ома? Пожалуйста, ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что
мне делать от горя, когда ты мол- чишь!
     -  Да,  ты прав,  я не должна больше  плакать. Здесь так прекрасно, так
тихо и  так похоже на сказку. Я несказанно счастлива оттого,  что ты со мной
рядом, мальчик мой!
     И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голову.
     С радостной уверенностью смотрю я в будущее. Да, так и будет! Все будет
именно так, как я себе представлял тихими ночами.
     - Ты думаешь,  что будешь счастлива,  став актрисой? - спрашиваю  я ее,
полный  тайной ревности. -  Ты действительно уверена, что это так уж хорошо,
когда люди хлопают тебе и бросают цветы на сцену?
     Я становлюсь на колени перед ней. Она  сложила руки на подоле и смотрит
задумчиво на поверхность воды вдали.
     - Я никогда не думала, что это хорошо, мой  Христоан. Я  думаю, что все
это  отвратительно, если  это -  чистое  лицеме- рие, но совсем уж бесстыдно
переживать  все это по-настоящему,  чтобы  через  минуту отбросить  маску  и
получить вознаграждение. И делать это изо дня в день, всегда в один и тот же
час!... Мне кажется, что я должна  буду торговать собственной душой,  как на
панели...
     -  Тогда  ты  не должна  этого  делать!  -  вскричал я,  и все  во  мне
напряглось.  - Завтра  прямо с  утра я поговорю с моим от-  цом.  Я знаю, он
поможет  тебе. Я это  точно  знаю!  Он бесконечно  добр и милосерден! Он  не
потерпит, чтобы они принуждали те- бя...
     -  Нет,  Христиан,  не  делай этого!  -  прерывает она  меня спокойно и
твердо. - Ни моя мать, ни я не хотим, чтобы ты делал это. Иначе погибнут все
ее  тщеславные планы. Я ее не люблю! Я ничего не  могу поделать... Я стыжусь
ее... - добавила она полушепотом,  отвернувшись. - И это всегда стоит  между
нами... Но моего... моего отца  я люблю. Почему я должна  скрывать, что он -
мой ненастоящий отец? Ты ведь знаешь  это, хотя  мы никогда не го- ворили об
этом?  Мне тоже  этого  никто  не  говорил,  но я  знаю,  я  это  интуитивно
почувствовала еще ребенком.  Это чувство  было отчетливее, чем любое твердое
знание.  Он  ведь  не  догадывает- ся, что я  не  его  дочь,  но  я  была бы
счастливее, если бы он это знал. Тогда, возможно, он  не любил бы меня так и
не мучался бы до смерти из-за меня.
     О,  ты не знаешь, как  часто еще ребенком я была  близка к тому,  чтобы
сказать  ему  это! Но между им и мной  стоит ужасная стена.  Ее возвела  моя
мать. Насколько  я  помню, за всю жизнь  мне удалось переброситься  с ним  с
глазу на глаз лишь  парой слов. Маленькой девочкой я не должна была сидеть у
него на ко- ленях, не  должна  была целовать его. "Ты  запачкаешься, не дот-
рагивайся  до  него! " - говорили мне.  Я всегда должна  была  быть  светлой
принцессой,  а  он  -  грязным,  презренным  рабом.  Просто  чудо, что  этот
отвратительный, ядовитый посев не пустил в мо- ем сердце корни.
     Я благодарю Бога, что он не позволил этому произойти! И все-таки иногда
я думаю: будь я в действительности бесчувс- твенным, высокомерным чудовищем,
это неописуемое сострадание и жалость к нему не  разрывали бы меня на части.
И иногда я кляну судьбу, уберегшую меня от этого!
     Иногда у меня  кусок в горле застревает, когда я думаю о  том,  что он,
чтобы  нас обеспечить, работает,  раздирая  руки в кровь. Вчера, не закончив
ужин, я вскочила из-за стола и по- бежала вниз, к нему.
     Мое сердце было так переполнено, что мне казалось:  в этот  раз я смогу
ему все... все сказать. Я хотела попросить его: выкинь нас обеих,  как чужих
собак,  мать и меня... Мы большего  и не стоим! А  его, его... этого низкого
страшного шантажиста, который, должно быть, мой настоящий отец, задуши! Убей
его твоими  честными сильными руками  труженика! Я  хотела ему  крик-  нуть:
"Возненавидь  меня,  как  только  может возненавидеть  чело-  век, чтобы  я,
наконец, стала свободной от этой чудовищной, сжигающей жалости! "
     Тысячу раз я умоляла: "Отец небесный, пошли ему  ненависть в сердце!  "
Но я  думаю,  что, скорее  река потечет  вспять,  чем это  сердце исполнится
ненависти.
