, вот мы и будем вдвоем, не по одиночке. Не перечь мне, ладно?
       Отстранилась  Алена, хотела сказать что-то, да поглядев в лицо его, в
глаза,  только  вздохнула  тихо  и  счастливо,  и  опять  щекой  к груди его
прижалась. Потом вдруг рассмеялась негромко своим мыслям.
       -- Об чем ты?
       Потерлась Алена носом, сказала с улыбкой:
       -- Муженек-то у меня строг будет -- не приведи Господь!
       Неправду  сказала.  Рассмеялась  она  из-за  того, что вспомнила, как
заявила Ярину, что никому не будет покорна, кроме воли Божьей.
       -- А  ты  думала! --  самодовольно  проговорил  Иван. --  По  струнке
ходить выучу!
       И  расхохотался,  как  встрепенулась  Алена,  разрывая  его  объятия,
забилась --  да  не  тут-то  было.  Руки  у  Ивана  и  не шелохнулись, ровно
каменные.
       -- Что,  птица-синица?  Раньше  думать  надо  было,  а  теперь  уж не
трепыхайся.
       Перевернулся, навис на Аленой, оказавшейся внизу.
       -- Не  заметила птица-синица, как ее в клетку заманили. А завтра я на
эту  клеточку еще и замок повешу. И никуда ты от меня не денешься, ведовочка
моя.  Будешь  мне  щи  варить,  дом  прибирать, рубахи полоскать. Сознавайся
немедля -- будешь?
       -- Ой, буду! -- с притворным сожалением соглашается Алена.
       -- То-то! Гляди у меня, женка!
       И  тут,  исхитрившись,  плененная  Алена  куснула  Ивана в шею! Охнул
Иван:
       -- Да кого же это я словил? Птицу-синицу аль змеюку подколодную?!
       -- Вот-вот,  гляди  хорошо.  Может,  это  как  раз  ты ровно слепой в
ловушку идешь?
       -- Может  и  иду.  Да  приманка  больно заманчива, я в ловушку за ней
согласный. --  Иван взял в ладони ее лицо. -- Как же хороша ты, любушка моя!
Гляжу  на  тебя  и  наглядеться  не могу. Всему дивлюсь, не уставая -- и как
брови  хмуришь, и как смеешься... Ты, как ларец с сокровищем, который судьба
вдруг  послала нищему и сирому. А он и глазом охватить все сразу не может, и
дух  захватило  от  вида  богатства  такого  несметного. Вот так же и у меня
дыхание  перехватывает от глаз твоих дивных, от губ, от кудрей непокорных. И
поверить не могу, что мое это...
       Склонился  Иван низко, дыханием трогает щеки Аленины, глаза... а она,
словами его околдованная, уж и не знает, дыхание это или теплые губы Ивана.
       И  хорошо ей, как никогда в жизни не было, закрыла глаза в сладостной
неге, отдаваясь ласкам его бережным.
       Уже потом, позже, у самой калитки Алениной, Иван сказал:
       -- Постой...  Все спросить хочу... Ты вот рассказала, что Велина тебя
от  силы  твоей  остерегала,  а ты ей ответила, что никакой силы за собой не
чуешь. Но с той поры много прошло... Дала она знать себя?
       -- Да, -- уронила Алена коротко и замолчала. Иван ждал терпеливо.
       -- Нежданно вырвалась, -- медленно заговорила Алена. -- И испугала.
       -- Как оно было?
       -- Помнишь,  драку  разнимали?  Ярин  тогда  при  всех  упрекал,  что
присушила, мол, его.
       -- Как  не  помнить.  Говорил он про Велинину избушку что-то. Давно у
меня   на  языке  вертится --  спросить,  про  что  это  было  говорено,  да
неловко, -- вроде обидное для тебя.
