доброй. Слишком хорошо знала его, и опаска та вовсе
не  была лишней. Не за себя, понятно, за Ивана боялась Алена. Боялась, что в
один  несчастливый  миг  сведет  лихо  Ярина  и  Ивана  лицом  к лицу, и мир
покажется  им  тесен --  не  разминуться.  Знала  Алена,  что  Ивана  только
обещание,  ей  данное,  держит,  но  если  Ярин  первым зацепит, Иван ему не
спустит и сочтет себя от обязательств свободным.
       Вот  потому Алена ни на миг не отпускала Ивана. Где бы он ни был, она
душою  с  ним  была --  сердцем  чуяла, как с ним и что: весел или опечалило
что,  далеко  он  или  близко,  в  покое  или  в заботе. Ивану она про то не
сказывала,  не одобрил бы он этого ее призора, еще бы и обиделся, что Алена,
как  на  дите  малое,  на него не надеется. Да ведь он Ярина-то в дурной его
поре  не видел и не знал. Когда Иван в Лебяжьем объявился, Ярин тогда уже от
прежнего от себя как небо от земли отличался.
       И  про  Алену  тоже  Иван еще многого не ведал. Алена и хотела бы про
себя   рассказать,  да  все  случай  не  находился.  А  начни  говорить  без
времени --  слова  легковесны  будут, как пустая яичная скорлупа, и столь же
бесплодны. Ждала Алена. И случай скоро явился...
       В  деревне  уже  ни  единого  окошка  не  светилось,  уснуло Лебяжье,
успокоилось.   Только   откуда-то   издалека   еще  доносились  по  временам
неразличимые  голоса,  смех  девичий.  Собака  со  сна залилась лаем, может,
лисий  запах  услыхала. Ей отозвалась другая, и третья... Навроде переклички
ночных сторожей. Перекатилась через село, и опять все затихло.
       На  Велинино  озеро  лунная  дорожка  легла --  гладкая, ровная, хоть
вставай  да шагай по ней с одного берега на другой. Даже рябь не трогала ее,
серебристым  зеркалом расстелилась. Ветра не было, а камыши все же шептались
чуть слышно сухим своим шепотом.
       Алена  засмотрелась  на  дорожку, слушая неторопливый рассказ Ивана о
прожитом  дне.  Помнилось,  что  не отблеск луны на воде лежит, а серебряный
невесомый   мосток  перекинут  над  звездной  бездной,  пугающей  и  манящей
одновременно.  Но  манящей --  боле.  Захотелось ей спуститься в нее и найти
там  нечто  бесценное,  редкое и красоты неописуемой. Улыбнулась Алена своим
мыслям и игре лунного света. А тут и Иван вдруг умолк.
       Он  лежал  на пушистой большой охапке свежего пахучего сена. Сено это
Иван  вокруг  озерка  накосил, придумал, что к зиме козой обзаведется, вот и
готовил  ей  припас.  Алена  сидела чуть впереди, подобрав под себя ноги. На
волосы  ее  ночь  плат  свой  опустила,  выкрасила  их в темное, только чуть
золотились  в  лунном  блеске  завитки локонов. Еще щека Ивану видна была --
захотелось  сейчас  же  протянуть руку и тихонечко провести по ней пальцами,
чувствуя  теплую  бархатистость.  А еще бы лучше -- обнять крепко, прижать к
себе,  как  дите  малое,  и  идти  так с ней через всю жизнь, согревая своим
теплом, укрывая руками бережными...
       Алена  обернулась  на  примолкшего  Ивана,  поглядела  долго  и вдруг
улыбнулась смущенно. Ивану улыбка ее странной показалась.
       -- Ты знаешь, про что я думаю?
       Помедлив, Алена с той же улыбкой ответила:
       -- Нет...
       А услышалось в нем: "Да".
       Усмехнулся Иван:
       -- Ты и вправду ведьмачка, Аленка.
       -- Ведовка я. Вединея.
       -- А это не одно?
       -- Да вроде и одно. Только ведьмачка -- недобрая, черная.
       Иван  взял  ее  за  руку,  потянул, уронил к себе на грудь. Спросил в
продолжение своих мыслей:
       -- Почему  не  разрешаешь  сватов  к  матери  твоей засылать? Я знаю,
жених  я  не  шибко  завидный. До сей поры, как ветер вольный жил, хотел мир
поглядеть,  людей  узнать.  Добра  нажить  не  старался,  не  для  кого было
стараться.  Но  теперь  есть.  У меня руки к любому труду способные, и силой
Бог не обидел. Я такие хоромы для тебя поставлю, Алена...
