ственный... А
потом что? Уже знакомая мне жуть боли и одиночества?
       Алена наклонилась низко:
       -- Нет,  это  не повторится, любый мой. А Яринова компания не главная
моя  забота.  Их  я  бы  и  так  бросила --  душа бы об том не болела. Ты --
единственная  моя  заботушка,  люблю  тебя  так, что растаяла бы вся в тебе,
слилась в одной душе, в одной судьбе...
       -- Да если б так стало, Алена!
       -- Видишь --  желание  у  нас  одинаковое,  одно  на  двоих, так чего
боишься  ты?  Все  так  и  будет,  желанный мой. А шаг последний, мыслишь --
Ярин? Нет. До Ярина мне больше дела нету. Оставила я его.
       -- Как?.. А люди говорят, с ним невесть что творится.
       -- Правду  говорят.  Только  я  ни  при  чем.  К тому, что с Михасем,
Антипом,  Федором, Филиппкой случилось, да, причастна. Смерть Филькина -- на
мне,  верно.  Только  ему  я,  как  каждому из них, дала возможность выбора:
повернуть  к  жизни  человека  достойной,  либо  от  нее.  Он кривую дорожку
выбрал,  не  поверил  в  погибельность ее. Но Ярину учинить смерть Филькиной
подобную --  ничем  он  этого  милосердия не оправдал. Я пыталась говорить с
ним. И оставила его той судьбе, которую он выбрал.
       -- Отчего же слухи про него идут один другого причудливей.
       -- Я  единственное  только  сделала --  то, что прятал Ярин от света,
начало  выходить  наружу,  чтоб  не  мог  дальше  таить  от людей свою суть.
Выбрал --  неси. А люди чтоб знали, каков он. И не сумел бы он больше никому
голову задурить, да под свою руку прибрать.
       -- Что с ним будет?
       -- Я  не  знаю, Иванко. Сам выберет. Ни помогать ему, ни губить его я
не  стану.  Об одном я забочусь, правда, -- людей от Ярина берегу. Пусть его
зло только на него падет, больше ни на кого.




Глава пятьдесят седьмая

про то, что Храм Прощения всегда близко, рукой подать, надо лишь захотеть
прийти в него

