
когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось,  что я похоронил тогда сам
себя, и  теперь  я - только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего
общего с обычными людьми из плоти и крови.
     Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты - это больше не ты; какое-то
другое существо,  чье рождение и бытие отделено  от тебя веками, неудержимо,
все глубже проникает в тебя, зав- ладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя
вообще ничего не останется,  кроме  воспоминания, свободно парящего  в  мире
прош-  лого,  которое  будет  для тебя  опытом  совершенно незнакомого  тебе
человека.
     "Это первопредок воскресает во мне,  "  - понимал я. Когда я смотрел на
облака,  часто  перед  моим  взором  вставали  картины  незнакомых  стран  и
неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.
     Я  слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они
казались мне  понятными. Я воспринимал их как земля принимает и хранит семя,
чтобы затем взрастить его. Я переживал их так как будто кто-то говорил мне:
     "Однажды ты поймешь эти слова во Истине. "
     Эти слова исходят из  уст  странно  одетых людей,  которые  кажутся мне
старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог ви-  деть их  в этой жизни.  Хотя
эти  слова возникают где-то очень далеко, в давнем  прошлом,  они  настигают
меня,  внезапно  заново рождаясь в  настоящем.  Я  вижу  устремленные в небо
горные цепи, чьи  ледяные пики бесконечно тянутся все выше  и выше, за пеле-
ну облаков.
     "Это  -  крыша мира,  - говорю  я  себе, -  таинственный  Тибет". Потом
появляются бескрайние степи с верблюжьими каравана- ми; азиатские монастыри,
затерянные  в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с  буддийскими ритуальными
мельницами в  руках; скалы,  в  которых высечены гигантские статуи  сидящего
Будды; речные  потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и тек-
ли  в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские,
как столы, как будто их скосили чудовищной ко- сой.
     "Это страны, вещи, люди,  -  думал  я,  - которые,  должно  быть, видел
основатель  моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он
вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими. "
     Когда по воскресеньям я встречал молодых людей  - моих ро- вестников, и
был свидетелем их влюбленности и жизнерадостнос- ти, я прекрасно понимал то,
что они  переживали,  но  внутри  ме- ня  царил абсолютный холод. Это не был
холод,  который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и
не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.
     И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие
ни на миг  не оставляло  меня. И часто, когда я  смотрел на себя  в зеркало,
меня пугало смотревшее на  меня от- туда юное лицо, без  малейших  признаков
прожитых лет. Во мне отмерли  только  те связи,  которые привязывают людей к
радостям земной  жизни,  сам же  холод во мне  исходил из  других  невидимых
регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.
     Тогда  я  еще не  мог  правильно  определить  то состояние,  в  котором
находился.  Я не знал тогда, что это было то самое за- гадочное и магическое
превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и
других святых,  при том,  что обычно  глубина  и жизненная значимость  этого
остаются непонятыми.
     Я не чувствовал  никакой  тоски по  Богу  - почему,  я  сам не знал да,
впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяс- нение.
     Раскаленная  жажда  ненасытного стремления  к Богу, о кото- ром говорят
святые и которое, по их словам, выжигает все зем- ное, была мне  незнакома -
ведь все, к чему я стремился, назы- валось словом  "Офелия", а уверенность в
ее постоянной близости не на миг не покидала меня.
     События  внешней  жизни протекали, не оставляя никаких сле- дов в  моих
воспоминаниях,  как  мертвый  лунный ланшафт  с  потух-  шими  кратерами  не
соединенными друг с другом никакими дорога- ми или тропами.
     Я  не  могу  вспомнить,  о  чем  мы говорили  с  моим  отцом; не-  дели
сокращались для меня до минут, минуты  растягивались в года. В течение целых
лет  (  по  крайней мере,  так кажется  мне сейчас, когда  я, чтобы  оживить
события  моего   прошлого,  пользу-   юсь  держащей  перо  рукой   какого-то
постороннего человека), си- дел я на садовой скамейке у могилы Офелии.
     Звенья  в  цепи событий, по которым  можно было бы  восстано- вить  ход
времени, сейчас лишь по одиночке брежжат передо мной.