       Она тихо пальцы на его губы положила -- замолчал Иван.
       -- Желанный  мой,  ежели  б  я  мил-сердечного  дружка  по хоромам да
нажитому  добру выбирала, так ты, небось, не забыл еще, -- только пальцем бы
шевельнуть...  Не  про  то  мои  думы.  Обождать  чуток  надо,  Иванко.  Вот
сравняется мне девятнадцать...
       -- Когда ж это будет?
       -- Скоро. В конце лета.
       -- Но почему, Алена? Зачем ждать надо?
       -- Не  хочу  до  той  поры  ни  тебя,  ни себя обещанием связывать...
Слово, данное спехом, тяжельше цепей бывает.
       -- В ком сомневаешься? В себе иль во мне?
       -- В будущем...
       -- Странный   срок   ты   назначила.   Будто   как   сравняется  тебе
девятнадцать годов, так ты уж не та будешь, что теперь, -- усмехнулся Иван.
       -- Может,  так  оно  и  станется...  И  срок не мной назначен. Велина
упредила, но в точности об этом ни ей, ни мне ничего знать до поры не дано.
       -- Что  же  такое  сказала  тебе  старая ведьма, что боишься ты своих
девятнадцати  годов?  Не  верь  старушачьим  сказкам. Мне верь, Алена. Ничто
меня не заставит от тебя отказаться.
       Ничего  не  ответила  Алена, вздохнула тихо, опустила голову на грудь
Ивану.




Глава двенадцатая

открывает упреждение старой Велины

       Странные  свои  "сказки"  старуха  начала  сказывать  так  за год, за
полтора до смерти.
       Случилось  Алене одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать.
Ничего  необычного  в  том  не  было -- Аленка у старухи давно уж не гостьей
стала,  а  навроде  внучки.  Старуха  будто  и  крепка еще была, а годы свое
указывали --  хворобы  тело  ломали.  Бывалоча,  и  с  топчана своего поутру
встать  не  могла.  А  Алене к тому времени шестнадцать годков сравнялось --
совсем   невеста,   и   в   Велининой  избушке  она  давно  уж  как  хозяйка
распоряжалась.
       Коротали  они  долгий  вечер,  на  огонь  в  печи  смотрели, ненастье
слушали.  Приютно было в натопленном избяном тепле, неспешный разговор вели,
а  хоть  и  молчали, --  тоже  хорошо было. Неистовый ветер стегал дождевыми
плетьми  в  единственное  подслеповатое  оконце,  разбойно  свистел в трубе.
Алена покосилась в темное окошко, сказала:
       -- Ишь, разошелся...
       Сама поближе толи к огню, толи к старухе придвинулась.
       -- Неужто непогоды забоялась? -- спросила Велина.
       -- Да ветер живой ровно, так и рвется в избу. И дождь тоже.
       -- Они  и  есть  живые,  а  как  же?  Только  бояться тебе их нечего,
подружитесь  еще.  А у меня тоже была ночь, когда я ненастья забоялась. Одна
за всю жизнь, слава Богу. Жу-у-уткая та ночка была, особенная...
       -- Чем особенная-то?
       Улыбнулась Велина:
       -- А в ту ночь ты уродилась.
       -- Тогда  я про нее слыхала уж, матушка говорила, что молнии полыхали
беспрестанно.
       -- Верно.  Только  матушке  твоей не шибко-то до погод было. А у меня
руки  дрожали от страха. Еще ведь причина имелась -- было это как раз в Ночь
Веды.
       -- Никогда не слыхала про такую ночь. И кто такая Веда?
       -- Не  слыхала,  потому  как про нее мало кто знает, не положено всем
знать.   А  Веда --  госпожа  наша.  Моя,  твоя.  Всех,  кто  ведовскими  да
знахарскими  талантами  наделен.  Тоже  впервой  тебе говорю про нее. Теперь
надо. Чую, веку моего самый краешек остался.
       -- Не пугай меня, Велина!
       -- Чем  же?  Неужто  ты  смерти  боишься?  Э-э, дитятко милое, смерть
милосердна.
       -- Ой  ли?  Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а
та нейдет. Где ж милосердна?
       -- Так  то не смерть жестока -- жизнь. А в жизни этой каждый получает
той   мерой,  какой  сам  меряет.  От  Баклачихи  кто  добро  видал?  А  вот
жестокосердия --  сверх всякой меры. Мужика свово бедного и то поедом заела,
в  гроб  вогнала.  Одного-единственного  сынка родила, взрастила без любви и
его  любить  не  научила, кому в радость ее Будамир? Вот за все это и платит
теперь  Баклачиха. И молит о смерти, как о милости великой, что страдания ее
прекратит.
