ть там глаза, я все еще вы- нужден закрывать их здесь, и наоборот. Есть
люди, которые не нуждаются в этом, хотя их очень и очень немного.
     Ты  помнишь, что ты не видел самого себя, и у тебя не было ни  тела, ни
глаз, ни рук, когда ты после белой дороги снова лег в гроб?
     Но  и тот школьник тоже не мог тебя видеть!  Он прошел  через тебя  как
через пустое пространство!
     Ты знаешь,  почему это так? Ты не взял  туда  с  собой памяти  о формах
своего земного тела! Тот, кто может  это  -  и я этому научился  - тот по ту
сторону будет видимым, вначале для само- го себя.  Он построит себе в стране
снов  второе тело,  которое позднее  станет  видимым  и для  других, как  бы
странно  для  тебя  сейчас  это ни звучало. Это можно  осуществить благодаря
опре- деленным методам, - он указал на "Тайную вечерю"  Леонардо да Винчи  и
улыбнулся, - которым  я тебя научу,  когда твое  тело созреет и  его не надо
будет больше связывать.  Кто знает эти  методы,  тот  в состоянии  порождать
призраков. У неко торых лю-  дей это  "становление  видимым  в другом  мире"
происходит непро- извольно и беспорядочно6 так, что почти всегда только одна
их часть  оживает по ту сторону, чаще всего - рука.  Нередко  она  выполняет
бессмысленные действия, потому  что голова при этом отсутствует... И те, кто
наблюдают  эти действия, осеняют  себя крестным  знамением, охраняя себя  от
дьявольских наваждений. Ты спросишь: как это рука может что-либо  делать без
того, чтобы об этом не знал ее владелец?... Видел ли ты когда-ни-  будь, как
хвост,  отброшенный ящерицей, извивается  в  яростной боли,  в то время, как
ящерица  находится рядом,  совершенно бе-  зучастная ко всему происходящему?
Так происходит и в этом случае!
     Мир  по ту  сторону точно так же  действителен ( или недейс- твителен -
сказал барон почти про себя), как и земной. Каждый из них - только половина,
вместе они составляют одно целое. Ты знаеше предание о Зигфриде. Его меч был
сломан на две час- ти. Коварный карлик Альберих  не мог соединить их, потому
что он был лишь земным червем, но Зигфрид смог это сделать. чтобы получилось
одно  целое  -  тайна,  которою  должен разгадать  каждый, кто  хочет  стать
рыцарем.
     Тот потусторонний мир даже  еще реальнее, чем  этот,  здесь, на  земле.
Этот последний  -  отражение  другого, лучше сказать,  земной есть отражение
потустороннего, а  не наоборот. Что по ту сторону справа - от указал на свой
зоб, - здесь слева.
     Теперь ты понимаешь?
     Тот другой был также мой  двойник. Что он тебе говорил, я впервые узнал
только из твоих  уст. Это шло не от  его знания, еще меньше - от  моего. Это
пришло из твоего!
     Да, да, мой мальчик, не  смотри на меня так удивленно! Это исходило  из
твоего собственного знания! И более того, - он ласково провел рукой по  моим
волосам, - из знания Христофора в тебе! То, что могу сказать тебе  я -  одно
рациональное  животное  другому  -  просто исходит  из человеческого  рта  и
достигает челвеческого  же  уха  и  исчезает, когда истлевает  мозг.  Единс-
твенная беседа, которая может чему-нибудь научить, это беседа с самим собой.
И то, что у тебя произошло  с моим двойником  - это  и  была беседа  с самим
собой.  То, что может  сказать тебе  человек,  - это либо слишком мало, либо
слишком много. Это ли- бо слишком рано, либо  слишком поздно  -  но всегда в
тот мо- мент,  когда душа твоя еще спит. Ну, мой мальчик, он снова склонился
над столом - теперь посмотри на себя Ты так и бу- дешь целый день  бегать  в
одной рубашке?


        "IV"
     О Ф Е Л И Я
     Воспоминания о моей жизни стали для меня сокровищами: я извлекаю их  из
глубоких вод прошлого, когда пробивает  час взглянуть на них, и  когда можно
рассчитывать на послушную мне руку с пером, которая сумела бы их записать.
     Потом, когда слова начинают литься одно за другим, я воспринимаю их как
повествование какого-то  другого  рассказчи- ка,  как  игру  со  сверкающими
драгоценностями, струящимися сквозь ласкающие пальцы моей  памяти. Тусклые и
блестящие, темные и светлые... я созерцаю их с улыбкой... В е д ь  я н а в с
е г д а п е р е п л а в и л с в о й т р у п в м е ч...