     Так, я  помню,  что однажды  водяное  колесо,  которое  двигало  станок
точильщика,  остановилось,  и шум  машины смолк,  погрузив  наш  переулок  в
мертвую тишину...  Когда это произошло, следую- щим  ли утром после той ночи
или гораздо позже, моя память от- казывается отвечать.
     Я знаю, что я  рассказал моему отцу о том,  как я подделал его подпись.
Должно быть, это признание меня вообще  не затро- нуло, потому что я не могу
припомнить никакого связанного с этим сильного переживания.
     Я также не могу теперь понять, почему  я сделал это. Я только едва-едва
вспоминаю легкую радость, которую я ис- пытал оттого, что  между ним  и мною
больше  не было  никакой тайны. И по пово- ду остановки водяного колеса... У
меня брезжит воспоминание о чувстве облегчения, которое я испытал при мысли,
что старый точильщик больше не работает.
     И однако мне кажется,  что оба этих чувства  были пережиты не мной.  Их
внушил мне дух Офелии - столь умершим для всего человеческого представляется
мне сейчас Христофор Таубеншлаг в ту пору...
     В то время данное мне  имя "Таубеншлаг"  - "голубятня"  отк- рылось мне
как пророчество, исходящее  из уст судьбы. Я  бук- вально превратился в свое
имя  - безжизненную  голубятню, в  хо-  лодное  место,  где обитали  Офелия,
основатель рода и старик по имени Христофор.
     Я  пережил  многие состояния, о которых ничего не  написано в книгах, о
которых мне не мог поведать никто из людей. Одна- ко они живут во мне.
     Я думаю, что эти состояния пробудились тогда, когда моя  внешняя  форма
как  будто  в  летаргическом  сне из скорлупы неве-  дения перешла  в  сосуд
знания.
     Тогда я поверил в то же, во что верил  вплоть до своей смерти мой отец:
душа обогащается только опытом и телесное существование может также  служить
этой цели. В этом же смысле я понял теперь и слова нашего первопредка.
     Сегодня  я  знаю,  что душа  человека  изначально является всезнающей и
всемогущей; единственное, что человек может сде- лать сам, -  это  устранить
все препятствия, которые встают на ее пути к совершенству...
     Это все,  что лежит  в сфере его возможностей! Глубочайшая  тайна  всех
тайн, таинственнейшая  загадка всех  загадок - это алхимическое  превращение
формы.
     Я говорю это для тебя - того, кто предоставил мне свою руку,  и я делаю
это в благодарность за то, что ты поможешь мне написать все это!
     Таинственный путь нового рождения в Духе,  о котором  гово- рит Библия,
это путь превращения тела, а не превращения Духа.
     Когда создается  форма,  это  означает,  что  Дух  проявляет  себя.  Он
постоянно  высекает и созидает себя  в  форме,  исполь- зуя судьбу  как свой
инструмент. И чем грубее и несовершеннее форма, тем  грубее  и несовершеннее
откровение  в  ней Духа; чем она  податливее и тоньше, тем разнообразнее Дух
проявляет себя сквозь нее.
     Тот, кто  превращает все формы  и одухотворяет все члены  -  это Единый
Бог, который есть Дух; и поэтому глубинный внут- ренний  прачеловек обращает
свою молитву  не вовне, но к своей собственной форме,  поклоняясь по порядку
всем ее членам: ведь внутри каждого из них тайно живет уникально проявленный
образ божества.
     Превращение  формы, о  котором я говорю,  становится  видимым телесными
очами,  когда алхимический  процесс  трансмутации дос-  тигнет своего конца.
Начинается же это превращение  формы  тай-  но и  невидимо:  в магнетических
потоках,  которые  определяют деятельность  позвоночника в телесной  системе
человека.  Внача-  ле изменяется форма мыслей  человека, его  наклонности  и
жела-  ния, потом  меняются поступки и  вместе с ними  трансформируется сама
форма, пока она сама  не  станет телом воскресения,  о ко- тором говорится в
Евангелии.
     Похоже,  что ледяная статуя начинает расплавляться,  выте- кая  изнутри
наружу.
