что  вот  так  меня  и  оставишь. Только
боялся... Сильно боялся увидеть опять такою же, какой омут отдал...
       -- Ты боялся меня, Иванко? Как живые страшатся мертвых?
       -- Нет!  Нет!  Я  и не думал про тебя, как... Я знал, что живая ты! И
не  тебя  боялся  я,  Алена...  Горя  своего.  Боли, когда от сердца ошметья
одни... А ты вот какая... Дай мне руки твои...
       -- Иванко...  Любый  мой... -- шагнула к нему Алена, тихонько провела
ладонью по его щеке.
       Закрыл глаза Иван, шатнуло его. Сглотнул, хрипло, трудно проговорил:
       -- Живая...  живая  ты,  лада моя... Лугом земляничным пахнешь... как
раньше...  я  боялся, что холодна ты нездешним холодом... Столь долго мучила
она, да отпустила все ж...
       -- Кто, Иванко?.. Про кого ты?
       -- Дева... Смерть.
       Вздохнула тихо Алена:
       -- Сон это, Иван.
       -- Нет!  Нет! --  отчаянным  стоном  вырвалось  у  него. -- Не сон! Я
верно знаю!
       -- Иванко,  кабы  знал  ты  еще,  как горько мне, что убиваешься так.
Неправильно это, нельзя. И кручине мера есть. Дальше жить надо.
       -- Да  чем  же, Алена?! Все с тобою ушло, все ты взяла... кроме меня.
Мне  не то чтобы жить -- дышать нечем стало. Я будто потерял все в миг один,
и  себя  потерял... и шарю в пустоте, ровно слепой. Знаю -- ты где-то близко
совсем, да не найду никак!
       Алена  пристально  в глаза его поглядела, еще шагнула, близко совсем,
прижалась к нему.
       -- Иванко,  родной...  Забудь  про все... обними... Сейчас мы вместе.
Минута ли, час -- сколько б ни было, пусть... Мы вместе!
       -- Правда,  Алена! Дурень я! Вот же! Вот -- ты! -- прижал Иван крепко
Алену,  руки  будто  замком  неразъемным  скрестил. --  Со мной, наконец, со
мной, желанная моя! Не отдам! Не пущу никуда!
       Долго  стояли  так. Иван рук не разнимал, не хотел и на миг выпустить
Алену.  Ну  какой же сон, когда всем существом своим впитывал он живое тепло
ее,  мягкую  податливость  тела,  горячее  чистое  дыхание!  И  задыхаясь от
нежности,  Иван  прикасался губами к Алениным глазам, щекам, дыханием ласкал
волосы  ее,  опускал  лицо в упругие рыжие завитки и надышаться не мог таким
родным,  таким  знакомым,  таким  особым  духом...  Алена гладила трепетными
пальцами  плечи,  грудь  любимого,  и  так  пронзительно  остры  были ей эти
прикосновения!   Как   бесконечно   бедна   она  была,  когда  руками,  тени
бесплотнее,  пыталась  утишить  боль  дорогих  людей! И как бесконечно долго
было то ее бестелесное существование -- целую вечность.
       -- Алена...  Неужто  и  вправду --  сон  только... -- вопреки желанию
глухо выговорил Иван.
       Помедлив, подняла Алена лицо.
       -- Ты эту встречу столь сильно ждал... Вот я и пришла.
       -- Знать, не удержать мне тебя, жаль моя? Отымет утро?
       -- До   утра   еще  долго,  и  в  каждой  минуте  столько  счастливых
мгновений.  А  утро...  Оно  будет солнечным, радостным. Я так хочу, чтоб ты
увидел  это.  Ты  ведь перестал отличать утренний свет от закатнего сумрака.
Неужто думаешь, что велика мне радость видеть это?
       -- Постой,  Алена,  погоди...  Дай  мне  уразуметь... Скажи прежде --
ведь  не  сгинула  ты  в  проклятом  омуте?  Я  уже  не ведаю, разумен я иль
безумен...  Знаю,  помню,  как  отпевали  тебя, несли на погост... Тело твое
бездыханное  на  руках  держал.  Но  столь  же  твердо знаю, что жива ты. На
могилку  твою  ни ходил ни разу -- незачем, нету в ней тебя, пустота одна...
Но где ты? Кто ты сейчас, Алена?
       -- Не  спеши, Иванко. Не для чего спехом разгадки искать, да второпях
ответы  хватать.  Я пришла, чтоб не сокрушался боле разум твой в непосильных
трудах. На все отвечу, что спросишь. Времени у нас много.
       -- Где  же  много?  Ночи  так  коротки.  А  эта, боюсь, короче самого
краткого мига будет.
       -- Разве другая не настанет? -- тихо улыбнулась Алена.
       Расплел  Иван  руки  свои,  взял Алену за плечи, отстранил чуть, чтоб
глаза увидеть.
       -- Я  ни  словом  торопить  тебя  не  буду, Алена, что захочешь, то и
скажешь.  И  когда  захочешь.  Терпению  моему предела не будет... если одно
только знать буду... Ты уйдешь, чтоб опять вернуться? Не сгинешь навек?
       -- Я уже вернулась, -- ответила Алена.
       Она  знала,  что  в  этих  ее  словах,  в  невысказанном  обещании не
уходить,  только  половина правды. Но сейчас еще нельзя было объяснить Ивану
всего, он услышал бы только худшую из двух половин.
       -- Ты лучше погляди, Иванко, узнаешь ли места эти?
       -- Чего  узнавать,  коли не забывалось. Луга это, те, первые наши, --
не отводя глаз от нее, ответил Иван.
       Алена рассмеялась:
       -- Да ты ведь ни глянул ни разу! Как узнал?
       -- Я  эти луга с завязанными глазами промеж всех угадаю. Воздух здесь
ото  всех  на  особицу.  Спроси --  чем,  я  и  не отвечу... Чем воздух дома
родного  средь  других  ни  в пример слаще? Вот и места эти мне как родными,
вроде, стали.
       Мало-помалу  ушла  тревога  с лица Ивана, и уже заиграла, засветилась
улыбка в ответ на Аленину, но все же осталось в глубине глаз беспокойство.
       -- Чего ждешь, Иванко? Тревожишься о чем?
       -- Алена...  проснуться  боюсь.  Не  хочу,  а все равно думается, что
каждое мгновение потерять тебя могу.
       -- Не бойся. Внезапно я не исчезну.
       -- Да   сама  говоришь --  сон.  Человек  ему  не  хозяин,  нет  воли
человеческой над сном.
       -- Верно,  человеческой нет. А ведовская -- есть. Ведовка я, Иван, не
забыл ты? Мой сон это, я ему хозяйка.