     Но  среди всех  остальных  есть один драгоценный  камень, над которым я
имею очень слабую власть. Я не могу играть с ним, как  с другими; сладостная
обольстительная  сила  мате-  ри-земли  исходит от него  и проникает  в  мое
сердце.
     Он,  как  александрит,  - темно-зеленый днем, но  внезапно становящийся
красным, когда тихой  ночью всматриваешься в его глубину. Как каплю крови из
сердца, застывшую  в  кристалле, я ношу  его с собой,  полный страха, что он
может растаять и обжечь меня - так долго я согреваю его на своей груди.
     Так  я  вспоминаю  то  время,  которое  называется  для  меня "Офелия".
Короткая весна  и долгая осень - все это одновремен- но собрано в стеклянном
шарике,  где  заточен  мальчик,  полуре-  бенок-полу-юноша,  которым  я  был
когда-то.
     Я вижу сквозь  толщу стекла себя самого, но эта картина  маленького рая
не может более околдовать меня своими чарами.
     И раз эта проснувшаяся в стекле картина возникает передо мной, меняется
и меркнет, я хочу, как отстраненный рассказ- чик, описать ее.
     Все окна раскрыты, карнизы красны  от цветущих гераней; белые  душистые
живые весенние украшения развешаны на кашта- нах, окаймляющих берег реки.
     Теплый  недвижимый воздух под светло-голубым безоблачным  небом. Желтые
лимонницы  и всякие разноцветные бабочки  летают над лугом,  как будто тихий
ветер играет тысячью клочков шел- ковой бумаги.
     В  светлые  лунные  ночи  горят глаза  кошек,  мяукающих, ши-  пящих  и
кричащих в муках любви на сверкающих серебристых кры- шах.
     Я сижу на лестничной клетке  на  свежем  воздухе  и  прислу- шиваюсь  к
звукам  из открытого окна на третьем этаже, где за  гардинами,  заслоняющими
мне вид комнаты, два голоса: один, который я ненавижу - мужской,  глубокий и
патетический,  другой  -  тихий,  робкий  голос  девушки  - ведут  странный,
непонятный для меня разговор.
     - Быть или не быть? Вот в  чем вопрос... О нимфа, помя-  ни мои грехи в
своих молитвах...
     - Мой принц, как поживаете с тех давних дней? - слышу я робкий голос. -
Ступай  в монастырь,  Офелия! Я в  сильном напряжении:  что будет дальше, но
мужской  голос  по неиз- вестным причинам  ослабевает,  как  будто говорящий
превратился  в  часо-  вой  механизм  с  ослабевшей  пружиной.  В  негромкой
торопливой  речи я улавливаю  только  несколько бессмысленных  фраз: "К чему
плодить  грешников?...  Сам  я  в  меру  благонравен,  но  стольким  мог  бы
попрекнуть себя, что лучше бы мне не рождаться на свет... Если выйдешь замуж
- мое проклятие тебе  в приданое... Будь непорочна как лед, чиста, как снег,
или дурачь мужчину и не откладывай... Иди с миром! "
     На что голос девушки робко отвечает:
     - О какой благородный дух разрушен! Силы небесные, спа- сите его! Затем
оба  умолкают, и  я слышу  слабые хлопки. Через полчаса мертвой  тишины,  во
время которой из  окна доносится запах жирного жаркого, из-за  гардин обычно
вылетает  еще  горящий  жеваный  окурок,  ударяется  о  стену  нашего  дома,
рассыпаясь в искры, и падает вниз на мостовую узкого прохода.
     До глубокой ночи я сижу и пристально  смотрю вверх. Каж- дый раз, когда
колышутся шторы,  сердце замирает у меня  от радостного испуга: подойдет  ли
Офелия к окну? Если это произойдет, выйду ли я из своего укрытия?
     Я срываю красную розу; осмелюсь ли я ее бросить ей? И я должен при этом
что-то сказать! Только что?
     Но ничего  не приходит на ум. Роза в моей горячей  руке увядает, а там,
как всегда, все будто  вымерло. Только запах поджаренного кофе сменяет запах
жаркого... Вот, наконец:  женская рука отводит гардину в сторону. В один миг
все переворачивается  во  мне. Я  стискиваю зубы и бросаю розу  в  раскрытое
окно.