       -- Да  нет,  какая  обида?  В  другой  раз  не держи на сердце. Охота
спросить --   спрашивай.   А  с  Ярином...  Случилось  это  в  день  похорон
Велины... --  начала Алена пересказывать ее встречу с Ярином, воспоминание о
которой и до сей поры тревожило, как болезненная заноза, задетая ненароком.
       -- Вот  вроде  бы,  на  сторонний  взгляд,  и  все, --  закончила она
недолгий  рассказ. --  Но  Ярин  не  понял  тогда,  как близко смерть к нему
подходила,  я  же  его едва не спалила. А ведь вовсе не желала ему погибели,
ничего  не  сделала  для  этого.  Единственное -- впервой лютой ненавистью к
человеку  переполнилась, и этого оказалось больше чем надо -- темная сила во
мне  поднялась,  разум  затмила.  Как  опамятовалась, удержалась -- не знаю.
Отпустила  его,  прогнала.  В  тот  день  было мне сильно страшно. Я, всегда
цельная,  понятная  самой себе, -- будто разломилась на две части. И поняла,
что  другую  часть  себя --  темную, опасную, совсем не знаю. Это все равно,
как  иметь  внутри  себя  врага.  Знать,  что он могуч и страшен, и только и
ждет,  когда  слабину  дашь.  В  тот  день  я  поняла, про какую узду Велина
говорила. --  Алена  усмехнулась: --  К  чести  сказать,  с того случая воли
этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.
       -- И  я тоже, -- виновато сказал Иван, обнял Алену, прижал. -- Бедная
ты  моя,  Аленушка.  Чем  больше  узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел
помощником  тебе быть и надежой в деле любом! Если б мог под твой крест свое
плечо поставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным наблюдателем?
       -- Ой,  и  глупый  ты,  Иванко!  Любовь  никогда не бессильна. И твоя
доброта,  свет  души  твоей  моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против
того  зла! Вот и за это тоже говорила я тебе спасибо там, у озера, -- широко
улыбнулась  Алена. -- А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты "бессильный
наблюдатель"?




Глава четырнадцатая

о том, что беда в двери не стучит, а входит не спросив

       Уснула  Алена  скоро  и крепко, хоть сердечко ликовало, переполненное
счастьем.  Засыпала  с  ясной  улыбкой  на устах, торопя радости завтрашнего
дня.  Но часу не прошло -- летела, не разбирая дороги, к избушке Велининой и
кляла сон свой крепкий.
       ...Ярин   терпеливо   выждал   срок,   который  сам  себе  определил.
Просыпаясь  и  ко  сну  отходя,  деньки остатние тщательно пересчитывал, как
бедняк  гроши.  Сам  себя  уговаривал,  что  и  ждать  нечего,  пойти вот да
поквитаться  с  пастухом.  Но  знал --  не  пойдет.  Нет, выждет все ж таки,
злобой  лютой  пуще  напитается,  а  потом  уж  за  все спросит: и за деньки
мучительные, и за ожидание, каким казнил себя.
       Зачем  срок некий, немалый назначил себе? Знал потому что, -- в сотню
глаз  село  за ним смотрит. А ежели и не углядит, так все равно яснее ясного
будет  всякому,  кто  над  пастухом  расправу  учинил. И тут же перечил себе
Ярин,  что все равно ведь, так и так поймут про него. Да и пусть, а сомнения
некоторые  в  душах закопошатся. Нашептывать будут те сомнения: "А с чего бы
терпеть  Ярину  столь  долго?  Ежели  хотел бы обиду на сопернике выместить,
так,   скорее,   по   горячке   бы   сцепился..."  Зерно  сомнения,  людской
неуверенности  в  правоте, --  это  Ярину  на руку. И куражился он сам перед
собой,  распаляя ненависть, предвкушая грядущий час. Мыслями своими ни с кем
не  делился,  даже  с  дружками за чарой винной. Да что хмель? Ярин и прежде
крепок  головой  был,  в  угарных  сумасбродствах  больше  куражу  было, чем
беспамятства  пьяного.  А  теперь хмель и вовсе не брал его. Сколь не пил, а
только  злости  прибывало,  дай  волю --  прошел бы по селу ураганом черным,
смертоносным,  а  начал бы с этих самых дружков своих, с кем за одним столом
сидел.  Руки зудели от нестерпимого желания мучить все равно кого, заставить
кричать  и  корчиться от боли. И это желание он тоже держал в себе, копил до
нужного часу. И вот оно -- пришло.