       -- Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
       -- Жду  ее,  как  гостью  желанную,  высокую.  Устала  я.  И тело мое
износилось,  как одежка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка.
Покоя  хочу.  Одно  держит -- ты, Ленушка. Но про то в другой раз поговорим.
Сейчас  я другое должна сказать. Про тебя самое. Ты уж знаешь, Алена, многим
повитухам  дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит.
Я  тоже  многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла -- может как
раз  на  это  дитятко  я  потом  заботы свои сложу, ему умения свои передам.
Долго  ждала,  забоялась  уж,  что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в
Ночь  Веды  пришли  за  мной, к роженице позвали. Я уж знала, что не простое
дите  в  мир  идет,  все  приметы на то указывали, и правду тебе скажу -- не
обрадовалась.  Страх  меня  взял --  доброго  от такой опасной ночи ждать не
приходилось.
       -- Да почему же, бабушка?
       -- Шибко   дурная  ночь  была.  Вся  природа  ровно  в  корчах  лютых
корчилась  и криком кричала в родовой муке. А мне надо было ее дите первой в
мире  этом  встретить,  на руки принять -- а у меня руки ходуном ходили. Ох,
натерпелась  я. Знала -- случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той
не пережить.
       -- Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
       -- Что было, то и говорю. Ты знать должна.
       -- Но  страхи-то твои, выходит, напрасны были? Никакое я не особенное
дитя, такая же, как ты.
       -- Я  к  тебе  немало годов присматривалась, глаз не спускала, прежде
чем  к  себе,  к  делу своему допустить. Не могла не войти в тебя ярость той
ночи.  Боялась  я,  что в один недобрый миг прорвется из тебя сила недобрая,
злая, черная.
       -- И  что  же,  Велина? --  требовательно посмотрела на нее Алена. --
Увидала ты дурное во мне?
       Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто заслонила их.
       -- Вот  оно,  Алена. Сила в тебе, -- я краю ей не вижу. Знаешь ли ты,
как  опасна  она?  Равно,  в  добро  и  во  зло  ее  оборотить можешь. Бойся
невзлюбить  людей.  Причин  для  того  они  много  дадут.  Добрым на презлое
отвечать  ох,  как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь,
как  равнодушна  к  боли  чужой  сделаешься,  сама  злом  станешь.  Но ты не
Баклачихе  ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке -- обожди чуток, ее
и  унесет,  развеет  без  следа.  А ты, Алена, сама черным потоком станешь и
многих ядом смертельным напоишь.
       Замолчала старуха.
       Помедлив,  Алена  глаза на нее подняла, поглядела сквозь слезы, в них
стоящие.
       -- Не будет этого, Велина.
       -- А  я  и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала, откуда
беду  ждать.  Сила  в  тебе  и,  вправду,  страшно  большая.  Прежде  чем ею
пользоваться,  надобно  тебе  научиться семь железных узд на нее накидывать,
чтоб не могла из воли твоей выходить.
       -- Никакой  такой  силы  я  за  собой  не чую! -- с досадой возразила
Алена.
       Улыбнулась старуха.
       -- Да  ты  уж  теперь можешь все, то же что и я. Только я свое умение
по  крошечке  год  к  году  копила,  а  ты,  ровно, родилась со всем этим, с
готовым  уж.  Да  оно  так  и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в
саму  ее ночь рождается. Только тяжки подарки ее. Как крест, который до часу
последнего нести. И не скинешь.
       -- Чем же они тяжки?
       Велина   провела   шершавой   ладонью   по  буйным  Алениным  кудрям,
вздохнула:
       -- Так кому много даст, с того и спросит больше.
       -- Веда -- злая?
       -- Она...  единая.  Все  в  ней.  Она  не злая и не добрая. Дарит без
радости и карает без гнева.
       -- Выходит...  нет в ней любви... Любовь бесстрастность эту оправдала
бы. А так... баба ледяная эта Веда.
       -- И  хотела  бы  тебе  впоперек сказать... да нечего. Может и правда
твоя,  что  Веда холодна, как лед, и любви не знает. Я ведь про нее мало что
сказать  могу.  Да  и  те  крохи  малые,  что известны мне, в разнобой идут.
Слышала,   что   Веда --  дух  бесплотный  и  вездесущий.  И  другое  совсем
слыхала --  будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда --
душа ее. Нет, не стану вранье тебе пересказывать, а правды не знаю...