     Я уже взялась было за ручку двери мастерской и заглянула в окно внутрь.
Он стоял у стола и писал там мелом  мое имя. Единственное  слово, которое он
умеет  писать!  И тут  меня  покинуло мужество. Навсегда. Если  бы  я смогла
войти,  я знаю, все  было бы бесповоротно. Или он, не слушая меня, все время
бы  произносил:  "Моя  су- дарыня, дочь  Офелия! "-  как  он это каждый  раз
делает, когда меня видит; или он бы меня понял и... и сошел бы с ума!
     Видишь, мальчик мой,  поэтому не  нужно мне помогать! Смею ли я разбить
вдребезги то единственное, на  что он надеет-  ся? Разве  это  будет  не моя
вина, если его бедная душа окончательно пог- рузится в вечную ночь? Нет, мне
остается одно: стать тем, ра-  ди чего он  мучался дни  и ночи  - сверкающей
звездой  в  его  гла- зах! В  глазах же  моей  собственной  души  - духовной
блудницей!
     Не плачь, мой милый, хороший мальчик! Не надо  плакать! Я тебе  сделала
больно? Иди сюда! Ну, будь умницей! Разве ты бы любил меня больше, если бы я
думала иначе?  Я тебя напугала, мой бедный Христиан? Смотри, может быть,  не
так уж  все и пло- хо, как я описала! Может, я слишком сентиментальна и вижу
все в  искаженном  и  преувеличенном свете.  Когда целыми  днями нап-  ролет
человек должен беспрерывно декламировать монолог Офе- лии, от этого остается
сильный осадок. В  этом  жалком искусс- тве комедиантов есть нечто порочное,
что разлагает и убивает душу.
     Послушай,  а  вдруг произойдет невиданное,  удивительное  чу- до,  и  в
столице меня встретят с литаврами и трубами, и мгно- венно... все... все ...
будет хорошо?
     Она громко и искренне рассмеялась и осушила губами мои слезы, но я ясно
почувствовал, что она сделала это специаль- но, чтобы ободрить меня, чтобы я
разделил с ней ее веселость. К моей глубокой  печали о ней примешивалось еще
другое чувство,  которое разрывало меня на части. Я со  скорбью осоз- навал,
что  она  старше меня не только  по земным годам  -  нет, я  был ребенком по
сравнению с ней в каком-то более глубоком смысле.
     Все это время,  с тех  пор,  как мы  узнали и полюбили  друг друга, она
скрывала от меня свою скорбь  и все свои муки.  А я? При каждой  возможности
изливал перед ней самую незначитель- ную, самую инфантильную мою заботу.
     По мере того, как я осознавал, насколько ее душа более зрела и взросла,
чем  моя, корни моих  чаяний таинственно  обры-  вались.  Она, долж но быть,
чувствовала то  же самое,  потому что  все  время горячо и  нежно обнимала и
целовала меня, так, что внезапно ее ласки показались мне м атеринскими.
     И  я говорю ей самые ласковые  и теплые  слова,  которые я  только могу
придумать,  но в  мозгу моем скачут неопределенные, но  навязчивые мысли: "Я
должен  сделать  хоть  что-нибудь!  Только лишь  действия могут меня сделать
достойным ее! Но как я могу ей помочь? Как я могу ее спасти? "
     Я  чувствую, как страшная  черная тень поднимается  во  мне, как  нечто
бесформенное сдавливает мое  сердце. Я слышу шепот сотен хриплых голосов над
моим ухом: "Ее приемный  отец, этот идиотский  точильщик. это он - преграда!
Преодолей ее!  Унич- тожь его! Кто  об этом узнает? Трус,  почему ты боишься
себя самого? "
     Офелия отпускает мои руки. Она мерзнет. Я вижу, что она дрожит. Неужели
она угадала мои  мысли? Я жду, пока она что-ни- будь скажет, что-нибудь, что
даст мне хотя бы тайный намек, ч т о я должен сделать.
     Все  ждет во мне: мой мозг, мое  сердце, моя кровь.  Даже  шепот в моих
ушах смолк  и тоже  ждет.  Ждет, затаившись, с  дь- явольской уверенностью в
конечной победе.