       Приятелей  Ярин  в тот день щедро поил, но смотрел, чтоб не перепили.
Сам  брагу крепкую как воду глотал. По сумеркам послал Михася придурковатого
поглядеть  пастуха. Как и думал -- домишко пустым стоял. Опять назад отослал
Михася,  ждать,  когда  нищета  приблудная  спать заявится. Пока ждал вести,
сердце  будто  иглами  раскаленными  искололось -- от каждого звука, каждого
шороха  жаром  обдавало,  потом  опять в лед жестокий спекалось... Может для
Ярина,  оно  и к лучшему оказалось, что исполнительный Михась с домишка глаз
не  спускал,  а  вкруг  озерка глянуть ему невдомек было. И углядел он Ивана
уже далеко за полночь, когда тот Алену проводил и домой возвернулся.
       От  Алены шел Иван, то улыбаясь, то вдруг задумывался, улыбку согнав.
Но  на  душе  все  одно радостно было, и улыбка опять расцветала на губах, и
подмывало  его на всю сонную деревню прокричать о своей радости. Сна -- ни в
одном  глазу.  А  все-таки  едва  уронил  голову  на подушку пуховую, Аленой
любовно взбитую, минуты не прошло, как уже спал крепко.
       Лихо  вошло  бесшумно, крадучись. Ни дверью ни скрипнуло, ни брякнуло
ничем  в  потемках. Не вскинулся Иван, когда в крохотной горенке стало тесно
от незваных гостей.
       Набросились  на  сонного,  руки  скрутив,  на пол, под ноги кинули. В
пьяный  раж  друг  перед  другом  входя,  долго  пинали  сапогами  коваными.
Толкались  и  мешали  друг другу. Не в раз дошло, что сквозь ихнее сопение и
кряхтение давно уж не слышно стонов Ивана. Тогда остановились.
       -- Все. Пошли, -- протолкнул Ярин сквозь сухое горло.
       Приятели  вдруг  заторопились  на  двор  выбраться,  показалось,  что
дышать  нечем --  весь избяной воздух пропитался сивушным да потным запахом.
И  еще  было  в  том  спертом воздухе. Спроси их, -- как пахнет страх, боль,
смерть?  Не  сказали  бы,  еще  и посмеялись бы дурацкому вопросу. Но сейчас
погнал  их  из  избы  именно  этот  тяжкий  дух,  от  него потные тела вдруг
холодной  испариной враз проняло. Одному Ярину вроде нипочем все, он и вышел
последним,  без  спешки.  И  не  видели  дружки, как тусклым, черным блеском
отблескивал нож, в беспомощное тело снова и снова входя.
       Вышел  Ярин,  поглядел  в лица дружков-приятелей, белеющие в темноте.
Он  и  раньше  приязни  к  ним  не  испытывал,  а  сейчас  и  вовсе противны
показались.  Чего,  спрашивается, рожи отвратные друг от друга прячут, прямо
не  смотрят --  виноватые ровно? Пастуху только должки накопленные воротили,
не боле...
       -- Я --  спать,  а  вы как знаете. Дружбы и службы вашей не забуду. А
кто  лишнее сболтнуть захочет по дури иль по пьяни -- лучше загодя язык себе
откусите.  Не  спущу  даже  за  заслуги  прежние.  Теперь убирайтесь отсюда,
считайте, что не было вас тут.
