ая. Но  мне она представляется великой и
даже священной, и я должен ее исполнить во что бы то ни стало.
     Я - одиннадцатый из рода Йохеров. Нашего первопредка мы обычно называем
нашим корнем. Мы,  десять  баронов его потом- ков, -  ветки. Наши имена  все
начинаются  с  буквы  "Б", напри-  мер:  Бартоломеус,  Бенджамин,  Балтазар,
Бенедикт и так далее. Только имя нашего первопредка - Христофор - начинается
с  бук- вы"Х".  В  нашей  семейной хронике  записано,  что  основатель  рода
предсказал:  вершина родового древа  - двенадцатая  ветвь - сно-  ва  должна
носить имя Христофор. "Странно, -  часто думал  я,  - все, что он предсказал
слово в слово сбылось,  только послед- нее не исполнилось: у меня нет детей.
"  Просто замечательно что я  взял  маленького мальчика из  приюта, которого
усыновил. Я взял  его только из-за  того, что он бродил во сне; это свойство
присуще  всем нам, Йохерам.  Потом,  когда я узнал по-  том,  что его  зовут
Христофор, для меня это было как удар мол- нии. Когда я взял мальчика к себе
домой  меня обуяла такая ра-  дость  что от волнения перехватило дыхание.  В
хронике мой дед сравнивается с пальмой, от которой отламываются ветки, чтобы
уступить место новым - до тех пор,  пока не останутся только корень, крона и
гладкий  ствол,  в котором  не будет  препятствий  для сока, поступающего из
земли к вершине. Все наши предки имели только сыновей и никогда дочерей, так
что сходство с пальмой остается безупречным.
     Я как последняя ветвь живу здесь, на верху дома, под крышей; меня тянет
сюда не знаю, почему. Никогда мои предки более чем двух поколений не жили на
одном и и том же  этаже. Мой сын,... конечно, он - прекрасный мальчик...  но
он  не  принадлежит  моему   роду.   В  этом  пророчество  сбывается  только
наполовину.  Это меня часто огорчает, потому что, конечно, я хотел бы, чтобы
крона родословного древа стала побегом из мо- ей крови и крови моих предков.
И что станется с духовным нас- ледством? Но что с  вами, капеллан? Почему Вы
на меня так ус- тавились?
     Из шума падающего  кресла я заключил,  что священник резко  вскочил.  С
этого  момента  меня охватила горячая  лихорад-  ка,  которая усиливалась  с
каждым словом капеллана.
     - Послушайте, барон! - начал он. -  Сразу,  как только я вошел, я хотел
сказать Вам  это, но  промолчал, выжидая  благоп- риятный момент.  Затем  Вы
начали говорить, и в ходе  Вашего  рассказа я  забыл о цели  моего визита. Я
боюсь, что нанесу сейчас рану Вашему сердцу...
     - Говорите же, говорите! - разволновался барон.
     - Ваша пропавшая без вести супруга...
     -  Нет,  нет! Она не  пропала.  Она убежала. Называйте  все вещи своими
именами!  -  Итак,  Ваша супруга  и незнакомка,  тело которой  15 лет  назад
принесла река, погребенная на  кладбище  в могиле с белыми розами, где стоит
только дата и нет имени - это одна  и та же женщина. И... те-  перь ликуйте,
мой  дорогой,  старый друг! Маленький подкидыш Христофор - не кто иной,  как
Ваше собственное дитя! Вы же  сами  говорили, что  Ваша жена была беременна,
когда она ушла  от Вас! Нет, нет!  Не спрашивайте, откуда я это знаю! Я  Вам
этого не  скажу!  Считайте, что кто-то сказал мне это  на исповеди.  Кто-то,
кого Вы не знаете...
     Я не слышал, что говорилось дальше. Меня бросало  то в жар, то в холод.
Эта ночь подарила мне отца и мать, но также горестное сознание того,  что на
могиле той, которая меня родила, я украл три белых розы.


        "VI"
     О Ф Е Л И Я
     Как  и прежде, дети бегут за мной, когда вечером  я  иду по улицам,  но
теперь - с  высокоподнятой головой,  гордый тем,  что продолжаю  благородное
дело  фон Йохеров.  основатель рода  которых  был  также и  моим предком. Но
теперь  их  насмешливая   песенка:   "Таубеншлаг,  Таубеншлаг,   Таубеншлаг,
голубятня, голу- бятня,  голубятня" -  звучит уже  заметно тише. Чаще всего,
они довольствуются хлопанием в ладоши или пением "Тра-ра-ра".
     Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности  в ответ на мое при
ветствие,  а  ведь  раньше  только  кивали...  И  когда  они  видят,  как  я
возвращаюсь с могилы моей  матери, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они
шепчутся друг с другом. Теперь в городе говорят, что я не  приемыш, а родной
сын баро- на!
     Фрау  Аглая делает книксен, как  перед  вельможей, каждый раз, когда  я
встречаюсь  с ней на улице, и использует каждую возможность перемолвиться со
мной словечком и поинтересовать- ся моим самочувствием.
     Когда она прогуливается вместе с Офелией, я всегда ста- раюсь  избежать
встречи, чтобы нам с ней не  пришлось краснеть за  подобострастное поведение
ее матери.  Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда видит меня, и,
полагая,  что может остаться незамеченным,  забирается обратно  в свою дыру,
как  испуганная  мышь&  Я чувствую, как он  несказанно  сожа- леет,  что
именно  я,  кажущийся  теперь  ему  почти сверхъестественным существом,  был
соучастником его  ночных тайн. Только раз я посетил его мастерскую  с  наме-
рением сказать, что ему  не следует меня стыдиться, но в другой раз я бы уже
не осмелился это сделать.
     Я  хотел  было  сказать  ему,  как высоко я  ценю ту жертву, которую он
принес ради своей  семьи. Я хотел  передать ему  сло-  ва  моего отца,  что"
каждая профессия  благородна,  если душа  не брезгует  ею  заниматься  после
смерти", и я заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение могли
бы принести ему эти слова. Но я так и не произнес их.
     Он снял штору с  окна и  бросил  ее  на гроб, чтобы  прикрыть кроликов,
простер руки, согнул  туловище  под прямым углом и остался  в этой китайской
позе  с  обращенным к  земле лицом,  не  смотря  на меня,  и,  как  литанию,
беспрерывно забормотал бесс- мысленные слова:
     -  Его   светлость,  высокородный  господин   барон,  соблагово-  лите,
многоуважа емый...
     Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я плани- ровал, оказалось
бессмысленным. Что бы я ни сказал  тогда, все звучало бы высокомерно,  какое
бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь  "  высокородного,
многоуважаемо- го"...  Даже  самые простые и скромные  слова,  обращенные  к
нему, отражались  от его рабской ауры и ранили  меня,  как стрела,  придавая
всему отвратительный привкус снисходительности.
     Даже мой безмолвный уход  вселил в меня неприятное  чувс- тво, что и  в
этом я вел себя надменно.
     Главный режиссер  Парис - единственный  из взрослых,  чье поведение  по
отношению ко мне не изменилось.
     Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исхо-  дило какое-то
парали зующее влияние, перед которым я был бес- силен. Я чувствовал, что это
как-то связано с тем,  что он го- ворит басом и с какой-то повелительной рез
костью. Я пытаюсь  убедить  себя, что достаточно глупо с моей стороны думать
подобным образом; что мне не  следует бояться того, что он может  меня резко
ок- ликнуть. Ну и что из того, что он сделает это?
     Но всякий раз,  когда  я  слышал его декламации из окон комнаты Офелии,
глубокий тембр  его  голоса заставлял меня сод-  рогнуться, и меня охватывал
загадочный страх. Я казался себе  таким слабым  и маленьким с моим  постыдно
высоким мальчишеским голосом!
     Не  помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он... ведь  он не
знает и не может знать, что мы с Офелией лю- бим друг друга. Он просто берет
меня на испуг,  жалкий коме- диант, когда  на улице  так коварно  смотрит на
меня.  Сколько  бы  я  себе  это  ни  повторял,  я  не  могу  избавиться  от
унизительного сознания, что он каким-то  образом гипнотизирует меня, и что я
просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо,  как ни в чем ни
бывало,  взглянуть ему в глаза. Это  малодушный  страх перед  самим собой  и
ничего больше, и от этого невозмож- но отделаться.
     Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло откаш- ливаться, как
тогда, чтобы  у  меня появилась возможность зате- ять с ним ссору. Но случай
не представлялся:  он  выжидал.  Я думаю, он бережет  свой бас для какого-то
особого  момента,  и я  внутренне содрогаюсь при мысли  о том,  что  я  могу
оказаться не готовым к нему.
     Офелия,  отданная в его руки, так же беспомощна. Я знаю это. Хотя мы ни
разу об этом не говорили.