       Утром   Ярин   проснулся   рано,  когда  старшим  братьям  по  случаю
воскресного  дня  не  возбранялось  поспать  подольше. Отец сегодня один, не
спеша  прибирался  во  дворе:  поил-кормил,  обихаживал  скотину,  подстилку
соломенную у теляток менял -- да мало ли работы хозяин радивый найдет?
       Ярин  умылся  тщательно,  спросил  у  матери  свежую рубаху. Потом не
спеша,  долго  и  тщательно  расчесывал  гребнем  длинные  кудри  свои -- не
помнил,  пожалуй  что,  когда  чесал  их  в  последний  раз.  Жесткие волосы
утратили  свой  прежний цвет, и скручивались жесткими своевольными кольцами,
в  которых  гребень только зубья терял, и Ярину не хватало терпения до конца
растеребить  спутанную  пегую  гриву.  Он  начинал  дергать  ее и терзать и,
наконец, ежли не ломал гребешок, так закидывал его куда ни попадя.
       Сегодня Ярин был тих, терпелив и задумчив.
       -- Сынок...  молочка  тепленького? --  робко спросила мать. Она давно
уж  боялась слово сыну молвить, знала, что в ответ либо зыркнет бешено, либо
кричать да ругаться зачнет -- другого и не ждала.
       -- Молока?..  И  впрямь,  дай мне, матушка, испить молока парного, --
ответил негромко Ярин.
       Мать  удивленно  и  обеспокоено  глянула на него, а он, склонившись к
окошку,  глядел  на  двор.  Хороший  денек  занимался:  ночной  ветер  утих,
разогнав  снежно-дождевые  тучи,  в  бездонной  небесной  голубизне купалось
солнце.
       Ярин пошел к двери, на пороге обернулся:
       -- Прости меня, бедная матушка моя.
       Его  уже  не  было,  а  мать  как  пристыла к полу -- стояла, и слезы
беспрестанно  текли  по  щекам.  Она  утирала  их  передником,  и  с тоской,
обречено  думала  почему-то,  что  никогда  больше не подаст она сыну кружку
молока.
       Ярин  шел  в  одной  рубахе  и  будто  заново видел заваленную снегом
улицу,  с  малолетства знакомые соседские дома, деревья, заборы. Мысли плыли
спокойно,  неторопливо,  не  мешая ему размышлять о том, чей голос говорил с
ним  в Храме? Ярин не помнил даже, мужской он был или женский, и одно только
помнилось  ясно --  как  чудно  прекрасен  был  он,  один  только  звук  его
целительным бальзамом проливался на больную душу Ярина.
       Люди  оборачивались,  выходили  со  дворов,  озадаченно глядели ему в
след.   Сосед  негромко  стукнул  в  окошко  другому,  молча  махнул  рукой:
"Выдь-ко!  Погляди",  и  промежду прочим, вроде как, подались до народу, что
собрался  кучкой,  спрашивая  один  другого --  чего  это? Ребятня испуганно
прыснула  с  дороги  в  разные  стороны,  попрятались  во дворы. Ярин только
поглядел  с  интересом -- странно, он как будто совсем забыл, что существуют
дети, настолько мало они его интересовали.
       Кажется,  кто-то  следовал  за  ним в отдалении, толи из любопытства,
толи  по  своим  делам:  Ярин  не  оборачивался -- суете не было места в его
сегодняшнем состоянии.
       Остановился  он  в  центре  деревни,  там, куда народ собирался, чтоб
выслушать   важную   новость,   княжье   распоряжение   или  сговориться  об
каком-нибудь  общинном  деле.  Здесь же однажды всенародно судили вора. Ярин
помнил,  как  угрюмо  и  затравлено  взглядывал  он  на людей, и помнил, как
презирал  тогда  этого неудачника. А вот за что, разобрать было трудно: толи
что воровал чужое, толи, что попался.
       Ярин  вышел  в центр просторной площади и встал на колени. Запрокинув
голову,  поглядел в высокое, необычайно чистого цвету синее небо. И устремил
в  него отчаянную мольбу, вложив в нее все существо свое: "Боже Всевластный!
Яви мне сегодня последнюю милость Твою!"
       Когда  ослепшими  от  яркости  глазами  глянул  опять  вокруг себя --
разобрал  только  черные силуэты. Ярин закрыл заслезившиеся глаза, но открыл
их  снова.  Он хотел глядеть в лица односельчан, кого знал всю свою жизнь --
и в глазах остались слезы.
       ...Когда  вокруг  него  образовался  просторный,  но  плотный людской
круг, Ярин заговорил. Не громко, без усилия, но слова доходили до каждого.
       -- Люди, примите покаяние мое... Нет силы моей боле...
       Так,  стоя  коленями в снегу, опустив повинно голову, говорил Ярин, а
люди  цепенели  в  молчании.  Ничего  не  оставил  за душою Ярин. Разве одно
только --  ни  разу  не  назвал  имен  бывших приятелей своих, ни на кого не
захотел переложить даже малой толики своей вины.
       -- ...Суда  вашего  хочу.  А просить одно лишь смею -- смерти. И вас,
люди, прошу, и Бога.
       Умолк  Ярин.  И  люди  потрясенно  молчали,  глядя  на Ярина-гордеца,
Ярина, пришедшего к ним с исповедью. Наконец, вперед ступил староста.
       -- Уведите его в холодную покуда...
       Когда  Ярина  увели, люди загудели. Долго судили и рядили, спрашивали
друг  друга,  не находя ответов. Тогда староста велел всем думать до утра, а
завтра  собраться на суд. Но и назавтра не довелось им судить Ярина -- пошли
за ним, да вернулись скоро, стянули шапки -- Бог рассудил по-своему.
       Ярин  лежал,  вытянувшись  на  широкой  лавке. Лицо его было чистым и
ясным,  как  прежде,  когда  был  он -- глаз не оторвать. Смоляные, шелковые
кудри рассыпались вокруг головы. На губах будто тень улыбки лежала.
       -- Видать,   очистил   душу,  бедолага,  и  принял  ее  Господь... --
пробормотал  кто-то.  И  невдомек  ему  было,  что  в  самый  последний  миг
почудилось  Ярину,  будто  к  нему,  в настывший за долгую зиму, в сумрачный
подвал,  куда  едва-едва  сочился  тусклый свет, вдруг заглянул кусок синего
неба...  А  может, то был и не подвал, ведь сама душа Ярина мало чем от него
отличалась...




