ту,  знал,  что  здесь  найдет  Алену, уверен был твердо в том. И вот он,
омут, а Алены нету. Позвал Иван растерянно, уж и на ответ не надеясь:
       -- Алена... где ты... лада моя?..
       Чуда  не  случилось,  никто  не  отозвался на голос его. Только ветер
шумел  в  темных  вершинах.  Тут  вдруг  в  облачном  плотном заслоне окошко
прорвалось,  и в эту прореху круглая луна выкатилась -- будто фонарь повесил
кто.  Отпрянула  темнота  непроглядная  в  хвойную  чащобу, и высветила луна
Ивану  то,  что  темнота  укрывала --  ошметья земли, копытами вывернутые, у
самой  воды  круг  травы  измятой,  вытоптанной. Еще без мысли всякой шагнул
туда  Иванко,  и  в  глаза  блеснула  зеленая  искра сквозь путаницу смятых,
изломанных травинок...
       Нагнулся  он,  а  когда  распрямился  и  подставил  ладонь  холодному
льдистому  свету,  увидел  перстенек, что подарил Алене, и она носила его на
пальце,  не  снимая...  И в тот же миг сразило Ивана другое видение -- вдруг
толща  черной  воды  сделалась  прозрачней  хрусталя,  и  увидал  Иван  свою
Алену...  Тяжело,  как  срезанный  косой  безжалостной,  рухнул он на берег.
Выронил  перстенек  с  ладони.  Покатился  он  по  траве,  да и упал в омут,
который  опять  непроницаемым  покровом скрыл ту, что искала у него защиты и
убежища...