     Слабый  крик  удивления  -   и...   в   окно  выглядывает   фрау  Аглая
Мутшелькнаус. Я  не  успеваю спрятаться; она меня уже заметила.  Я  бледнею,
потому что теперь все  откроет- ся. Но судьбе угодно распорядиться по-иному.
Фрау Мут- шелькнаус сладко под нимает уголок рта, кладет розу себе на грудь,
как на поста- мент, и смущенно опускает глаза; затем  она их поднимает, пол-
ные благодарности, и, наконец, замечает, что это был всего лишь я. Выражение
ее лица  несколько  меняется.  Но  она  благода-  рит  меня  кивком  головы,
дружелюбно обнажая при этом белую по- лоску зубов.
     Я чувствую себя так, как будто мне улыбается череп. Но все-таки  я рад.
Если бы она догадалась, кому предназначены цветы, все было бы кончено.
     Час спустя я уже радуюсь, что  все получилось именно так. Теперь я могу
спокойно рисковать:  каждое утро класть  Офелии  букет  на  карниз. Ее  мать
отнесет это на свой счет.
     Возможно, она  думает, что цветы  -  от моего приемного от- ца,  барона
Йохера!  Да,  да  -  "жизнь учит"! На  один момент во рту  у меня появляется
отвратительный вкус, как будто  я отравился какой-то  коварной мыслью. Затем
все проходит. Я  снова прихожу  в  себя,  и, убеждая себя, что это не  самое
страшное,  иду на кладбище,  чтобы  украсть  розы. Позже  туда  придут  люди
ухаживать за могилами, а вечером ворота кладбища закроются.
     Внизу,  в Пекарском ряду, я встречаю актера Париса в тот  самый момент,
когда он в своих скрипучих сапогах выходит из узкого прохода.
     Он знает, кто я такой. Это видно по  его взгляду. Это - старый, полный,
гладковыбритый господин с  отвисшими  бакенбардами и красным носом,  который
дрожит при каждом шаге.
     На голове у него  берет,  на шейном  банте  -  булавка  с се- ребрянным
лавровым  венком,  на  огромном  животе  -  часовая  цепочка,  сделанная  из
заплетенных в косу волос.
     Он  одет в сюртук и  жилет  из коричневого бархата;  его бу-  тылочного
цвета брюки  слишком  узки  для его толстых  ног, и  так длинны, что  торчат
из-под полы, как гармошка.
     Догадывается ли он, что я иду на кладбище? И зачем я хочу  украсть  там
розы? И для кого? Но что это я? Это знаю только я один! Я  упрямо смотрю ему
в лицо, умышленно не здороваюсь, но у меня замирает сердце, когда я замечаю,
что он твердо, выжидающе  смотрит  на меня из-под  приспущенных век, останав
ливается  ненадолго,  посасывая свою сигару,  а  затем  закрывает глаза, как
человек, которому в голову пришла какая-то особен- ная мысль.
     Я  стараюсь проскользнуть мимо него  как можно быстрее, но тут я слышу,
как он, громко и неестественно  откашливаясь, как бы начинает  декламировать
какую-то роль: "Гм - м, гм - м, гм - ... "
     Ледяной ужас охватывает меня, и я пускаюсь бежать.  Я не могу поступить
иначе. Вопреки мне самому, мой внутренний го- лос  говорит: "Не делай этого.
Ты сам себя выдал! "
     Я потушил фонари на  рассвете и  вновь уселся на террасе, хотя теперь я
знаю: пройдут часы, прежде  чем появится Офелия и откроет окно. Но я  боюсь,
что просплю, если пойду и опять лягу спать, вместо того, чтобы ждать.
     Я положил для нее на карниз три  розы и при этом так вол-  новался, что
быстро спрятался в узкий проход.
     Сейчас я  представляю  себе, как  будто  я лежу  раненый вни- зу,  меня
вносят в  дом, Офелия узнает об этом,  понимает в чем дело, подходит к моему
ложу и целует меня с умилением и лю- бовью.
     Затем мне снова делается стыдно и я внутренне краснею оттого, что я так
глуп. Но мысль о том, что Офелия страдает из-за мо- ей раны, мне сладостна.
     Я гоню от  себя прочь  другую картину: Офелии девятнадцать лет,  но она
уже  молодая дама,  а  мне - только семнадцать. Хотя  я немного выше ее, она
могла  бы  поцеловать меня только как ребенка, который поранился.  А я  хочу
быть взрослым мужчиной, но таковому не пристало беспомощно  лежать в постели
и ждать от нее заботы. Это мальчишество и изнеженность!