Глава пятьдесят восьмая

маленький найденыш

       Весна  в  тот  год,  и  вправду,  пришла  рано.  Уже  в  марте, когда
присловье  велит  по трое порток надевать, синицами зазвенели капели. Солнце
заиграло,  щедро  осыпая  землю  теплыми стрелами лучей. Снежный покров, еще
намедни  вроде  бы  богатый, как из лебяжьего пуха тканый, весь вид потерял:
посмурел,  съеживаться  стал.  Глядь --  а  зимнее  покрывало  уж  прорехами
поползло, издырявленное озорными лучами-стрелами!
       Едва  лишь показалась в проталинах прошлогодняя пожухлая трава, мигом
выскочили  сквозь  нее  к  солнышку  зеленые  иголки новых ростков, раскрыли
теплу   ладошки-листики.  Вскоре  расцветилась  земля  желтыми  да  лиловыми
цветами  первоцветени,  что  в нетерпении, не дожидаясь, когда сойдут снега,
выбрались  из  мохнатых  своих,  будто шерстяных одежек. А там и нежно белые
веретянки  закачались на тонких ножках -- столь хрупкие, слабые, отважные на
удивление!   Семейки   солнечно  желтых  приземистых  дуболисток  встали  на
пригреве.  Еще  чуток  погодя поляны стали ярко синими от дружно поднявшихся
медвяниц.  Ах,  любо и глазам, и сердцу! Как будто всеми своими проявлениями
природа  говорила:  "Смотрите,  сколько  красоты  в  мире,  не  одна  только
лютость.  Живите,  радуйтесь,  умейте  опять проростить в своих душах ростки
любви, радости и красоты..."
       Течет  Время-река,  река  Забвения.  Забываются  морозы,  согреваются
выстуженные сердца...
       Правда,   случались   еще   ненастные   дни --  видно,  Зима,  уходя,
напоследок  расплевывалась злобно. Пронеслись над зеленеющими полями снежные
заряды,  ветер  хлестнул  плетьми  ледяного  дождя...  А Весне что? Умылась,
разрумянилась,  еще  ярче  засияла,  нарядней.  После  этих  последних самых
непогод,  решил  Иван,  что  приспело  ему  время  опять  пастушьим ремеслом
заняться --  ведь  уходить  из  Лебяжьего  у  него  и  думки не было. Травы,
правда,  еще  не  обильно для пастьбы наросло, но он торопился выгнать стадо
на  выпаса --  чтоб  скотинка тоже теплу весеннему порадовалась, на солнышке
ласковом  погрелась,  вольный  ветер  ноздрями поймала. Да и травки молодой,
хоть не досыта, да пощиплют все ж.
       Вот  в  те  дни и произошел в Лебяжьем еще один случай, потрясший всю
округу.
       ...Солнышко  еще за верхушки дальних елок цепляется, а Иван, торбу на
плечо,  хлыст  за пояс и пошел по улице, песенкой немудрящей своей свирельки
подгоняя  нерасторопных  хозяек.  Идет  Иван,  светлый,  как  само  утро.  И
ковыльные  волосы его так же, как в день встречи с Аленой, крылом спускаются
на  лоб,  лежат над разлетом темных бровей... И по-прежнему приветлив, глаза
улыбаются  бабам  да  девкам,  что  скотинку свою со дворов в стадо гонят. А
все-таки,  другой  он  уже.  Вроде  немного  прошло  времени,  как впервой в
пределы  Лебяжьего  ступил,  а  изведал он с тех пор столько, что иному и за