Глава двадцать восьмая

в которой омут Русалочий горькую милость свою Ивану явил

       Уж  сколь  часов  подряд  чертила  лодка след, морщиня темную воду. В
четыре  багра шарили мужики без толку. Только зря воду месили -- ни разу дна
не зацепили. Оно так и не впервой было.
       Когда  еле  живой  Иван раным рано поутру в сполошный колокол ударил,
мужики  живо  три  подводы  снарядили.  На  одной  длинной лодку-плоскодонку
укрепили,  на  две  сами сели. Поспешали как могли только, а думка у каждого
одна  была -- тщетные хлопоты. Ежели Иван не зряшный сполох устроил, и Алена
вправду  в  омуте  утопла,  то  больше  ее  не увидеть. А только не хотелось
верить  в  Ивановы  слова. И думать про то не хотелось. Нечистое дело. Зачем
Алена  к омуту Русалочьему пошла? Как Иван середь ночи прознал об несчастье?
Откуда  отчаянная  уверенность  его?  Ох,  нечистое  дело!  Лучше не гадать.
Лучше,  как  всегда --  собраться,  ехать,  баграми  искать, досками по воде
хлопать -- бывает же, что всплывают...
       Но,  как  и  чаяли  мужики --  хлопоты были напрасными, и всем это уж
яснее  ясного, кроме Ивана. Он обезумел, ровно. В лодку его не брали, некому
за  ним пригляд вести, а он того гляди, сам в воду кинется. Его на берегу-то
хоть  связывай.  Не  присел ни на миг, в маяте беспрестанной по самой кромке
берега  взад-вперед  ходил  и  такими глазами в воду глядел, будто ждал, что
вот-вот,  в  какой-то  миг  раскроется  пред  ним  темная толща... Мужики уж
взглядами  перекидывались,  мол  время  за  полдень,  хошь,  ни хошь, а пора
отступиться.  Только как Ивану про то скажешь? Он и так чуял, что они готовы
багры из воды вытянуть, в лодке сложить, Христа ради заклинал:
       -- Ищите!  Здесь  Алена, я знаю! Достать ее надо! Не отступайтесь! Да
возьмите вы меня в лодку, я найду!
       Что ж его, и впрямь связывать, да в телегу класть?
       До  самого  последнего  сроку  мужики  добросовестно  шарили длинными
баграми.  И  лишь  когда  солнце  на вечер поклонилось, длинные тени поперек
воды  легли, они решились труд свой бессмысленный закончить -- пора обратно,
дорога-то,  чай, не близкая. Не дело ночью по лесу, по бездорожью с лошадьми
да телегами...
       И  вот в тот миг, как решительно повернули лодку к берегу, вздрогнули
мужики  от  отчаянного  крика.  Обернулись --  качалась  недалече  от берега
черная  коряжина,  поблескивая мокрыми, осклизлыми боками. И держала на себе
Алену.
       Раскинув  руки,  как  сломанные  крылья,  лежала  девица  лицом вниз,
прижавшись  щекой  к  черному,  мокрому  дереву.  Иван  уже плыл к коряжине,
боясь,  как  бы  она  опять  на  дно  не ушла и не унесла дорогую ношу свою.
Доплыл,  вцепился  в нее. А оно и правда -- только-только мужики подоспели и
сняли тело Аленино, коряга стала тонуть и быстро под воду ушла.
       Кто-то  скинул  верхнюю одежку, и Иван торопливо стал укрывать Алену.
Не  потому  что нага была она, а потому, что холодна как лед. Кутал ее Иван,
прижимал  к себе, чтоб хоть капельку тепла его впитала... Оглаживал лицо ее,
волосы прибирал.
       -- Алена...  Аленушка...  Ладушка  моя  ненаглядная...  Что  ж  ты ко
времени не вернулась?.. Обещалась ведь...
       Ледяные  пальцы  ее к груди своей притиснул, согревал... Темнели лица
мужиков, горькой складкой сходились брови.
       Бережно   уложили   Алену  на  подводу,  на  солому.  Укрыли  большим
пестротканым рядном...
       -- Пошли, Иван, -- сострадательные руки обняли его за плечи.
       -- Нет, я с Аленой.
       И  лег  рядом  с  нею,  ничком. Так и лежал всю дорогу, будто ни одно
тело  скорбным путем везли, а два одинаково безжизненных. Рука Ивана Аленину
холодную  руку  укрывала. Телегу часто потряхивало, когда колеса наезжали на
корни,  попадали  в  лесные  колдобины.  Тогда  ладонь  Иванову чуть царапал
камешек  в перстеньке, что у Алены на пальце был... Иван теперь уже не знал,
поднимал  он  этот  перстенек  с измятой травы, либо сдвинулось что-то в уме
его...




Глава двадцать девятая

в которой Алена догадывается, что, избежав бездны омута, не убереглась от
еще более тяжкой участи