Глава тридцать девятая

где Алена показывает Ивану его настоящее и предостерегает от будущего

       Деревня  пустая,  сонная.  Странно тихая, залитая неживым голубоватым
светом  и  будто зачарованная, замороженная им. Ни голосу, ни шороху, ни лаю
сторожкого...  Уж  из  живых  во  всей  деревне  ни один ли Иван? В тишине и
пустоте  улиц  сквозь  деревню  проходит,  вот  и  околица  уже.  Взгляд его
тревожно  мечется  в  поиске  ответа --  зачем  он здесь? почему? Мнилось --
будто  к  Алене  торопится,  но  ее нет нигде, и никто не ждет Ивана. Неужто
напрасно  сердце  ворохнулось, погнало его в ночь, тешась пустой надеждой...
Остановился,  опустошенный,  потерянный --  Святый  Боже!  Вразуми!  Ведь  и
вправду,  всего лишь сон был... Как поверил сну? Нет. Не сну -- Алене верил.
Но  она  говорила  то,  о  чем  душа его страждала, он сам и вложил желанные
слова в уста любимой...
       С  готовностью  великой  уверился  в  сладком обмане... И тут екнуло,
обмерло  сердце Ивана -- из-под плакучих ветвей ивы тихо выступила навстречу
ему светлая тень.
       Подошел  торопливо  и  молча,  обнял, крепко прижал. Стоял так долго,
прежде чем совладал с голосом. Потом проговорил в душистое тепло волос.
       -- Думал -- не увижу больше.
       -- Не поверил мне? -- шепнула укоризненно Алена.
       -- То-то  и  оно, что поверил. Ночи ждал. За день единый дневной свет
ненавистным  мне  стал,  и солнце ненавистно за медлительность нескончаемую.
Будто  смеялось  оно  надо  мной --  встало  на  одном  месте,  как гвоздями
приколоченное.
       -- Дружок  мой  сердечный,  послушай  меня. Помнишь ли себя прежнего?
Веселого насмешника, гордеца, сердцам девичьим погибель?
       -- Он умер.
       -- Я  знаю. Но я умерла тоже. И видишь -- вернулась. Так неужели тому
Ивану  труднее  к  жизни  возвернуться?  Что  ж, быть мне утешительницей при
слабом,  робком,  душою  больном?  Но  мне  не  нужен такой Иван, это не мой
Иванко!
       Сжал он плечи Аленины, быстро к себе повернул.
       -- Ты молвила -- "нужен"?! Другой я тебе -- нужен?!
       -- Да.
       -- Зачем?!  Что  я  для  тебя  сделать должен? Нет, -- оборвал он сам
себя. -- Говорить -- лишнее. Я знаю.
       -- Знаешь, --  усмехнулась  Алена. --  Для  этого  тело  свое до семи
потов изнуряешь, торопишься силу в него вогнать?
       Иван изумленно на нее посмотрел:
       -- Как ты про это...
       -- Видела.
       -- Как -- видела? Где?
       -- На  выпасах,  где  же  еще. Это от людей ты укрыться можешь, когда
каменьями полупудовыми балуешься, но не от меня ведь.
       -- Аленушка, неужто ты все время рядом была?..
       -- Да кто ж стадо пасет! Тебе ведь не до него совсем.
       Иван рассмеялся счастливо.
       -- А  я  диву  давался --  какая скотина послушная, никакой мне с нею
заботушки нету.
       -- Я  вот в другой-то раз погляжу, будет ли тебе забота? Уж побегаешь
ты  за  буренками  по  сограм  да буеракам. Посчитаю, сколь еще потов с тебя
сойдет, --  смеясь,  пригрозила  Алена.  Но  улыбки как ни бывало, когда она
проговорила: --  Только  твердо запомни -- не в том моя нужда к тебе, об чем
ты думаешь.
       -- Об чем же я думаю? -- сощурил Иван глаза.
       -- Не лукавь со мной. Спрос им чинить -- не твоя забота.
       Лицо  у  Ивана  затвердело, глаза полыхнули лютостью, которой никогда
Алена в нем не знала. И еще было в них новое -- жесткость, упрямство.
       -- Не тронь их. Ни одного, -- повторила она.
       -- Ты мне это не запретишь. Не можешь.