     Когда  мы ночами, тайно, обнявшись  в  любовном блаженстве, в маленьком
саду перед нашим домом у реки нежно  шепчемся друг  с другом, то каждый  раз
внезапно  вздрагиваем   от   ужаса,  когда  где-то  поблизости  что-то  тихо
шевелится.  И  мы  знаем, что имен- но  этот  всегдашний  страх  перед  этим
человеком заставляет наши уши быть столь чуткими.
     Ни  разу  мы  не  осмелились произнести вслух его имя. Мы  ис-  пуганно
избегали тех тем, которые могли бы подвести к нему.
     В том, что я ежедневно сталкиваюсь с ним,  выхожу ли я  намеренно позже
или раньше вечером из дома, есть какой-то злой рок.
     Я часто кажусь себе птицей, вокруг которой змея стягивает свои кольца.
     В  этом  чудится  мне какое-то злое  предзнаменование;  он наслаждается
уверенным чувством, что его цель день ото дня  становится  все ближе. Я вижу
это по коварному взгляду его ма- леньких злых глаз.
     Что же  за  цель у него может  быть?  Я думаю,  он сам этого  толком не
знает, да и я не могу себе этого представить.
     У  него есть еще какая-то  проблема, и это немного успокаи-  вает меня.
Иначе, почему он постоянно останавливается на ули-  це и, кусая нижнюю губу,
погружается в размышления, когда я пробегаю мимо него?
     Тогда он больше не смотрит пристально на меня; он знает, ему это сейчас
не нужно: его душа и так уже взяла власть над моей.
     Конечно,  ночами он не мог нас подслушивать, и все же я  придумал план,
чтобы мы вечно не дрожали от страха.
     Рядом с  мостом, на берегу, лежит старая лодка. Сегодня я подогнал ее к
нашему саду и оставил там.
     Когда  луна зайдет за  облака, я перевезу Офелию на другой берег; затем
мы  медленно поплывем вокруг города вниз по тече- нию. Река  слишком широка,
чтобы кто-нибудь смог нас заметить, а тем более узнать!
     Я пробрался в комнату, которая отделяет спальню отца от моей и принялся
считать удары своего сердца,  потому  что часы  на  башне  церкви  Пресвятой
Богородицы еще не скоро должны были пробить десять  раз,  и  потом еще один,
одиннадцатый  раз  -  красноречивый  и  ликующий:   "Сейчас,  сейчас  Офелия
спустится в сад! "
     Мне  казалось, что время замерло, и в нетерпении  я начал странную игру
со  своим сердцем. пока постепенно мои мысли не начали путаться, как во сне.
Я упрашивал его биться быстрее, чтобы поторопить башенные часы. Мне казалось
само  собой разу- меющимся, что  это как-то связано между собой.  "Разве мое
сердце  -  это  не  часы?  -  пришла мне  в голову  мысль. -  Разве  они  не
могущественнее тех  башенных часов, которые  всего  лишь нав-  сего  мертвый
металл, а не живая плоть и кровь, как мое серд- це. "
     Почему часы-сердце  не могут  управлять временем? И  как  подтверждение
тому, что я прав,  я  вспомнил один  стих, ко-  торый  мой отец  зачитал мне
однажды: "Все вещи исходят из сердца, рождаются в нем и в нем умирают".
     Только  теперь я начинаю понимать страшный смысл,  заклю- ченный в этих
словах, которые прежде я почти не понял. Их глубинное значение ужасает меня;
мое сердце, мое собственное сердце  не слушает меня, когда я приказываю ему:
бейся  быст- рее!  Видимо, во мне живет кто-то, кто  сильнее меня,  кто пре-
допределяет мое время и мою судьбу.
     Именно из него исходят все вещи!
     Я в ужасе от самого себя.
     "Если бы я знал самого себя, и если бы я имел хотя бы ма- лейшую власть
над моим сердцем,  я бы был волшебником и мог бы управлять событиями внешней
жизни, " - это я осознавал совер- шенно ясно.