       ...Тьма  всеобъемлющая,  бескрайняя,  и кажется, что ничего боле и не
существует,  как  в то Довременье, когда кроме тьмы и не было ничего, даже и
времени  самого...  Иль  не  тьма это, а невиданно белый свет, до того ярый,
что глаза слепнут?..
       ...Безмолвие  столь  глубокое,  что слух не выдерживает, отказывается
принимать  его,  верить  ему, и наполняет шепотом, шелестом, едва различимым
многоголосием...
       Алена  медленно и плавно скользит в этой светлой мгле, в пространстве
безвременья...  Или  недвижна?.. Но чем-то угадывает она постоянное движение
вокруг  себя,  изменения,  перетекания...  Может  быть его вехами становятся
невнятные  голоса-звуки,  которые  то  делаются  будто  явственнее и громче,
будто  неощутимо касаются Алены, то опять вдаль плывут... Только есть ли они
в  самом  деле -- Алена не сказала бы этого наверняка. Сказала?.. Да что она
сама  в  этом  странном  пугающем  просторе?  Когда  шевелит  рукою --  и не
чувствует  руки.  Желает  найти опору под собой, но ноги не сообщают никаких
ощущений,  совсем  никаких...  Алена даже не может определить, открыты ли ее
глаза, бодрствует она или спит, и все -- сон? Да есть ли она сама?
       Алена  понять  силится,  что  здесь --  она?  Что  истинно  ее в этой
обманной  бездонной  пустоте? Мысли? Да, это ее. Вялые, как засыпающие рыбы.
Но  все  же -- кажется, разума она не лишилась. Хотя наверняка знать об этом
трудно...  Была  у  них  дурочка деревенская, Блаженная Устя. Тихая, добрая,
вот  только  беспамятна вовсе. Не помнила людей, обогревших и накормивших ее
вчера,  ни  имен  их,  ни  даже своего собственного. Временами в помутненном
разуме  что-то происходило, и Устя вела себя как совершенно обычная женщина,
речи  ее  становились разумны, и люди вслушивались в ее слова, пересказывали
друг  другу  и  толковали  в  силу  собственного разумения, -- а в них много
сокрытого  смысла  имелось.  И  память  к  Блаженной  внезапно  в  те минуты
возвращалась...
       А  ее  память?  Помнит  ли  она  свое прошлое? И Алена вспомнила... И
всплеснула,  отозвалась  пустота  горестным  стоном...  Но ведь это у нее, у
Алены  вырвался  стон,  когда душа содрогнулась от воспоминания! Только себя
она не услышала, а отозвалась на ее боль вся эта бесконечность...
       Вскрикнула  Алена опять -- то ли спросить хотела... но кого? о чем? И
в  этот  раз тоже вскрика своего не услыхала, а может, лишь только помыслила
о  нем?  Вдруг нежданно ответ пришел, столь же неслышимый, будто прямо в ней
возник, прошелестел без голоса:
       -- Ты домой вернулась. Это твой дом, твой мир.
       И  вот же, голоса не слыхала, а знала, что тих он, ласков... Может --
печален. И так обрадовалась Алена ему, что и о словах его не задумалась.
       -- Кто  здесь!? --  вне себя от радости, что не одинока, заторопилась
Алена  с  новым  вопросом --  громко  позвала,  но  в безмолвии -- ни звука.
Может,  глох  он в этой пустоте, как будто кричала Алена, уткнувшись лицом в
груду  плотной  ваты.  Но  кому  вопрос  назначался,  до того дошел, и голос
сообщил:
       -- Никого. Ты одна в твоем доме.
       Вот  тут  внезапно и поразила Алену мысль, которую она одновременно и
отторгла,  и  признала, как страшную истину. Алена разом утвердилась в мысли
о  собственном  безумии.  Так  вот  оно  как случилось! Выходит, из омута ее
успели  выхватить,  но  разум  ее  всеж-таки рухнул в бездну... И этот мрак,
пустота --  плен ее, из которого она не силах вырваться. Все здесь, с нею --
разум,  память,  да  вот  только  между  нею и тем, что вне ее, стоит пелена
безумия...  Потому и тела своего не чувствует -- оно отдельно от разума. Что
же  творит  оно,  при  жизни  исторгнувшее душу? Что может быть страшнее для
человека,  чем  эта  смерть без погребения, и тяжельше для близких? Смотреть
на  того,  кто  безмерно  дорог,  и еще видеть в нем любимого человека, и не
желать  согласиться,  что  в  нем  уже  ничего не осталось от прежнего -- ни
чувств,   ни   страстей,   ни   воли,  умерла  память --  умерла  и  любовь,
привязанности...  Легче  рыдать  над  гробом,  чем  утирать  скорбные тайные
слезы... Как вырваться ей на свет из плена безумия?!
       -- Кто ты?! С кем говорю я?!
       -- С собой. Ведь я -- это ты.
       Горько рассмеялась Алена:
       -- Ну  да...  И  вправду,  кем  мне  еще говорить? Я и вправду одна в
узилище своем...