       -- Могу. Но ты и так не станешь их трогать.
       -- Алена...  я  ведь  только  за  это еще и держался! Больше-то мне и
жить нечем.
       -- Знаю.  А  кабы  и не знала, так вот он -- мир твой сегодняшний. --
Алена  повела  рукой. --  Мертвый  и  холодный.  Призрак  прошлого.  Вчера я
позвала  тебя,  и  ты  пришел  ко  мне,  в  солнечные  луга,  до  последнего
стебелечка  жизнью полные. Сегодня я не звала. Ты пришел искать меня в своем
мире. А он вот каков. Нравится тебе?
       Иван  оглянулся,  будто  заново  увидел  безмолвную деревню с пустыми
улицами,  залитыми  холодным голубым светом... Так не настоящая это деревня,
а  его,  Ивана,  суть?  Он создал сей мертвый мир? Иван вздрогнул от холода,
который вдруг ощутил внутри себя.
       -- Да,    согреться    здесь    нечем, --    подтвердила    Алена. --
Единственное --  покой,  может,  пока  еще  имеется здесь, его ты еще можешь
найти.
       -- Почему -- пока?
       -- Потому, что злая совесть -- худший из палачей.
       -- Что  говоришь,  ты,  Алена?!  Неужто совесть будет казнить меня за
то, что воздам злодеям по злодейству их?
       -- Да  неужто  дело, порожденное ненавистью, кипением мутных страстей
будет  в согласии с совестью? Ты выбрал себе в опоры ненависть. Подумал, что
любовь  умерла навеки, а она только больна была, горем тяжким больна. Ты сам
добил  ее, когда стал ростить и лелеять мечту о мести в душе своей. Любовь и
ненависть рядом жить не могут. Но из души, покинутой любовью, уходит Бог...
       -- Алена, замолчи!
       -- Иванко, --  голос  Алены  стал  тих,  полон сочувствия и любви, --
желанный  мой,  ты  мог  бы  пройти  этим  путем.  Но  теперь  ты знаешь, он
обманный.  Ты  ждал  покоя  в  конце  его, но его там нет. Там -- еще худшие
муки.
       Она взяла руку Ивана, потерлась о нее своей щекой.
       -- Хочешь, уйдем отсюда?
       -- Да, -- потеряно выговорил Иван.
       И   сейчас  же  ночь  задышала  теплом,  обступила  темнотой.  Но  не
пустотой --  ночной сумрак был наполнен живыми запахами, звуками. Иван повел
глазами удивленно и увидел лунную дорожку на воде, темные заросли камышей.
       -- Теперь ты дома, -- подтвердила его догадку Алена.
       -- Никогда  не  знал, что ночь такая живая... и так многозвучна... --
чуть  улыбнулся  Иван, вслушиваясь в тихий плеск воды меж камышиных стеблей,
в голоса лягушек, в далекий собачий лай, в неясные вздохи ветра...
       -- Только...  дома  ли? Сейчас ведь осень на дворе, ночи прохладны. А
эта -- летняя совсем, воздух парной.
       -- Сон,  что  волшебство.  Ему законов нету, все дозволено. Зачем нам
осень? И так душе студено.
       Иван обернулся к Алене, медленно провел по ее волосам, по плечам:
       -- Выходит,  вот  этим  мне  и  жить  теперь?  Снами,  обманами? День
торопить в ожидании ночи?
       -- Не  спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала... как поломала
твою  жизнь,  сама  того  не  ведая.  Вернулась,  чтоб  выправить. --  Алена
положила  ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. -- Знаю, знаю, что
не  ответила  тебе,  а  только  больше  запутала. Но не торопись спрашивать,
придет  время,  все  станет  ясно.  Сейчас  же  пока  одного от тебя хочу --
поскорее  душой  выздоравливай,  отыщи  себя,  прежнего.  Только это и важно
сейчас.
       Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял:
       -- Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля!
       Глаза  Алены засветились ответной улыбкой -- наконец-то увидела она в
Иване прежнего Иванко...