всю  жизнь  Господь  не даст: и горькая ненависть глаза пеленой застилала, и
любовь  познал  такую, что смерти сильней, и умирал, и воскресал, и хоронил,
и  опять  обретал...  И  вплелись  в  волосы серебряные нити. Да в ковыле-то
серебро  не  видно.  И сердце, страданием умудренное, тоже от сторонних глаз
сокрыто.  Но  что  чужую боль теперь как свою слышит, что без зову первым на
помощь  придет, про это объявлять на сходе не надо, люди так чуют... И любим
пастух  на  селе  пуще  прежнего,  не  чужак теперь -- своим стал. А выпадет
повстречать  его  с  утра,  улыбнется  Иван --  вроде и день заладился. Одно
слово -- светлый человек.
       Потом  на  деревне  думали  и  говорили, что может за то и послал Бог
Ивану утешение -- найденыша.
       А  дело  так  было.  Ясным  и  студеным  утром  пригнал Иван стадо на
большой  луг,  там  почему-то  трава  скорее  поднималась,  толи солнце пуще
пригревало,  толи  что...  А  луг этот до самой опушке лесной пролег. Вот на
эту  опушку  и  вышла  из  лесу  старая  олениха.  Но диво не в том вовсе. С
оленихой-то  рядом  увидал Иван ребятенка! В одной рубашоночке тоненькой шел
он,  путаясь  и  спотыкаясь  ноженками  в  сухой, прошлогодней траве. Босый,
когда в местах укромных снегу еще довольно лежало!
       Иван  пока  в деревню торопился, все боялся, как бы не помер малец от
холоду,  на  голом  теле  отогревал  его  и  ужасался, что тельце маленькое,
легонькое холодно как лед, и за все время не ворохнулось ни разу.
       Принес  дитенка  к  Алениной  матери,  ввалился  в избу, перепугав ее
видом  своим  заполошенным. К слову сказать, он тут давно уж своим стал, она
сынком  его звала, а он ласково говорил -- матушка. Сперва приходил помочь с
сеном  управиться,  зарод  с  лугов  привезенный, до ума довести. Потом зима
морозами  строжиться  зачала -- дровец для печи наколоть заглянул. Тут снегу
обильно  навалило --  откидать  со двора надобно, дорожки размести. А вскоре
женщина,  от  горя  еще  не  отойдя,  занедужила  крепко.  Иван и вовсе стал
дневать   и  ночевать  рядом  с  хворой,  выхаживал  ее,  Аленины  советы  и
наставления  в  точности  исполняя. Да что там! уже одно общее горе сроднило
их крепко. Вот потому находку свою Иван сюда принес. А куда же еще?
       -- Ох, матушка, глянь Бога ради, живой ли он?
       -- Кто?!
       А  увидала --  заохала, засуетилась, и осторожно на свои руки приняла
мальца у Ивана.
       -- Скажешь  тоже!  Спит  дитенок!  Как же не живой? Угрелся в тепле и
спит.
       -- Спит? --  облегченно  выдохнул  Иван. --  А  я  уж  думал, чего не
шевелится-то...
       -- Да откуда он? Чей? Где ты его взял?
       -- Из  лесу  вышел.  Больше  не знаю ничего. Матушка, мне назад надо,
кабы стадо в лес не утянулось. Ты позаботься...
       -- Да  уж само собой, будь спокоен. Поспешай назад, чтоб какого греха
не случилось! А я тут управляюсь ужо.