Глава тридцатая

сомнения Алены обретают другое русло

       -- Ты  не  безумна.  В  горе  великом, в отчаянии пребываешь, но не в
безумии, --  не  ожидая  ответа,  опять  услышала Алена. -- И ты еще слишком
человек. --  На сей раз в голосе было нечто новое. Снисхождение? Усмешка? --
Еще  не  хочешь  признать, что путь Алены -- пройденный тобою путь. Но скоро
ты отряхнешь пыль той дороги.
       -- И что тогда? Кем стану?
       -- Боюсь, ты еще не готова узнать...
       -- Если  ты  и  я -- одно, так что же такое я могу знать о себе, чего
мне же и не знать лучше?
       -- Верно,  мы  с тобою две части целого, но не равные. Я -- та часть,
которая  никогда  не  была  Аленой.  Ты же была Аленой. А ей многое еще было
неведомо. Должна была узнать, да не успела. Помешали.
       -- Теперь -- узнаю?
       -- Да. Теперь мы снова станем одним.
       -- Чем?
       -- Хочешь сейчас знать? -- промедлив, осторожно молвил голос.
       -- Да.
       -- Ты -- Веда.
       Рассмеялась Алена. Хоть, вроде, оно и не до смеха было.
       -- Так  вот  почему  Устя  Блаженная  порой  надменна  становилась  и
требовала,  чтоб  королевной ее величали! Неужто и ты уверишь меня, как Устя
верила безумию своему?!
       -- Зачем  мне  уверять тебя? Сама увидишь. Ты ведь Аленины умения еще
не  забыла?  А  ей  всего и дозволена была малая толика знаний. Сейчас ты не
Алена  боле,  и все таланты Веды тебе доступны, стократно их прибыло, потому
осторожна  будь.  А  лучше,  если  душою  примешь открывшееся и согласишься:
"Я -- Веда!"
       -- Что изменится тогда?
       -- Не  станет нас двух. Будет одно. Все, что сокрыто, станет твоим, и
перестанешь ты блуждать во мраке незнания.
       -- Но?..  От  чего  ты  хочешь  остеречь  меня?  Я слышу это в голосе
твоем!
       -- Не станет Алены. Она умрет.
       -- А теперь она... Стало быть, омут не принял меня?!
       -- Увы...  Как  мог  он  против  воли Твоей, против Госпожи Веды свою
волю  выказать?  Он лишь единственное издеять решился -- вернуть бездыханное
тело  тем,  кому  Алена  дорога осталась. Но Алена -- твое порождение, ты ее
телесный  облик  приняла. И покуда не отказалась от нее -- она живет в тебе.
Признаешь,  что  Веда ты, отторгнешь Алену от себя, тогда отпустишь душу ее,
и успокоится она.
       Молчит  Алена.  Мечется  мыслями своими в поисках знака, который бы к
истине путь указал... Как трудно принято за истину то, что Голос вещает!..
       -- Знак   найти   нетрудно, --   вновь  вплетаются  в  помыслы  тихие
слова. --  Испытай силу свою. Ведь слыхала уже -- не только прежнее при тебе
осталось, но и прибыло многократно.
       Вскинулась  Алена.  Ведь сказал ей Голос: "Сама увидишь"! И в тот миг
не  пришло ей в голову -- а не обманными глазами безумия своего смотреть она
будет?..