       Какое-то  время  только  дождь  бился  в окно, да потрескивал огонь в
печи. Потом Алена спросила тихо:
       -- Велина...  а  ты  удержалась?  Бесстрастно смотрела на зло, людьми
творимое?
       Старуха вздохнула.
       -- Мы  сами  только  люди.  Где  бесстрастности  взять? Потом каялась
горько.  По  сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои... Сказать
же  тебе  всю правду -- давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны,
злорадостны...
       -- Но  при  том  случая  не  помню,  чтоб  отказала  ты  в помощи, --
удивленно проговорила Алена.
       -- Это  другое.  Хочу  я  того,  иль не хочу, а это урок мой, и я его
честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.
       После раздумья снова заговорила Алена:
       -- Не  согласна  я  с  тобой,  Велина.  Не знаю, какими глазами ты на
людей  глядишь,  только  не  то,  что  есть видишь. Совсем дурных по пальцам
перечесть  можно.  И  пожалеть.  Не  только их вина, что дурны они -- сперва
ведь  кто-то  же  отравил  их  души семенами беспамятности, неблагодарности,
злорадства...  В  человеке  всего  намешано,  на  то он и человек, не ангел.
Подойти  с  приветом,  с добром -- и он к тебе такой же стороной повернется,
но  лишь  увидит,  что фальшива твоя доброта -- ершом ощетинится, защищаться
станет.
       -- Неужто  ждешь,  что  перечить  тебе стану? Да я бы только и желала
всем  сердцем,  чтоб  завсегда  на  добро  твое  люди  добром отвечали, чтоб
горькие разочарования обошли бы тебя стороной.
       О  многом  еще  говорено  было. А уже совсем незадолго перед кончиной
старуха такой разговор затеяла:
       -- Ленушка,  все  я  тебе отдала, чем владела, ничего не утаила -- на
душе  теперь  легко  так,  хорошо.  Вот  скажу тебе самое последнее и совсем
готова  буду.  Послушай  меня  со всем вниманием. Девятнадцатый год твой без
меня  сравняется,  ничего  я уже не подскажу тебе и не напомню. Поэтому сама
крепко  запомни,  что  скажу. Девятнадцатая твоя Ночь Веды особенной станет.
Готовься  к ней загодя. Солнышко в тот день встреть и проводи одна, вдали от
людей.  Весь день в доме твоем будь -- и широко же он раскинется, без единой
стены,  без  пола  и  кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернется
как  удивлением  великим,  так и радостью небывалой. Как солнышко проводишь,
иди  на  Русалочий  омут.  Много  жути про него сказывают, но жуть он другим
кажет,  а  тебе  в  тот  день  бояться  некого -- зверь к ногам твоим ляжет,
нечисть  любая  столь  глубоко  от  тебя  забьется, что и сгинет какая. Омут
же...   он   откроется  тебе  иной  своей  сутью.  Какой --  не  знаю,  всем
по-разному.  Я  тоже  к  нему  ходила,  мне  он  тоже открывался. Дарил меня
восторгом  и  изумлением... Но рассказать об том -- слов таких нету. По мне,
так  это  и  не  омут,  а  сокровищница  премудростей  великих. И каждый раз
получала  я  меру  их.  Нет,  вру.  Не каждый. Ходила-то я к омуту немало, и
просила,  и  молила,  а  открылся он мне всего три разочка. И я это за благо
почла.  А  то  ведь бывает, что и всего-то единый разок он до кладезей своих
допускает.  А еще слыхала я, что жила девица, она к омуту, как в собственную
кладовую  ходила,  брала  все,  в  чем  надобность  имела.  Омут пред ней не
закрывался.  Как  тебе  будет --  того  не знаю. Одно знаю -- в полночь надо
тебе  там  быть,  и  ночь эта станет главной в твоей жизни. И это последнее,
что  мне  открыто  из  твоего будущего. Больше -- и хотела бы, да нечего мне
тебе сказать.
       ...Утром  старая  Велина  не  проснулась.  Отошла  во  сне --  тихо и
спокойно,  никого  не  потревожив. Вопреки тому, что знахари, как водится, с
жизнью   расстаются  мучительно  трудно.  Видать,  заслужила  Велина  легкую
смерть.




Глава тринадцатая

о мучительных сомнениях Ивана и о его твердом решении

       -- Вот,  Иванко,  я  все  рассказала, ни единой капельки не утаила...
Сам  видишь  теперь -- рано обеты да клятвы раздавать, может, я вовсе не той
окажусь, с кем захочешь ты судьбу свою воедино слить.