     Тогда я представляю себе  иную картину - ночь, город спит, вдруг я вижу
из  окна огненное зарево.  Кто-то вдруг  кри-  чит на улице: "Соседний дом в
огне!  "  Спасение  невозможно,  по-  тому что  обвалившиеся  горящие  балки
преградили Пекарский ряд.
     Напротив  в комнатах уже загорелись гардины. Но я  выпрыги- ваю из окна
нашего дома  и спасаю свою возлюбленную, которая  без сознания, в полуудушье
от дыма и огня, как мертвая, лежит на полу в ночном платье.
     Сердце мое выпрыгивает из  груди от радости и  восторга.  Я чувствую ее
обнаженные руки на моей шее, когда я несу ее, бессильную,  на руках, и холод
ее неподвижных губ, когда я ее целую. Так живо я себе это все представляю!
     Снова и снова эта картина  оживает в моей крови, как если бы весь сюжет
со  всеми  его  сладкими,  обворожительными   подроб-  ностями  замкнулся  в
бесконечном  повторении,  от  которого я  ни-  как  не  могу освободиться. Я
радуюсь, зная, что образы проник- ли в меня так глубоко, что сегодня ночью я
увижу это во сне как наяву, живым и реальным. Но как еще долго ждать!
     Я высовываюсь  в  окно и смотрю на  небо:  видимо,  утро ни-  когда  не
наступит. А еще целый долгий день отделяет меня от ночи!  Я боюсь, что новое
утро придет  раньше, чем ночь,  и по- мешает тому,  на  что  я надеюсь. Розы
могут  упасть, когда Офе-  лия откроет  окно, и она их не увидит. Или она их
увидит,  воз-  мет  -  а что дальше?  Хватит  ли  у меня мужества  сразу  не
спрятаться? Я холодею при мысли, что, конечно же, у меня его не хватит. Но я
уповаю на то, что она догадается, от кого эти розы.
     Она должна  догадаться! Невозможно,  чтобы  горячие,  полные страстного
желания мысли любви, которые исходят из моего сердца, не достигли бы ее, как
бы холодна и безразлична она ни была.
     Я закрываю глаза и представляю так живо, как только мо- гу, что я  стою
над ее кроватью, склоняюсь над спящей и целую ее  со  страстным  желанием ей
присниться.
     Я  так ярко все себе вообразил, что некоторое время  не мо-  гу понять,
сплю  ли я или  со мной происходит нечто иное. Я  рассеянно уставился на три
белые розы на карнизе, пока  они не расплылись в туманном свете серого утра.
Я гляжу на них, но меня мучает мысль, что я их украл на кладбище.
     Почему  я  не  украл  красные? Они принадлежат  жизни. Я не  могу  себе
представить,  что мертвец,  проснувшись и заметив,  что  красные розы с  его
могилы исчезли, потребует их назад.
     Наконец  взошло солнце.  Пространство  между двумя  домами  наполняется
светом его  лучей. Я  парю над землей  в  облаках  и более  не  вижу  узкого
прохода; он поглощен туманом, который утренний ветер принес с реки.
     Светлый образ движется в комнате  напротив. Я трусливо  затаил дыхание.
Крепко цепляюсь руками за перила, чтобы не убежать...
     Офелия!
     Я долго  не верю своим глазам. Ужасное  чувство невырази- мой нелепости
душит меня. Сияние страны  снов исчезает.  Я  чувс-  твую, что  оно  никогда
больше не вернется, и что  сейчас я  дол- жен  провалиться сквозь землю, что
должно  случиться нечто ужасное, чтобы предотвратить то чудовищное унижение,
которому я сейчас подвергнусь, представ в столь смехотворном виде.
     Я делаю последнюю  попытку  спасти себя от себя самого,  судорожно  тру
рукав, как будто там какое-то пятно.
     Затем наши глаза встречаются.
     Щеки Офелии горят, я вижу как  дрожат ее  белые руки, сжи- мающие розы.
Мы  оба хотим что-то сказать друг другу и не можем; каждый понимает, что  он
не может совладать с собой.
     Еще один  взгляд - и  Офелия снова исчезает. Совсем как ребенок, я сижу
на корточках на ступенях  лестницы и знаю только одно: во мне сейчас  живет,
вытеснив  мое я, одна  толь- ко  пылающая до неба радость, радость,  которая
есть литургия полного самозабвения.
     Разве так бывает в действительности?
     Офелия - юная, но уже взрослая дама! А я?