Глава тридцать первая

в которой Алена оплакивает себя

       То,  что  в  следующую  секунду  случилось,  опять  ввергло  Алену  в
сомнение:  волей-неволей  подумалось --  а  может,  не  было  ничего? может,
мороком  дурным  голову  обнесло,  и  в  миги  короткие прожила она события,
которых  вовсе  не было? может, она еще только-только вышла из чащи лесной и
стоит,  смотрит  на  спящий омут сквозь колючие ветки елок... Почти все, как
было... Ох, нет, не все! Она сама другая уж...
       Не  уколоть  рук  об  зеленые  иголки,  отводя ветки с пути, и ног не
замочить  студеной  росой...  Потому  что не ноги несут ее на край омута, --
лишь  тень  помышления  коснулась  ее,  и  она  уж  у  самой  воды. Еще одно
невысказанное  желание --  и  единым прозрачным кристаллом стала вода омута,
открылось  взору  дно  его.  Да,  правду  сказал голос: тела Алениного здесь
больше нет, отдал омут нечаянную добычу...
       А  следующее  мгновение  подхватило  и  унесло  ее  далеко,  прочь от
глухого  омута-колдуна,  и  бесплотным  духом склонилась она над Иваном... И
будто  молния,  полыхнула  мысль,  ослепив  разум: вот тело под пестротканым
рядном,  как недавно покинутый дом. Так что стоит вернуться в него?! И опять
обретет он живое человеческое тепло!
       -- Нет,     Алена! --     встрепенулась     она    от    беспокойного
предостережения. --   Осторожна  будь!  Не  подумавши,  беды  натворишь!  Из
мертвых к живым возврату нет. Нельзя, Алена!
       То  правда...  с  горечью  согласилась  Алена  со  своим  осторожными
незримым  собеседником.  И  осталась глядеть на Ивана со стороны. Вся душа к
нему  тянулась --  тронуть  волосы  ласковым  теплом, утешить, хоть бы малый
намек  на  надежду  дать, мол, не сгинула без следа Аленушка... Иванко вдруг
голову вскинул, глаза метнулись, будто искали кого-то... Отпрянула Алена.
       -- Не  надо...  не смущай ты душу его... не испытывай разум... Оставь
его.
       Со  стоном,  будто  душа  ее  пополам  рвалась,  отстранилась  Алена,
отпустила  любимого.  Глядела  вослед,  как  уходят подводы в лесной сумрак,
ползущий из-под мохнатых лап вековых елей...
       Потом   устремилась   Алена  к  другой  душе,  оцепеневшей  в  жутком
ожидании -- и в миг единый далеко опередила подводы с их печальным грузом.
       Матушка  стояла,  безотрывно  глядя  туда, где таяла в сумрачной дали
светлая  лента  дороги.  Непереносимая  мука  неизвестности привела ее сюда,
далеко  за  околицу, от сочувствующих глаз, которые будто и тайком, украдкой
касались   ее,   но   ранили   пребольно.   Плела   мать   безотрывную  нить
молитвы-мольбы,  а сердце кровью горячей омывалось, как кипятком: "Напрасная
мольба..."  И  мать  гнала прочь страшное предчувствие: "Жива! Жива доченька
моя! Неправда все! Боже, милостив будь!.."
       Лицо  ее  закаменело, слезы не туманили материных глаз, горе выжигало
их...  И  тянулась  она  из последних сил, не сгибая плеч под каменной ношей
страшного ожидания...
       -- Мама... Матушка...
       Задохнулась   мать   резким,  как  всхлип  вздохом,  вскинула  глаза,
оторвавшись от дали.
       -- Доню моя!..
       -- Заплачь по мне, мама...
       Покачнулась  мать,  враз  ослабев, закрыла глаза, и покатились из-под
век  слезы  горькие и жгучие, как сок, что роняет на землю плакун-трава... И
Алена  стенала с нею вместе, гладила седые волосы, мокрые щеки... На сей раз
Голос молчал.