     Она говорит - и я слышу, как ее  зубы стучат от внутренне- го холода...
она, скорее, бормочет, нежели говорит:
     -  Быть может, ты сжалишься над  ним, Ангел Смерти? Черная тень  во мне
внезапно превращается в белое ужасающее пла- мя, переполняющее меня с головы
до ног.
     Я вскакиваю, хватаюсь  за весла: лодка как-будто только  и  ждет  этого
знака.  Она  плывет  все быстрее  и  быстрее,  и  мы  пе- ресекаем  течение,
приближаясь к нашему берегу, к улочке Пе- карский ряд.
     Мерцающие  глаза домов снова  светятся  из  темноты. С  лихо-  радочной
быстротой поток несет нас к плотине, туда, где река покидает город.
     Любовь прибавляет мне силы, и я гребу прямо к нашему до- му. Белая пена
вздымается вдоль бортов. Каждый мой гребок укрепляет мою безумную решимость!
Кожа ремней в уключинах скрипит: "Убей! Убей! Убей! "
     Затем я привязываю лодку к одному из столбов на берегу и беру Офелию на
руки. В моих руках она легка, как пух.
     Я испытываю какую-то необузданную животную  радость, как будто я в одно
мгновение стал мужчиной  телом  и душой.  И  я быстро несу Офелию  в  сиянии
фонарей в темноту узкого прохода.
     Там  мы долго стоит и целуемся  в изнуряющей неистовой  страсти. Теперь
снова она - моя возлюбленная, а не нежная мать.
     Шорох позади  нас! Я не обращаю внимания: что мне до это- го! Затем она
исчезает в передней  дома.  В мастерской  то-  чильщика  еще  горит свет. Он
мерцает из-за мутного стекла, за которым жужжит токарный станок.
     Я  берусь  за  ручку  и  осторожно  ее  опускаю.  Узкая  полоска  света
появляется и тут же исчезает, когда я снова тихо закры- ваю дверь.
     Я  подкрадываюсь  к окну,  чтобы определить,  где стоит то- чильщик. Он
наклонился  над станком, в  руке у него сверка-  ющий кусок железа, а  между
пальцев в полутьме комнаты  разлетаются белые, тонкие, как бумага, стружки и
падают  вокруг гробов, как мертвые змеи. Внезапно я ощущаю страшную дрожь  в
коленях. Я слышу,  как мое дыхание со свистом  вырывается. Чтобы не упасть и
не разбить оконное стекло, я вынужден прислониться плечом к стене.
     "Неужели  я стану подлым убийцей? " - раздается вопль в мо- ей груди. -
"Предательски, из-за спины, убить бедного стари- ка, который всю свою  жизнь
принес в жертву любви к моей... к своей Офелии! "
     Внезапно станок остановился. Мотор затих.  Мгновенно  мерт- вая  тишина
обрушивается на меня.
     Точильщик    выпрямляется,   слегка    повернув   голову,   как   будто
прислушиваясь, откладывает долото и медленным шагом идет к окну. Все ближе и
ближе. Его глаза устремлены прямо на меня.
     Я знаю, что он не может меня видеть, потому что я стою  в темноте, а он
- на  свету.  Но  если бы я даже  знал, что он ви- дит  меня, я не  смог  бы
убежать, потому что силы покинули ме- ня.
     Он медленно подходит к окну  и смотрит в темноту. Между нашими  глазами
расстояние едва ли  в  ширину ладони, и я могу разглядеть каждую морщинку  у
него на лице.
     Выражение безграничной усталости лежит  на нем;  он медлен- но проводит
рукой  по лбу  и  смотрит полуудивленно-полузадумчи- во  на  свой палец, как
человек, который видит на нем кровь и не знает, откуда она взялась.
     Слабый проблеск  надежды и радости появляется  в его движе-  ниях, и он
наклоняет  голову,  терпеливо и покорно, как  муче-  ник,  ждущий  смертного
удара.