Глава пятьдесят девятая

и появилась в Лебяжьем девчонка Даренка

       Лишь  вечером,  истомившись  нетерпением,  вернулся  Иван. И с порога
прямо беспокойно спросил:
       -- Ну, как он?
       -- Чш-ш-ш...  Спит. Я баньку истопила, накупала, накормила, вон, спит
на печи.
       -- А не заболел? Стужа ведь, а он раздетый, босый!
       -- Не иначе, Божья милость спасла...
       Иван  неслышно  подошел  к  русской  печке, дышащей теплом, осторожно
заглянул   наверх.   На  большой  подушке  в  ситцевой,  в  мелкий  цветочек
наволочке,   лежала   пушистая  как  одуванчик  головенка.  Длинные  золотые
кудряшки  рассыпались  по  лбу, упали на глаза. Иван едва удержался, чтоб не
отвести  с  лица  легкие  прядки.  Даже отступил чуток назад. И тут пушистые
реснички  вздрогнули,  и  сквозь золотистый шелковый блеск брызнуло на Ивана
яркой синевой. И столь лукава сделалась мордашка, что Иван рассмеялся.
       -- Да  он  ведь не спит! Ну-ка, иди, рассмотрю, кого это я нашел. Это
ж откуда в нашем лесу такой мальчонка взялся?
       -- Я  не  мальчонка, -- возразил голосок, и малеха, выбравшись из-под
большущего   вязанного   платка,   которым   укрыт  был  вместо  одеяла,  на
четвереньках пополз по печи к Ивану.
       -- Как это? -- оторопел тот. -- А кто ж ты?!
       -- Я Даренка.
       -- Как? --  едва  слышно переспросил Иван -- голос его вдруг осип, по
телу  ни  с  того  ни  с сего пробежал озноб -- ох, как напоминало, как было
похоже  это  звучание  на звук другого имени... Иван растерянно и беспомощно
глянул на матушку, она кивнула.
       Девочка  между  тем  добралась до краю, сидя на коленках, внимательно
поглядела  на него, даже голову набок склонила. И глядя в ее серьезные синие
очи,  он вдруг враз понял, что никому и ни за что не отдаст эту девочку, что
отныне  она --  возлюбленная  доченька  его...  И ничего дороже у него нет и
никогда  не  будет.  Иван  протянул  к  ней  руки,  и  она  обеими ручонками
обхватила его за шею, легла головой на плечо.
       -- Откуда  же  ты  взялась,  девонька  моя? --  сквозь  ком  в  горле
пробормотал  Иван,  одновременно  боясь  и вправду узнать -- откуда, узнать,
что  есть у девочки отец и мать, что они с ног сбились в поисках драгоценной
потери...  Но  девочка, затихнув у него на плече, ничего не ответила, и Иван
стоял, чуть покачивая, баюкал ее...
       Когда  разошелся  по селу слух про Иванову находку, стали люди судить
да  рядить,  гадать,  откуда  в  голом  весеннем  лесу дите взялось. И тогда
припомнилось,  что как раз накануне непогоды проехали через Лебяжье какие-то
чужие  люди:  муж и жена, останавливались даже вроде бы, дорогу спросить что
ли?  Им  советовали еще заночевать в селе, а утром дальше. Дело-то как раз к
вечеру  было,  не  ладно  в  таку  пору  через  лес ехать. Да к тому же тучи
сгущаться  стали,  как  бы  в  ночь  еще и дождь не разошелся бы. Но путники
спешили  сильно,  совета  не  слушали.  А  вот была ли девчонка в повозке?..
Повозка  шатром  была  крыта,  вполне  могло быть под ним дите. Кто-то вроде
даже  и  видел,  глядючи  вслед,  как  занавеска  сзади  отошла и высунулась
головенка. Только, кажись, темненькая была...
       Но  если  и  вправду  девчоночка из той повозки, так неужто потеряли?
Могло  ли  быть,  что  несмышленыш вывалился сзади, а отец с матерью даже не
ворохнулись?  Так  ведь  все  одно, вернулись бы, искали! Иль приключилось с
ними  нечто  страшное?  Ох,  не  дело  сквозь незнакомый лес ночью ненастной
ехать!
       И  ведь  сбылось самое дурное, что предполагали люди. Через несколько
дней  докатились  до  Лебяжьего  вести,  что нашли в лесу разбитую повозку в
стороне  от  дороги,  а  вокруг  была  разметана  разодранная, окровавленная
одежа...  Вот  страсти-то,  не  приведи  Господи!  И  велика  же  твоя сила,
Господи,  что  дите  малое  невредимо  осталось посреди этакой страсти. Лишь
твоею  милостью  миновала  его  смерть --  хоть  от  волчьих клыков, хоть от
холода  в  почти  зимнюю непогоду, бушевавшую в те дни... Холодная, голодная
сирота  ни  день  и  ни  два  брела по лесу, прежде чем вышла к Ивану. Разве
можно  это  понять  либо  объяснить?  Нет,  только  лишь  принять, как чудо,
сотворенное волей Всевластителя.