     Придет время,  когда учение Алхимии будет  открыто  многим. Это  учение
лежит пока, как омертвевшая груда развалин,  и вы- родившийся факиризм Индии
- это руины Алхимии.
     Под  трансмутирующим  влиянием  духовного  первопредка я превратился  в
автомат с оледеневшими  чувствами и оставался им вплоть до дня "расплавления
моего трупа".
     Если ты хочешь понять  мое  тогдашнее  состояние, ты должен представить
себе безжизненную голубятню в которую залетают и из которой  вылетают птицы:
она же остается ко всему  безучаст- ной.  И ты не должен более измерять меня
человеческой меркой,  меркой,  которая годится для людей, либо для  подобных
им.


        "X"
     СКАМЕЙКА В САДУ
     По  городу  прошел  слух,  что  точильщик  Мутшелькнаус  сошел  с  ума.
Выражение лица фрау  Аглаи печально. Рано утром  с ма- ленькой корзинкой она
идет на рынок  делать покупки, потому что ее служанка  ушла от них. День ото
дня  платье  ее становится все  грязнее  и  неухоженнее;  каблуки ее  туфлей
стерлись.  Как чело- век, который от тяжести забот  не  может более отличить
внутрен- нее  от  внешнего,  останавливается  она  иногда на улице и  разго-
варивает сама с собой вполголоса.
     Когда я ее встречаю, она отводит глаза. Или, может, она более не узнает
меня?
     Людям,  которые  спрашивают  о  ее  дочери,  она  говорит корот-  ко  и
ворчливо: "Она в Америке".
     Прошли лето, осень и  зима, а  я еще ни разу не видел  то-  чильщика. Я
больше  не знаю, прошли ли с этого  времени  го- ды,  или время застыло, или
одна-единственная  зима кажется мне бесконечно долгой... Я чувствую  только:
видимо,  это снова весна, по- тому что воздух стал тяжелым от запаха акации,
после грозы все дороги усыпаны цве- тами,  а  девушки одевают белые платья и
заплетают в волосы цве- ты.
     В воздухе слышится пение.
     Над набережной свисают ветви шиповника, сползая в воду, и поток, играя,
несет нежную бледно-розовую пену их лепестков, от  порога к порогу,  туда, к
опорам моста,  где река так укра- шает ими  подгнившие столбы,  что кажется,
будто они начали но- вую жизнь.
     В саду, на лужайке перед скамейкой трава сверкает, как  изумруд. Часто,
когда  я  прихожу  туда, я  вижу повсюду незначительные перемены:  как будто
кто-то побывал там  до меня.  Иногда  на скамейке лежат  маленькие камешки в
форме креста или круга, как будто с ними играл  какой-то ребенок, иногда там
бывают рассыпаны цветы.
     Однажды,  когда  я  переходил  улочку,  навстречу  мне  из  сада  вышел
точильщик,  и я  догадался, что  это, должно быть, он  при-  ходит  сюда,  к
скамейке, когда меня нет.
     Я  поздаровался с ним, но, казалось, он не заметил меня, даже когда его
рука встретилась с моей.
     Он  смотрел рассеянно перед собой  с радостной улыбкой на  лице. Вскоре
случилось так, что  мы часто стали встречать-  ся в  саду. Он молча  садился
около меня и начинал своей палкой выводить на белом песке имя Офелии.
     Так мы сидели подолгу, и я раздумывал обо всем этом. По- том однажды он
начал  тихо бормотать  что-то. Казалось, он го-  ворил  с самим собой или  с
кем-то невидимым; постепенно его слова становились отчетливее:
     -  Я рад,  что только ты  и  я приходим сюда! Это хорошо, что никто  не
знает про эту скамейку!
     Я  удивленно  прислушивался.  Он  называет  меня  на "ты"? Мо-  жет, он
принимает меня за кого-то другого? Или разум его помутился?
     Быть может, он забыл с каким неестествнным подобострастием относился он
ко мне раньше?
     Что он хотел  сказать  словами: "Хорошо, что  никто  не знает  об  этой
скамейке"?
     Внезапно  я так  отчетливо почувствовал  близость Офелии, как будто она
подошла к нам вплотную.
     Старик  тоже ощутил нечто и быстро поднял голову. - Луч счастья заиграл
на его лице.