Глава сороковая

в которой происходит разговор на груде сена, для козы кошенного

       Под  ногами  громко  зашелестело,  и  Иван  споткнулся  о груду сухой
травы.
       -- Откуда она здесь? -- удивился он.
       -- Так   ты   сам  и  накосил!  Козу  завести  собирался, --  смеясь,
напомнила Алена.
       -- Уж  ни  та  ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом...
Ярин...
       -- Та. Только без "потом". Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.
       -- "В  нашу  жизнь"! Как же мне по сердцу слова такие! -- Запутавшись
в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алену.
       Потом,  когда  Алена  сидела,  прислонившись  спиной  к  груди Ивана,
согретая  кольцом  его  рук,  она проговорила, глядя на серебристую дорожку,
которая, казалось, бежит далеко-далеко:
       -- Знаешь,  Иванко,  а  я  ведь  вот  только  недавно  поняла, за что
полюбила тебя с первой же встречи.
       -- А  я  и  доселе  не  понял --  за  что  ты меня, дурня неуклюжего,
полюбила.
       Алена запрокинула голову, ласково потерлась о его шею.
       -- Никакой  ты  не  дурень.  Так  вот,  я  тогда, сама того не ведая,
талант в тебе угадала.
       -- О! Это какой же? Я и то никаких особых талантов за собой не знаю!
       -- Ты  умеешь  пробудить  в  человеке  его доброту, красоту, честь...
Умеешь  подать  это  в  сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь
сделать  их  лучше.  Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи -- ты был
во  всем  ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем
ты и он.
       -- Ну-у... -- протянул Иван. -- Какой же это талант?
       -- Нет,  уж  ты  поверь  мне,  Иванко --  очень  редкий  талант. Ведь
ценность  каждого  дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей
любви  он  выткал  в  этот  день  и  протянул  между  людьми. Большинство же
наоборот,  не  спешат  плести  драгоценные  нити, --  ждут, когда их оплетут
этими золотыми нитями, обогреют.
       -- Но ведь есть и другие ценности в жизни у человека!
       -- Какие?
       -- Да мало ли! Дело человека. Семья, дети.
       -- Дело  ценно тогда только, коль от него другим радость. А для этого
мастер  должен  и дело свое любить, и людей, для кого он трудится. Любить! И
семья  любовью  стоит,  иначе  никакая  она не семья. Дети? А как же! Только
ведь  и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого?
Дите  не  только  родить  надо,  важнее  уметь  Бога  вложить  в сердце его,
проростить Любовь. Это великий труд человеческого пути, Иванко.
       -- Ишь  ты!  Выходит,  все  к любви сходится? -- задумчиво проговорил
Иван.
       -- Бог есть Любовь.
       -- Знаю,  так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот
так, как ты говоришь...
       -- Теперь веришь, что твой талант редкостный?
       -- Да нету у меня его, Алена! Это ты придумала.
       Повернулась к нему Алена, обвила за шею руками:
       -- Есть. --  "И я... или Веда, неважно -- распорядились твой судьбой,
взяли  от  тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью -- живи,
коль  сможешь.  Походя  сокровища  души  твоей, Богом щедро данные, небрежно
рассыпали". --  Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться,
сгубить.
       -- Как же я его гублю?
       -- Вот  тебе  раз!  А  что  ж  ты делаешь, если в сердце твоем сейчас
ничего кроме ненависти нет?!
       -- Ах,  вот  ты  про что... Будь по твоему, не стану я их трогать, --
угрюмо проговорил Иван.
       -- Я знаю. Только я сейчас не про то.
       -- Тогда про что же?
       -- Хочу,  чтоб  снова вернулась любовь в твое сердце, хоть и обагрено
оно страданием.
       -- Это не трудно, когда ты опять со мной.
       -- Тогда  почему  проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе?
И солнце возненавидел, и свет дневной -- разве это ты, Иванко?
       -- День  тоскою  одной наполнен... какая мне радость в нем? -- так же
угрюмо проговорил Иван, опустив голову.