       Молчит  Иван  за  спиной  у Алены, ни словечка ни молвит, будто и нет
его.  Алена обхватила колени зябко, голову на них положила. Каждое мгновение
Иванова  молчания  душу  ей  выстуживало.  Вот зашелестел сухой травой -- на
Аленины  плечи  вдруг свитка легла, теплом его угретая. Иван за спиной глухо
проговорил:
       -- Нет, не все... Еще одно скажи... Я-то нужен ли тебе буду?
       -- Иванко!..
       -- Нет,  погоди. Не торопись. Хоть я, хоть другой кто-то... Нужен ли?
Страшно  мне,  что я -- только забава на время. Об чем говорила ты сейчас...
Слаб  я  пред  этим,  мал...  Хотел  быть  тебе  опорой, заслоном пред бедой
всякой...  А  тебе  оно  и не надобно... Потешишься любовью моей, как цацкой
дешевой, да и уйдешь не оглянувшись...
       Помедлила Алена, потом заговорила:
       -- Не   по   кому  никогда  не  тосковала  я.  Не  знала,  что  такое
одиночество:  если  не  с  людьми  вместе,  так  вот с этим, -- повела Алена
рукой. --  Оно  такое  же живое. А потом ты пришел. Еще в лесу поняла, что я
одна --  всего-то  половинка  от  целого. А ты -- вторая половина. Правду ты
сейчас  сказал --  не нужен мне кто-то, другой. Не будь тебя -- ни к кому бы
не  кинулась  от  одиночества.  И  об ущербности своей не ведала бы. На беду
себе.
       Смолкла  Алена.  Иван  тоже молчал, смотрел в ожидании. И Алена снова
заговорила:
       -- Беда,   коль  человек  любви  не  знает.  Тогда  ее  место  займет
бесстрастность,   потом   равнодушие,   а   потом   и   сердце  зачерствеет,
бесчувственным  станет. --  Подняла лицо к Ивану. -- Понимаешь ли ты теперь,
что  в  тебе спасение мое? Твоя любовь не даст мне ожесточиться, от того как
раз сбережет, чего Велина опасалась.
       Иван  за  плечи  ее  взял,  к  себе поднял, долгие мгновения глядел в
глаза  близкие.  Потом вдруг обхватил руками своими, прижал крепко, зашептал
с горячностью торопливой:
       -- Аленушка,  лада  моя...  И  ты  знай...  сладкое,  горькое ли, все
делить  с  тобой  хочу. Я ведь тоже до тебя не знал, как пуста и безрадостна
жизнь  моя  была.  Любил  ли кого -- не знаю. А теперь любви во мне столько,
что  весь  мир  обнял  бы. Вынь из меня ее опять -- чем жить останется? Хоть
увечные  тоже  живут  ведь,  да  разве  жизнь  это?  Доживание  сирое. Да...
правда...  думал я, что по-другому у нас будет. А теперь ровно облако нашло,
и  не знаешь, чего ждать от него -- уйдет без следа иль ненастьем обернется.
Только  ничего  оно  не  переменит.  Ты  мне еще дороже стала. А ненастье --
переживем. Только вместе чтоб...
       -- Спасибо тебе, Иванко...
       -- За что меня-то благодаришь? -- искренне удивился Иван.
       -- Будто не знаешь?
       -- Не знаю!
       -- А я и не скажу тогда, -- улыбнулась Алена.
       -- Почему?
       -- А  загордишься  сверх  всякой  меры! -- рассмеялась Алена и хотела
ускользнуть  из  кольца  рук  Ивана,  да  он  проворнее оказался, "захлопнул
ловушку".
       -- Э-э, нет! Отпущу, когда захочу.
       -- Не губи, человече. Сгожусь еще.
       -- Скоро  ты  по-другому запела, хитрюга! Сперва скажи, чем гордиться
мне, потом уж и пой. Тогда, может, отпущу.
       -- А я передумала -- не хочу, чтоб отпускал.
       -- Ох, и лукавы же вы, Евины дочери!
       Иван  упал  на  спину, Алену на себя уронил -- встать не дал, руки за
ее спиной в замок сцепил.
       -- Жди завтра сватов, Алена.
       -- Нет, Иван!
       -- Да,  люба  моя.  Не  стану  я  тебя  слушать,  да сроки надуманные
выжидать.  Раз  нужны  мы  друг другу -- чего же боле? Дурак бы я стал, коль
ждал  да  опасался --  кабы  чего  не  вышло.  С  любой заботой вдвоем легче
расправляться