     И вторая незваная мысль примешивается к первой:
     "Вспомни  одно  место  из книги,  которую  ты  читал  в детском  приюте
давным-давно!   Там   было   сказано:  *  Часто,   когда   кто-то   умирает,
останавливаются  часы. Значит,  умирающий путает в кошмаре смерти удары  его
медленно остана вливающегося сердца с ударами часов. Страх его тела, которое
хочет покинуть его душа, шепчет: когда  часы  там  остановятся, я умру. И от
этого магического повеления часы останавливаются вместе  с последним  ударом
сердца. Если часы висят в комнате человека, о  котором думает умерший, то  и
они подчиняются его  мыслям, родившимся из страха смерти,  потому что  в том
месте,  которое  представля- ет умирающий в  последние минуты, возникает его
двойник. "
     Так  значит, мое  сердце подчиняется страху!  Значит,  он сильнее моего
сердца!  Если бы мне удалось избавиться  от  него, я  получил бы власть  над
всеми вещами мира, подчиненными серд- цу, власть над судьбой и временем!
     И, затаив дыхание,  я  пробую  сопротивляться внезапно обу- явшему меня
ужасу, который начинает  душить  меня,  поскольку я ненароком  проник  в его
тайну.  Я слишком  слаб, чтобы стать  господином  над  собственным  страхом,
поскольку я  не  знаю, ни где, ни когда, ни как я должен напасть  на него. И
поэтому он, а не я, безраздельно владеет моим сердцем, давит на него,  чтобы
вершить мою судьбу по своей собственной воле, вообще не считаясь со мною.
     Я пытаюсь  успокоиться  и  при  этом говорю себе:  "Офелии  ни- чего не
угрожает, пока я не с ней.  " Но у меня не  хватает  сил  последовать совету
моего рассудка - не спускаться сегодня в сад.
     Я отбрасываю эту мысль, едва успев ее осознать. Я вмжу ловушку, которую
готовит  мне мое сердце,  и все-таки я вступаю в нее: ведь моя тяга к Офелии
сильнее голоса  разума.  Я подхо- жу  к окну  и смотрю  вниз на реку,  чтобы
собраться с духом и силами  - чтобы быть готовым столкнуться лицом  к лицу с
какой- то опасностью, которая сейчас кажется  мне  неотвратимой и  ко- торая
страшит  меня. Но вид немой, бесчувственной  беспрерывно  текущей вниз  воды
действует  на  меня столь  устрашающе, что я  не сразу замечаю звон башенных
часов.
     Внезапно меня поражает глухая мысль: " Эта река несет рок, которого  ты
больше не сможешь избежать. "
     Затем я пробуждаюсь  от  вибрирующего  металлического  звона -  страх и
подавленность сразу исчезают.
     Офелия!
     Я вижу,  как  мелькает ее светлое платье в  саду.  - Мой  мальчик,  мой
милый,  милый  мальчик,  я  так боялась  за тебя целый день! - А я  за тебя,
Офелия! - хочу  я сказать, но она обнимает меня и ее уста сливаются с моими.
-  Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в последний раз, мой любимый,  мой
бедный мальчик!
     -  Боже мой!  Что-нибудь  случилось,  Офелия? Пойдем, пойдем  скорее  в
лодку, там мы будем в безопасности.
     -  Да.  Пойдем.  Там мы,  возможно, укроемся... от  него.  "От него"! В
первый раз  она  упомянула о "нем"! Я чувствовал,  как  дрожит ее  рука, как
безграничен, должно быть, ее страх перед "ним"!
     Я хочу повести ее к лодке, но она некоторое время сопро- тивляется, как
будто не может сойти с места.
     - Пойдем, пойдем, Офелия, - зову  я, - не бойся.  Скоро мы будем на том
берегу. Туман...
     - Я не боюсь, мой мальчик. Я  только хочу... - она запну- лась. - Что с
тобой, Офелия? - Я  обнимаю  ее.  - Ты  меня больше не любишь,  Офелия? - Ты
знаешь, как я люблю тебя, Христофор, - просто гово рит она и долго молчит.
     - Разве мы не пойдем к лодке? - спрашиваю я  ее шепотом. - Я так тоскую
по тебе.
     Она  осторожно  отстраняет меня, делает шаг назад к скамей- ке, где  мы
обычно сидели, и гладит ее, погруженная в свои мысли.
     -  Что с тобой, Офелия? Что ты  делаешь? Тебе  больно? Я  чем -  нибудь
огорчил тебя?
     - Я  хочу только... я хочу только попрощаться  с  любимой скамейкой! Ты
знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые поцелова- лись!
     - Ты хочешь  от  меня уйти? -  вдруг вскрикиваю я. - Офелия, Боже  мой,
этого  не может быть!  Что-то  произошло,  а ты мне не  говоришь! Неужели ты
думаешь, я смогу жить без тебя?
     - Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не  произошло!  - ти- хо  утешает
она меня  и пытается улыбнуться, но, так как лунный свет освещает ее лицо, я
вижу, что  глаза  ее полны  слез. - Пойдем, мой дорогой  мальчик, пойдем, ты
прав, пойдем в лодку!
     С  каждым  ударом весла у меня становится  легче  на  сердце; чем  шире
пространство,   отделяющее  нас  от   темных   домов,   с   их   мерцающими,
подсматривающими глазами, тем надежней защищены мы от всякой опасности.
     Наконец,    из    тумана   показываются    кусты   вербы,   окаймляющие
противоположный берег; река становится спокойной  и не такой глубокой, и  мы
незаметно оказываемся под свисающими ветвями.
     Я  поднимаю  весла  и  сажусь  рядом  с  Офелией  на  корме.  Мы  нежно
обнимаемся. - Почему ты была такой печальной, моя любовь? Почему ты сказала,
что хочешь  попрощаться  со  скамейкой?  Ведь  правда, ты  никогда  меня  не
оставишь?
     - Однажды это должно случиться,  мой мальчик! И этот час становится все
ближе... Нет, нет, не надо сейчас грустить... Возможно, до этого еще далеко.
Давай не будем об этом думать.
     - Я знаю,  что ты  хочешь сказать, Офелия. - Слезы подсту-  пают к моим
глазам, и в  горле встает комок. - Ты хочешь ска- зать, что, когда ты уедешь
в столицу  и станешь актрисой,  мы  больше  с тобой  никогда не увидимся? Ты
думаешь,  я  не  приходил в ужас, днями и ночами  представляя, как  все  это
будет? Я  знаю точно,  я не вынесу этой разлуки! Но ты сама сказала, что это
произойдет не раньше, чем через год!
     - Да, едва ли раньше, чем через год.
     - А  к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть с  тобой вместе в
столице. Я  упрошу своего  отца,  я на коленях умолю, чтобы он разрешил  мне
учиться  там.  Когда  я стану  са-  мостоятельным  и  получу  профессию,  мы
поженимся и  никогда больше  не расстанемся! Разве ты не любишь меня больше,
Офе- лия? Почему ты ничего не говоришь? - спрашиваю я испуганно.
     По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это удар в самое сердце.
Она думает,  что я слишком молод и строю воздуш-  ные замки. Я чувствую, что
это так, но я не хочу... я не хочу думать о том, что мы должны расстаться! Я
был  бы счастлив,  если  бы  хотя  бы  на  мгновение  мы могли бы поверить в
возможность чуда.
     - Офелия, выслушай меня!
     - Пожалуйста,  пожалуйства, не  говори  сейчас, - просит она. - Позволь
мне помечтать!
     Так мы  сидим, тесно  прижавшись друг к  другу,  и долго  молчим. Лодка
стоит  спокойно, и перед нами -  ярко  осве-  щенный лунным светом  отвесный
песчаный берег.
     Вдруг она тихонечко вздрагивает, как будто очнувшись от сна. Я глажу ее
руку,  успокаивая.  Наверное,  ее  спугнул какой-то  шорох.  Неожиданно  она
спрашивает: "Не можешь ли ты мне кое-что пообещать, мой дорогой Христиан? "
     Я  ищу  слова клятвы... я хочу сказать ей, что готов ради нее  пойти на
любые пытки...
     - Пообещай  мне, что ты меня... что, когда я умру, ты ме- ня похоронишь
подле нашей скамейки в саду!
     - Офелия!
     -  Только т ы должен будешь меня похоронить и только  в э т о м м е с т
е! Ты слышишь? Никого при этом  не должно быть, и никто не должен знать, где
я лежу! Послушай! Я очень люблю эту скамейку! Я буду всегда там, как если бы
я вечно ждала тебя!
     - Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты думаешь сейчас о смерти?
Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! Разве ты не чувствуешь...?
     Она не дала мне договорить.
     - Христиан, мальчик мой, не спрашивай меня, пообещай  мне то,  о чем  я
тебя попросила!
     - Я обещаю это  тебе, Офелия, я  клянусь  тебе в этом,  хотя  я не могу
понять, что ты этим хочешь сказать.
     -  Я  благодарю тебя,  мой милый, милый мальчик!  Теперь я знаю, что ты
сдержишь свое обещание.
     Она  плотно прижимается своей щекой  к моей, и я чувствую, как ее слезы
текут по моему лицу.
     Ты  плачешь,  Офелия?  Доверься  мне,  скажи, почему ты так  несчастна?
Возможно, тебя мучают д