       И  подивился,  как  резво  они пожелание его сполнили. Поглядел Ярин,
как  сравнялись  с  ночным  мраком их спины, кругом огляделся -- равнодушная
холодная  тишина обступила, будто и вправду ничего и никого не было. Но дело
сделано.  Если  и  тлеет  еще  жизнь в чужаке беспортошном, так ненадолго ее
хватит,  вытечет  кровью, уйдет в земляной пол. Вот только почему-то радости
все  равно  никакой нету. Другого хотел. Хотел, чтоб смерти своей приблудный
в  глаза заглянул, чтоб понял -- Ярин жизни его распорядитель, чтоб крики да
мольбы  слух  ласкали...  Все  не так. Не дал душе облегчения. Сплюнул Ярин,
глаза  сощурил --  а все ж поглядим теперь, Алена, можа и ты захочешь в одну
воду  два  раза  зайти?.. Оглянулся еще раз в черный проем двери и зашагал в
темноту.  И  если  бы, отойдя чуток, Ярин опять назад оглянулся, увидел бы в
ночи  светлое  пятнышко --  то  летела  через  просторный  луг опоздавшая на
короткие минутки Алена.
       Вбежав  в  избушку,  едва  не  наткнулась  на  распростертое  на полу
бездыханное  тело  Ивана.  Ни  вскрика,  ни  звука  сквозь  сжатые  зубы  не
вырвалось.   На  колени  перед  Иваном  пала.  Свет  лунный  ярко  в  окошко
полился, --  огня  не надо, беду чтоб разглядеть. Доселе мгла безлунной ночи
над Лебяжьим висела, а тут раздвинулись вдруг облака.
       Лицо  Алены  бледно,  как серебристый лунный свет, заострилось вдруг,
жестким  сделалось.  Только  глаза огнем черным полыхали. Простерла руки над
Ивана --  дрожали руки от скрытого усилия. Кровь унялась. Потом, силушки все
напрягши,  схитрилась  тело большое, безжизненное на постель втащить. И печь
растопила,  котелок  на  огонь  поставила,  покидала  туда корешков да трав,
которые нашлись под руками...
       До  рассвета хлопотала над Иваном. И хоть не давал он никакого знака,
что  жив,  а  все  ж  знала  Алена, что смерть пока что от него отступилась.
Правда,  недалече  ушла,  стала  в сторонке с усмешечкой кривой, мол, ладно,
похлопочи,  потешься -- все одно мое это, а спешить мне некуда, суета -- это
людское.  И  день  ждала  смерть, и два, и три... Подступала все ближе. Уж в
самом  изголовье  встала,  насмехаясь  над  изнемогающей  в  неравной борьбе
Аленой.  А  у  Алены  уж  и  силы  на  исходе --  спала ли, ела ли чего, кто
приходил,  о  чем  говорил --  ничего  не  помнила.  Чуяла, что уходит Иван,
ускользает, и не знала, где средство взять, чтоб удержать его.
       В  третью  ночь  сидела  у  постели  его,  глазами сухими, страданием
выжженными  в  лицо  дорогое  глядела.  Знала,  что  трое  их -- Иван, она и
Смерть.  И дыхание Смерти слышнее, чем Иваново. Неужто теперь другая невеста
у  жениха  ее,  а она стала третья-лишняя? Встала Алена и тихо в ночь вышла,
оставив их один на один.




Глава пятнадцатая

о том, перед кем Алена на колени встала

       Знала  Алена,  что  сделала  для Ивана все, и что этого мало слишком.
Где  помощи искать? Кто совет даст? Никто... Пусть вокруг. Одна она. Подошла
к березке -- ноги не держали, опустилась к подножию:
       -- Впусти, березонька...
       Прислонилась  мокрой  щекой  к  гладкой бересте, поплыла в водовороте
белом  все  скорее,  скорее...  Голова  закружилась,  почудилось  вдруг, что
затягивает   ее  водоворот  в  глубь  бездонную --  не  помнила  Алена,  как
толкнулась  от  ствола,  вытолкнула  себя из водоворота. Сердце колотилось в
испуге  непонятном --  что увидать успела в той глыби, куда тянуло ее, как в
омут бездонный? Не помнила...