Глава тридцать вторая

в которой волчица подсказывает решение, но Алена от него отказывается

       Когда  вдалеке  завиднелись  подводы,  обняла  Алена мать бесплотными
руками  и  метнулась прочь. И не было у нее ни слов, ни голосу такого, чтобы
высказать,  выплакать  лютое  горе свое. Металась Алена диким вихрем, черным
стоном,  ослепшая,  оглохшая...  Пронзала  серое  ночное  облако -- вскипало
облако  черными  клубами,  теряло  воздушную легкость свою, все ниже, ниже к
земле  тягость  его  влекла,  и  проливалось  оно горьким дождем, и ежились,
никли  травы,  обугленные  этой горечью. Где в лес, на зеленые купола слепой
вихорь  падал --  сухим песочным цветом след его окрашивался -- листья живые
сворачивались,  как  зноем  палящим  сожженные.  Спящая птица ворохнуться не
успела --  свалилась  с ветки серым безжизненным комочком. Иссяк родничок --
вмиг  иссушил  его  горячий,  горький  вихорь. Казалось, сама беда раскинула
крылья  и  носилась  бессмысленно черной тенью, пятная чернью своей все, что
на пути попадалось...
       Потом  услышала  Алена протяжный и жуткий вой и поняла -- немой крик,
которым  душа  исходила,  наконец,  вырвался наружу, и будто бы легче стало.
Должно,  и  вправду,  легче,  потому  что  мало помалу стала различать Алена
вокруг  себя --  стлалась  она  низко  по-над  самой  землей. Справа и слева
мелькали  темные  замшелые  стволы,  паутинный сумрак несся навстречу, когда
ныряла она под тяжелый и душный лапник...
       Не  сразу  поняла  Алена,  что  уж  не  бесплотной  тенью  сквозь лес
стремится,  что вновь обрела она плоть живую... А поняла это, когда вылетела
на  лесную  прогалину,  над  которой  висела большая желтая луна -- как мало
прошло  с  той  поры,  когда  это  же  ночное  светило  являло  Алене чудеса
волшебной  серебряной  страны!..  С  новой силой объяла Алену тоска, и тогда
опять вырвался из нее истошный, иступленный вой-плач.
       ...Большая,     сильная    волчица,    запрокинув    кверху    морду,
плакала-стенала,  исходила  отчаянным и жалобным воем... Стыла кровь у всех,
кто  этот  волчицын  плач слышал, и безумный, смертный страх, отнимая разум,
гнал их в щели, в самые глубокие и тесные норы.
       Долго  плакала  волчица --  то отчаянным воем, то скулила по-щенячьи.
Когда  обессилела, уползла в ельник, распласталась недвижно на рыжей хвое. В
полузабытьи   где-то  отдельно  от  Алены  возникали  и  подступали  к  ней,
обезволевшей,  мысли.  Что  коль  утратила  она человеческий облик, чем этот
плох?..  Остаться  так.  Рыскать  по  дикому лесу, изливать горе свое лунным
ночам.  И  однажды  глухой  порой  встать  поперек дороги... Или впрыгнуть в
окно, к спящему... Или метнуться из зарослей, сбить с коня...
       Что-то  горячее,  жгучее  растекалось  внутри  нее.  И  эта боль была
приятна.  Она  будоражила  кровь,  с  ней  было ясно, как и чем жить дальше.
Зашевелилась  жесткая  шерсть  на  загривке, волчица глухо заворчала. Было в
том  коротком рыке грозное предупреждение. А перед внутренним взором волчицы
вставали белые от страха глаза, разорванные криком рты. Кровь...
       -- Нет... --  продираясь  сквозь  звериное  в самой себе, косноязычно
вытолкнула  Алена.  Трудно  далось  ей.  Так  сквозь ночной кошмар пытаешься
крикнуть,  позвать,  и не владеешь собой, предает тело: всем существом своим
прочь  стремишься,  а  ноги  отказываются  бежать,  рук  не поднять и вместо
крика --  хорошо,  если  хрип  протолкнешь  из  кошмара  своего.  Вот  так и
Алена --  чуяла,  что  вязла  в  темном,  жутком, погибельном, и погибель та
желанна была ей, сладостна. Но выговорила Алена трудно:
       -- Нет! -- И повторила опять, увереннее.
       И  будто  спало  что-то  с  нее,  может --  шкура  волчья. Потому что
стрелой  взвилась  Алена  сквозь  густые  еловые лапы, проби