Глава сорок первая

где говорится про ошибку, следы от которой далеко разойдутся

       Был  ясный  полдень. Солнце, забыв про осень, так грело, что хотелось
прохлады.  Коровы  вволю  напились  из  озера  и  теперь  лежали  на изрытом
копытами  берегу.  Другие  не  торопились  выходить  из воды, стояли, лениво
отмахиваясь  хвостами  от  оводов  и  паутов.  Воздух  был  напоен дремотной
истомой.
       Иван  присел на взгорок, откуда ему было видно всех своих подопечных,
вынул  из  котомки  краюху  хлеба.  Отломил  от  нее  большой  кусок и отдал
лохматому  помощнику  его  часть обеда. Собака быстро проглотила свою долю и
вопросительно  уставилась  на  хозяина -- может, еще угостит? Но он медленно
жевал,  задумчиво  глядя  в  даль,  и  простодушного  собачьего  вопроса  не
заметил.  Пес  лег  на траву, умиротворенно положил морду на вытянутые лапы.
Но  скоро  забеспокоился,  навострил уши и поднял голову, отыскивая источник
неясного  беспокойства.  Он  не  мог  понять,  что именно насторожило его --
тишина  была  безмятежной,  только  жужжали  мухи, да низко, басовито гудели
оводы.  И  тут  пес  увидел --  хотя,  нет,  не  увидел,  а узнал всем своим
существом,  как  меж  деревьями недалекой рощи идет девица. Вот остановилась
на  краю.  Мохнатый собачий хвост приветливо стукнул по траве раз, другой, и
успокоенный пес опять улегся рядом с Иваном, сонно зажмурился.
       Не  уйди  Иван  так  далеко  мыслями  своими,  он  бы, возможно, тоже
почувствовал  незримое Аленино присутствие. Алена смотрела на него издалека,
не приближаясь, не желая смущать его покоя.
       -- Хочешь вернуться к нему? -- услышала она и обернулась.
       Опираясь  рукой на ствол молодой осинки, неподалеку стояла Веда, тоже
глядела на Ивана.
       -- Как? --  негромко  проговорила  Алена,  будто  сама  с собой. -- В
прежнем  облике?..  Тут  ведь  не  то  горе,  что  он  схоронил  Алену... Но
другие-то, сельчане -- тоже хоронили.
       -- Уйти отсюда. Мир велик. На этом селе свет не кончается.
       -- А  мать?  Взять,  да  забыть про нее? Матушка от слез слепнет. Как
мне  жить  дальше,  оставив  ее оплакивать мою смерть, в кручине остаток лет
доживать?
       -- Клянешь  меня,  Алена?.. --  тихо спросила Веда. -- Как бестолково
судьбами вашими распорядилась?
       -- Не  кляну,  ты  и  сама  знаешь.  Да  про мою жизнь и корить не за
что --  ты  это  тоже знаешь. Я исполнила все, для чего рождена была. И будь
все правильно, я ведь не умерла бы, а только обрела другой образ?
       -- Да,  так  всегда и случалось. Я просто переходила из человеческого
воплощения  в  свое  истинное,  с  обновленными  чувствами, выносила из мира
людей  душевные сокровища. А в этот раз руководило мною хладное, расчетливое
сердце,  в  котором  остыла  любовь.  И  я ошиблась... Потому перестала быть
цельной, заплатила за свою ошибку разломом души.
       -- И  коришь за нее сама себя. Я -- нет. Иван, разумеется, тоже. Ведь
он  так  и  не  понял,  что  кто-то  использовал  его  душевную красоту, его
чудесный  талант,  а  когда  не  нужен стал -- его прочь отбросили. А он мог
быть  счастлив  до  конца дней своих, не встань на его пути Алена, и сколько
доброты,  сколько  любви  принес  бы  он  в мир! Нет-нет, не тебе эти укоры,
сестрица!.. Но если бы можно было хоть что-то и