       И  вдруг  вскинулась  Алена,  порывом надежды подхваченная. Омут! Вот
средство!  Хоть  еще  не  срок  к  Русалочьему  омуту  идти, но лишь на него
Аленина   надежа   последняя.   Опасная...   Отчаянная...  Сердце  еще  пуще
заколотилось,  от  страха  руки  похолодели --  столько жути в рассказах про
омут  этот.  Алена  быстро  на  ноги  поднялась,  чтоб даже тень сомнения не
успела  коснуться  ее.  Да  может  ли  она впустить в свое сердце колебание,
когда,  может  быть,  это  единственное,  что спасет Ивана?! Пусть вдесятеро
страхов  прибудет,  разве  остановят  ее?  И уж совсем другая забота наперед
вышла --  как  Ивана-то  одного  без пригляду оставить? Да что ее пригляд...
Много ли полезен?
       В  избушку  вернулась,  над Иваном склонилась, в бледное безжизненное
лицо всмотрелась с мукой сердечной.
       -- Любый мой... я скоро... дождись...
       Наклонилась  низко, губами едва слышное дыхание поймала, прикоснулась
своими  губами  к  его,  сухим  и  горячим. Сглотнула слезы, еще раз окинула
взглядом  лицо  любимого.  "Ах, если б могла я от смерти тебя заговорить!.."
Повернулась и вышла быстро.
       Боялась  Алена, что заплутает в ночных лесах -- в темноте-то все иным
представляется,  ночь-оборотень  меняет  все.  Да  и не была Алена ни разу у
того  омута,  даже  с Велиной, хоть вроде все дальние и ближние места вдвоем
ни  по  одному  разу  исходили...  Теперь  Алена совсем одна была, наедине с
ночью,  лесом, с тревогами своими. Даже луна отказалась спутником ей быть --
поспешно  закатилась,  задернулась  плотными,  темными облаками. Мрак владел
миром,  и  кажется,  ничего  кроме  него  и не было боле: леса стояли, будто
немые --  и  филин  не  ухнет,  и волки не взвоют, даже листья не залепечут.
Живности  лесной  ночной  Алена  как-то  и  не боялась. То ли верила, что до
омута  невредимой доберется, то ли страха бесполезного до себя не допускала.
Дороги  не  знала  и  не  видела --  то через луга бежала, то вдруг в чащобе
сплетенной  оказывалась  и  рвалась  напролом,  оставляя  на  сучках  клочья
одежды.  Куда  рвалась, бежала куда? А в ту сторону, куда глядеть опасались,
ежели  об  Русалочьем  омуте  речь  заводилась.  Вот  в  ту сторону теперь и
торопилась Алена.
       Как  ни сбилась, кружить не начала -- подивиться можно. Только вдруг,
сквозь  тяжелые,  колючие  еловые  ветви  продравшись,  очутилась  на  узкой
полоске берега.
       Лежал  перед  Аленой омут. Недвижная водяная гладь лоснилась странным
черным  маслянистым блеском. Показалось Алене, что это глаз, и смотрит он на
нее  с  холодным  бесстрастием,  без  удивления и любопытства. Спине холодно
стало,  так,  будто  кто  сзади  встал,  и  дыхание  его промозгло было, как
осеннее ненастье.
       Нестерпимо  оглянуться  потянуло,  но  Алена  вперед,  к  кромке воды
шагнула.
       -- Вот,  пришла  я  до  сроку...  Беду  свою  тебе принесла и надежду
последнюю... О помощи молю... Пособи, надоумь...
       Не  всплеснет  вода,  и даже камыши молчат -- все запечатано страхом,
оцепенело,  и  только она один на один не то с омутом лесным, не то с чем-то
живым и непостижимым.