     Но нет! Она так же юна, как и я. Я снова представляю себе ее глаза, еще
яснее, чем тогда,  в реальности солнечного света. И я читаю в них: она такой
же ребенок, как  и я. Так, как она, смотрят только дети! Мы оба дети; она не
чувствует того, что я всего лишь глупый подросток!
     Я знаю - так говорит мне сердце, которое ради нее готово разорваться на
тысячи кусочков - что  мы сегодня еще встретим- ся и что это произойдет само
собой. И еще я знаю, что это случится после захода солнца в маленьком саду у
реки перед нашим домом, и нам не нужно друг другу об этом ничего гово- рить.


        "V"
     П О Л Н О Ч Н Ы Й Р А З Г О В О Р
     Подобно тому,  как этот  Богом забытый  маленький  городок,  окруженный
водами реки, тихим островом живет в моем сердце,  так и среди бурных потоков
страстей моей юности, обращенных только  к ней,  к Офелии, выдается островок
тихого воспоминания - один разговор, который я подслушал однажды ночью.
     Часами  напролет,  как обычно, мечтая о своей возлюблен- ной, однажды я
услышал,  что барон открывает дверь своего ка-  бинета какому-то посетителю;
по голосу я узнал капеллана.
     Он  приходил  иногда  довольно  поздно:  они  с  бароном  были  старыми
друзьями.  До  глубокой  полночи  за стаканом вина  вели они беседы о разных
философских предметах,  обсуждали мое воспитание, иными словами,  занимались
вещами, которые в то время меня совсем не интересовали.
     Барон не разрешал мне посещать школу.
     "Наши школы, как колдовские кухни, в которых рассудок  развивают до тех
пор, пока сердце не умирает от жажды. Если  цель успешно достигнута, человек
получает аттестат зрелос- ти, "- говорил он обыкновенно.
     Поэтому барон всегда  давал  мне  читать книги, заботливо отобранные из
своей библиотеки,  после чего он расспрашивал меня, узнавая, удовлетворил ли
я  свою  любознательность,  но  никогда не  проверял,  прочитал  ли я  их  в
действительности.
     "В памяти останется только  то,  что  угодно  твоему  Духу,  - была его
любимая поговорка, - так как только это приносит ра- дость. Школьные учителя
подобны укротителям зверей: одни ду- мают,  что совершенно необходимо, чтобы
львы  прыгали   сквозь   обруч.   Другие  настойчиво   внушают   детям,  что
благословенный Ганнибал потерял  свой левый глаз в Понтийских болотах.  Одни
превращают царя зверей в циркового клоуна, другие делают  из божьего  цветка
букетик петрушки. "
     Подобный разговор оба господина вели  и сейчас, потому  что  я услышал,
как капеллан произнес:
     - Я бы не решился позволить ребенку развиваться, как судно без  руля. Я
думаю, что он может потерпеть крушение.
     -  А не  терпит  ли  крушение большинство остальных  людей?  - вскричал
барон, взволнованный этими  словами.  - Если  судить  с высшей точки зрения,
разве не терпит крушение тот, кто после послушной юности на  школьной скамье
становится, ну, скажем, праведником, женится, чтобы передать детям  свою те-
лесную субстанцию, а затем заболевает и умирает. Неужели вы думаете, что его
душа создала себе столь сложный аппарат,  как человеческое тело,  только для
этой цели?
     - К  чему мы прийдем, если все будут рассуждать так, как Вы? - возразил
капеллан.
     -  К самому блаженному и прекрасному состоянию челове- чества,  которое
только можно себе  вообразить, где каждый был бы  неповторимым, и совершенно
непохожим  на других кристаллом,  думающим  и чувствующим  в особых цветах и
образах,  любящим  и  ненавидящим следуя  исключительно лишь  желанию своего
Духа. Тезис  о  равенстве людей,  должно  быть, выдумал  сам  сатана  - враг
различий и красок.
     - Так Вы все же верите в дьявола, барон? Ведь Вы всегда это отрицали! -
Я верю в дьявола так же, как я верю в смертоносную силу северного ветра. Кто
может указать мне  место во всей Вселенной, где рождается  холод? Там должен
восседать  на троне дьявол. Холод преследует  жар, потому что он  сам  хочет
сог- реться. Дьявол хочет прийти к  Богу, ледяная  смерть - к  огню жизни...
Таков первоисточник  всех странствий... Должен ли где  - то быть  абсолютный
ноль? Пока его еще не нашли. И его никог- да не  найдут, так же, как нико