     Я понимаю, что сейчас его  Дух  говорит мне.  Его  затуманенный мозг не
ведает,  почему ему все это  при-  ходится  делать.  Его  тело  -  это  лишь
отражение его души, кото- рая шепчет через него: "Избавь меня от земных оков
ради моей любимой дочери! "
     Теперь я  знаю: это  должно свершиться! Сама  милосердная  смерть будет
двигать моей рукою! ?  Не должен ли я спрятаться за ее  спиной  во  имя моей
любви к  Офелии? Сейчас  я  впервые вплоть до последних глубин  мо- ей  души
ощущаю, что должна была ежедневно чувствовать Офелия, терзае- мая постоянной
мукой сострадания к нему... к нему, самому  достойному  сострадания из  всех
страждущих. Это чувство столь сильно захватило меня, что мне казалось, что я
сгораю, подоб- но Геркулесу в ядовитых Нессовых одеждах!
     Но как все это совершить? Я не могу представить себе это. Той железякой
раскроить ему череп?
     Смотреть в его угасающий взор?
     Вытащить его труп в узкий проход и сбросить в воду? Но как я, с  руками
навсегда запачканными кровью, смогу вновь целовать и обнимать Офелию?
     Как  я,  подлый убийца, буду ежедневно смотреть  в добрые  глаза  моего
милого, милого отца?
     Нет!  Я Чувствую,  я никогда  не  смогу сделать э т о! Даже если должно
произойти  самое  страшное, и  я это  совершу,  я знаю, что  вместе с трупом
убитого, я сам утоплюсь в реке.
     Я собираюсь с  силами  и проскальзываю  к двери. Прежде чем  взяться за
ручку, я некоторое время стою,  плотно сжав ладони, и  пытаюсь  произнести в
сердце слова молитвы:
     "Боже Всемилостливый, дай мне силы! "
     Но  мои  губы  не  хотят  произносить  эти  слова.  Перестав  во-  обще
подчиняться моему разуму, они шепчут:
     "Господи6 если  это возможно, да минует меня чаша сия! " В этот  момент
мертвую тишину разрывает удар медного колоко- ла и слова застывают у меня на
губах.  Воздух  дрожит, земля  качается:  Это пробили  башенные часы  церкви
Пресвятой Богородицы.
     Внезапно  мрак вокруг меня  и  внутри меня  самого просвет- лел.  И как
будто из далеких, далеких просторов6 с тех гор6 которые я знаю по моим снам,
я услышал голос белого домини- канца, того6  кто дал мне первую конфикрмацию
и отпустил все мои грехи - прошлые и будущие. Он звал меня по имени:
     "Христофор! Христофор! "
     Чья-то рука опускается мне на плечо.
     - Юный убийца!
     Я знаю:  это громовой  бас актера  Париса6 приглушенный  и  сдержанный,
полный  угрозы и  ненависти,  раздается в  моих ушах,  но  я  больше не могу
сопротивляться.
     Безвольно  я позволяю ему вытащить  себя в свет уличного фонаря. - Юный
убийца!   Я  вижу:  его  влажные  губы,  отвисший   нос  пьяницы,  заспанные
бакенбарды,  сальный  подбородок  -  все  светится  в  нем  триум-   фальной
дьявольской родостью.
     - Ю - ный у-бий- ца!
     Он  хватает  меня  за  грудь и  трясет  как  тюк  с бельем, при  каждом
выговариваемом слоге.
     Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырвать- ся и убежать:
теперь я слаб, как крохотный изможденный зве- рек. То, что ч смотрю на него6
но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но
мой язык онемел. Даже  ес- ли  бы  я захотел, я все равно не смог бы описать
ему то потрясение, которое я пережил.
     Слова, которые  он выкрикивает  мне в лицо,  как безумный,  с пеной  на
губах  и  потрясая кулаками перед моим  лицом, глухо  и отдаленно отдаются в
моих  ушах.  Я  слышу  и  вижу  все,  Но  я  не  двигаюсь,   я  застыл,  как
загипнотизированный.
     Я понимаю, что он все знает... что  он видел,  как мы вышли из лодки...
как мы  целовались...  что он  угадал, что я хочу убить старика, "чтобы  его
ограбить", как он кричит.
     Я не защищаюсь,  я больше не  боюсь  того, что он узнал о нашей  тайне.
Должно быть, так чувствует  себя птица, кото- рая  в  объятиях змеи забывает
свой страх.
     VII
     К Р А С Н А Я К Н И Г А
     Ночью,  во  сне,  меня   бъет  лихорадка.  Внешний  и  внутренний  миры
переплетаются друг с другом, как море и воздух.
     Я  беспомощно  раскачиваюсь  на волнах  моей бушующей крови,  то  теряя
сознание и погружаясь в  зияющую  воронку  черной  безд  ны,  то  взлетая  в
ослепительный свет раскаленного добела солн ца, сжигающего все чувства.