Глава шестидесятая

про то, что случилось в лесу в ненастную весеннюю ночь

       Даренка  мало что рассказать могла. И то сказать -- тут у взрослого в
голове  перемешается все так, что не разберешь после, где быль, где сон, где
примерещилось...  А  тут --  несмышленыш. По прикидкам и четырех годков дите
не  прожило на белом свете. И предполагали еще селяне, что осиротилась она к
четырем   своим  годкам:  не  прижаться  ей  боле  к  ласковой  матушке,  не
потетешкает  на коленках батюшка. Предполагали, что выпала им злая, жестокая
смерть,  ведь  будь  они  живы,  так дите бы сыскали, а не сыскали б, так уж
всяко  вперед  малехи  примчались бы в Лебяжье народ о помощи просить. А что
смерть  страшную им предполагали -- так чего хорошего тут изгадать можно? По
всему  выходило, что погнали их волки. Лошадь, обезумев от смертного страха,
понесла  не  разбирая  дороги,  напрямик по лесу, повозку-то и расхристало о
деревья.  Но еще раньше, видать, девчонка выпала из возка сзади, когда стало
его  мотать  да  кидать  по корням, по ухабам. А вот как она звериных клыков
избежала,  как  проскочили  ее  волки,  погоней увлекшись -- об том лишь Бог
знает.
       Дарьюшка-то,  правду  молвить,  помнила  еще кое-что, но даже Ивану и
доброй  "баушке"  он  не  все могла рассказать. Вроде помнила, но когда люди
начинали  спрашивать,  память  об  той ночи вдруг уходила вглубь, таилась, и
Даренка  путалась, сама уже не знала, в правду ли пробудилась от криков отца
и  матери,  от  сильной  тряски?  Вправду ли трясло повозку так, что Даренку
кидало  от стенки к стенке. Ночь была холодная шибко, лютый ветер сек дождем
пополам  со  снегом,  но Даренке было тепло в большущем батюшкином тулупе, в
который  мать  завернула  ее. Вот она и каталась мягким коконом, и больно ни
чуточки  не  было.  Сперва  хотела  она  из тулупа выбраться, но кричали так
страшно,  что  Даренка  оцепенела  от страха. А потом вдруг полетела куда-то
вместе со своей теплой темнотой.
       В  той  ночи  было еще много -- одиночество и жестокий холод, страх и
слезы, и большая серая собака со злым пламенем в желтых глазах.
       Но  было  и  другое -- тихая, спокойная радость, когда она знала, что
все  страшное кончилось. Это когда шла она по лесной дороге и рядом, с обеих
сторон  шли  батюшка и маменька, держа ее за руки, так