     - Ты знаешь, она  всегда здесь!  Отсюда  она провожает меня  немного до
дома,  а  затем  возвращается  назад, - бормотал он. - Она мне сказала,  что
здесь она ждет тебя. Она сказала, что она тебя любит!
     Он  дружелюбно  положил мне ладонь  на  руку,  посмотрел  мне  в  глаза
счастливым долгим взглядом и тихо договорил: - Я рад, что она любит тебя!
     Я не сразу  нашелся, что ответить. Запинаясь,  я наконец  выдавил: - Но
ведь ваша  дочь... она... она же... в  Амери- ке? Старик наклоняется к моему
уху и шепчет таинственно:
     - Тс! Нет! Моя жена и другие люди так считают. Но она умерла! И об этом
знаем  только мы двое: Ты и я! Она сказала мне, что ты тоже об  этом знаешь!
Даже господин Парис не знает об этом. - Он видит мое удивление,  наклоняется
и старательно повторяет:
     - Да, она  умерла!  Но она  не мертва. Сын Божий,  Белый Домини- канец,
сжалился над нами и позволил ей быть рядом с нами!
     Я  понимаю, что странное душевное состояние, которое в старину называли
"священным  безумием", овладело  стариком.  Он  стал ребенком,  он  играет с
камешками, как дитя, он говорит простые и ясные слова, но его сознание стало
ясновидящим.
     - Но как случилось, что Вы узнали об этом? - спрашиваю я.
     - Однажды ночью я работал на сверлильном станке, - расс- казывает он, -
тут  водяное  колесо  вдруг остановилось, и я больше  не мог  заставить  его
двигаться.  Потом я заснул  за  сто-  лом.  Во сне я увидел мою  Офелию. Она
сказала: "Папа, я  не хо- чу,  чтобы ты  работал.  Я  мертва.  Река не хочет
больше вращать колесо, и  я буду вынуждена делать это за нее, если ты не пе-
рестанешь трудиться. Пожалуйста, перестань! Иначе я буду всегда там, в реке,
и  не смогу  прийти  к тебе".  Когда я  прос- нулся,  я сразу же, еще ночью,
побежал в церковь  Богородицы.  Была  темень и  мертвая тишина. Но в  церкви
звучал  орган. Я  по- думал, что  церковь  должна быть  заперта,  и  туда не
удасться войти.  Но решил, что, если буду  сомневаться, я действитель- но не
смогу войти туда, и я перестал сомневаться.
     В   церкви  было  совсем  темно,   но  сутана  доминиканца  была  такой
ослепительно белой,  что  я  мог видеть  все, не сходя  со своего  места под
статуей  пророка Йоны. Офелия сидела подле  меня и  объясняла  мне все,  что
делал святой - этот Белый чело- век.
     Вначале  он встал перед алтарем и замер там с  распростер- тыми руками,
как огромный крест. Статуи всех святых и проро- ков один  за одним повторили
это движение  за ним, пока вся церковь не наполнилась живыми крестами. Затем
он подошел  к стеклянной раке и  положил в нее  что-то,  что  напоминало не-
большой черный кремень.
     - Это твой бедный  мозг, папа,  - сказала моя дочь  Офелия. - Сейчас он
запер его в сокровищницу,  чтобы ты  больше не  утруж- дал  его из-за  меня.
Когда ты снова обретешь его, он превра- тится в драгоценный камень.
     На следующее утро меня потянуло сюда, к скамейке, но я не знал, почему.
Здесь  я  каждый день вижу Офелию.  Она  всегда  рассказывает мне,  как  она
счастлива,  и  как чудесно там, в стране блаженных.  Мой  отец, гробовщик, -
тоже там, и он мне все простил.  Он  больше не сердится на меня за то, что я
под- жег клей, когда был ребенком.
     Когда в раю наступает вечер, говорит она, там начинается представление,
и ангелы  смотрят, как  Офелия играет  в пьесе  "Король  Дании"... И в конце
кронпринц женится  на  ней, и все радуются, как она рассказывает, что у  нее
все так хорошо по- лучается. "За это я должна благодарить только тебя, отец,
-  гово