       Алена на колени опустилась.
       -- Прости,  не  гневайся,  что  тревожу  в  неурочный час, только мне
больше  не  к  кому. Горе дорогу указало. Откликнись на мольбу мою, услышь и
помоги. Научи, как спасти мне Ивана?
       Алена --  вся  слух,  всеми  чувствами  своими  ловит  малейший  знак
ответа. Только нет ответа.
       -- Веда!   Госпожа  моя!  К  тебе  зову! --  себя  не  помня,  роняет
отчаянные  слова  Алена. --  Если  любимого  спасти  не могу, зачем мне дары
твои?!  Куда  сила  моя  делась? Знаю, много прошу и отплачу, чем пожелаешь,
что  спросишь. Помоги! Не испытывай меня так страшно! Неужто Яринова свора в
благополучии  пребывать  должна,  неужто  доброму да светлому нет уж места в
этом мире?!
       Падают  слова  в воду, свинцовыми горошинами тонут... А отклика нету.
Отчаяние  сжало  сердце  Аленино -- все зря. Придумала она себе, будто нашла
для  Ивана  последнее средство... Обманулась с готовностью... Легла Алена на
траву  и  впервые дала волю отчаянию и слезам. Плакала долго и горько. Потом
лежала  без сил, будто со слезами вся жизнь из нее излилась, в землю ушла --
так бы и осталась насовсем тут лежать...
       К  чему  вернется? Вдруг не дождался ее Иванко?.. Или ждет? Обещалась
ведь  скоро!  Тяжело  поднялась  Алена --  вся  беда  ее теперь на ней одной
повисла,  никто  разделить  не захотел. Склонилась над омутом -- лицо омыть.
Странная  блестка  взгляд  притянула.  Как будто монетка серебряная лежит на
дне  и  сквозь толщу темной воды блестит. Только говорили, что у омута этого
дна  не  было.  Сразу  от  берега  круто вниз шло, а насколько -- кто знает.
Случалось,  искали в омуте утопленников, да зря только воду длинными шестами
да  баграми  месили --  ни только не достали никого ни разу, даже дна задеть
не  могли. Никого не отдал омут, все вот там, под черной водой. Какая уж тут
монетка? Разве что звездочка?
       Алена  потухшие  глаза  подняла, но не нашла средь облаков звездочки,
которая  в  омут  гляделась,  да  и  не  шибко  старалась  найти. Зачерпнула
ладошкой  воду  и  вспомнила,  что склянку с собой прихватила, воды омутовой
домой  принести.  Наполнила  Алена  бутыль,  заткнула  кукурузной пробкой, в
сумку холщовую сунула -- и в бутыли мельком блестка сверкнула.




Глава шестнадцатая

в которой Иван забывает Алену и уходит за прекрасной Девой

       Никакой  перемены в избенке не случилось, пока отлучалась Алена. Иван
и  не  шевельнулся ни разу. Казалось, что здесь только тело его, как пустой,
покинутый  дом.  А  то,  что  недавно  еще  заполняло  его --  жилец,  суть,
содержание --  ушло  и  обитает  теперь  где-то  в другом месте, дом же стал
мертвым. Разве боль только живет еще в нем...
       И  впрямь,  так  мало  жизни  теплилось  в  теле Ивана, что надо было
присмотреться,  прислушаться,  чтобы  обнаружить  ее.  Только слабое дыхание
едва-едва грудь его тревожило -- ему уже и дышать силы не стало.
       Алена  с тоской в столь милое сердцу лицо смотрела. Если б можно было
лечь   с   ним   рядом,  прижаться  телом  своим,  полным  жизни,  к  его --
полумертвому.  И  пусть  у  них  будет  на двоих одна жизнь. Если угаснет --
сразу  у  обоих.  Если жить дальше, так двоим -- хоть бы и по половинке веку
отмерянного...
       Руки  сами  поднялись,  начали тихонько повя