     Чья-то  рука крепко  сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с
нее,  и, утомленный  множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает
ползти выше по запястью, до мо- его сознания доходит туманная мысль:
     "Это мой отец сидит здесь, рядом с моей  постелью". Или это только сон?
Я более не могу отличить реальность от галлюцинации,  но всякий раз, когда я
чувствую на себе  его  взгляд, я опускаю веки в  мучительном  сознании своей
вины.
     Как  же  все  это  произошло? Я никак не могу  вспомнить.  Нить  памяти
оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня.
     Мне  ясно  только одно: где-то, когда-то, при свете уличного  фонаря по
его  приказанию  я написал  расписку и скрепил  ее поддельной подписью моего
отца. Подпись  была настолько  похо-  жей,  что когда  я  глядел  на бумагу,
прежде, чем он сложил и  убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец
подписал ее своей собственной рукой.
     Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естест- венным, что даже
сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить
иначе я просто не мог.
     Сколько времени прошло с тех  пор - одна ночь или  целая  жизнь? Сейчас
мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого
года, украденного из моей жизни.  По- том,  когда он наконец по моей реакции
понял, что  дальше  кричать  бесполезно,  он каким-то образом  сумел убедить
меня, что под- деланная подпись может спасти Офелию.
     Единственный луч  света  сейчас,  в моей  лихорадке  -  это моя твердая
уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь  для того, чтобы снять с себя
подозрения в замысленном убийс- тве.
     Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или
еще ночь?
     Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотряса- ясь от рыданий,
и, судя по  запаху роз,  который я ощущал  даже теперь, это была могила моей
матери.
     А  может быть,  запах исходит от букета цветов,  который лежит  там, на
одеяле моей постели?
     Но кто мог его туда положить?
     "Боже мой, ведь  мне нужно еще  идти гасить фонари,  -  хлестнула  меня
внезапно, как плеть, мысль. - Разве уже не раз- гар дня? "
     И я  хочу подняться, но я так слаб, что  не могу пошеве- лить ни  одним
членом. Я  вяло опускаюсь  назад.  "Нет, еще ночь,  " -  успокаиваю  я себя,
потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.
     Затем снова  я вижу яркий  свет  и  солнечные лучи,  играющие на  белой
стене; и вновь на меня нападает чувство вины за не- исполненный долг.
     "Это  волны лихорадки бросают меня в волны фантазии" - го- ворю я себе,
но я бессилен перед  тем, что над  моим ухом все громче и отчетливее  звучит
ритмическое,  выплывающее из сна, такое  знакомое хлопанье  в ладоши. В такт
ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки,
и я должен бежать...  бежать..., чтобы  вовремя зажечь фонари... погасить...
зажечь... погасить...
     Время несется за моим сердцем и  хочет  схватить его.,  но  всякий  раз
биение сердца опережает время на один шаг.
     "Вот сейчас,  сейчас  я утону  в  потоке  крови,  -  чувствую  я, - она
вытекает из раны в голове  точильщика Мутшелькнауса и  бьет ключем между его
пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой".
     Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь  за  жердь, торчащую
из  бетонного  берега,  крепко за  нее  цепляюсь и стискиваю  зубы, напрягая
гаснущее сознание:
     "Держи  свой язык за зубами,  иначе  он выдаст  в  лихорадке то, что ты
подделал подпись своего отца! "
     Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение
дня, и более живым, чем обычно в своих снах.
     Мой слух так обострен, что я слышу малейший  шорох - как вблизи,  так и
вдалеке.  Далеко-далеко,  по ту  сторону деревьев, на  том  берегу,  щебечут
птицы, и я отчетливо слышу шепот моля- щихся в церкви Пресвятой Богородицы.
     Разве сегодня воскресение?
     Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий ше- пот прихожан.
Удивительно, что сейчас громкий звук не покрыва- ет тихий и слабый!
     Почему в доме внизу хлопают двери?  Ведь  я думал, что на нижних этажах
никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах.
     Может это наши вдруг ожившие предки?
     Я решаю сойти вниз;  ведь  я  так свеж и бодр, почему бы мне  этого  не
сделать?
     Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой
свое  тело?  Ведь нехорошо наносить визиты  своим предкам среди бела  дня  в
одной ночной рубашке!
     Кто-то стучит в дверь