ла глухую тьму и
вырвалась на волю, под россыпь холодных звезд...




Глава тридцать третья

о мире, лежащем у престола Веды

       На  возвышении,  в  центре  просторной  палаты стояло высокое кресло.
Расслабленно   откинувшись  на  жесткую  спинку,  сидела  в  нем  Веда.  Она
облокотилась  о  подлокотник,  чистый  белый  лоб опирался на тонкие пальцы.
Была   она   покойна,  недвижна.  Тяжелые  раздумья  омрачали  ее,  хотя  на
бесстрастное  лицо  не  ложилось  даже  теней  их.  Нет, одна печать на челе
лежала-таки --  об  том,  что  думами  она  далеко-далеко  от  этого  своего
престола.
       Покрыт  он  был  большой,  искристо  белой  шкурой -- даже и на ум не
приходило,  какой зверь мог носить этакую роскошь. Пряди длинные и блестящие
шелковым  потоком  текли по ступеням. Странные блики скользили по ним, будто
играли  отсветы  невидимого  пламени.  И  палата  сияла  такой  же искристой
белизной,  как покров кресла, и оттого казалась холодной, ледяной. Мраморный
стрельчатый  купол  уходил  вверх  над  колоннами,  похожими  на великанские
хрустальные кристаллы. Из высоких, узких окон лился голубоватый свет.
       Искристая  белизна  холодного  камня, ледяной блеск полированных плит
на  полу,  холодный простор -- Веда казалась так одинока в спокойном величии
своем...  А  дворец-то  был престранным. Ежели б присмотреться к стенам его,
они  будто  в  марево  облачены  были --  струились, дрожали едва заметно. И
белизна  их  то  вдруг  отливала  в  синеву  небесного  цвета,  то  в зелень
травяную.  Да  уж  и  пол не так гладок казался! Вот, будто проступил сквозь
полированные  плиты странный ковер... Да нет, не ковер! Летний цветущий луг!
Но  как  он  здесь, посереди палаты, среди мертвого камня?!..Да где же стены
беломраморные?!  Неужто  и  впрямь  надо  поверить глазам, которые сообщают,
будто  может  камень  стать  зыбким,  как  дым,  бесплотным,  и  с легкостью
растаять...
       А   наместо   стен   уже  теплый,  широкий  простор  во  все  стороны
раскинулся.  И  качаются  белые  ромашки да синие васильки у подножия белого
престола,   сияющего   на   солнце.   Ласковый   ветерок   невесомо  трогает
бесстрастное  лицо,  и,  осмелев, вдруг ныряет в густые кудри цвета красного
золота,   треплет  пряди,  как  языки  пламени,  с  огнем  играет.  Медленно
вздымаются  тяжелые  ресницы,  глаза -- ясные, чистые изумруды -- смотрят на
девушку,  стоящую  поодаль.  Она  печальна,  прислонилась к молодой березке.
Полевые  цветы  клонятся  к  ее  ногам. На девице старенький сарафан чистого
небесного  цвету.  У  Веды --  ее  лицо. Веда опускает глаза и прикрывает их
тонкой  рукой...  Вечерний  свет туманит даль, густеет... Растворяется в нем
девица,  сумрак  подступает  ближе,  ближе...  Кажется,  что там, где сумрак
скрадывает  даль,  уж  и  нет  ничего --  ни  луга  с цветами, ни берез. Нет
простора,  есть --  пустота...  Но,  чу!  Потянуло ветерком, с ним донеслись
запахи воды, озерной ряски, и сухой шелест камышей, и тихий плеск.
       Когда  Веда  вновь  подымает  глаза, заместо полуденной лужайки, пред
ней  берег озера, сквозь камыши блестит вода, посеребренная луной, а поодаль
темнеет низенькая избушка...
       Она  привыкла к тому, что одно лишь ее желание приводило к ней любого
человека,  и  так  же  незатруднительно  было  ей оказаться в любом желаемом
месте.   И   Веда  не  задумывалась,  проникает  ли  она  сама  во  все  эти
пространства  с  той  же  легкостью, с которой блуждали в них мысли ее. Либо
это помыслы ее воплощаются в зримые, а то и плотские образы.
       Как  знать,  может  быть  в  действительности  мир ее темен и холоден
подстать  Космосу, и место его на самом краю бесконечной Вселенной... И если
превратит  она  себя и обиталище свое в Ничто, не будет ли это ближе всего к
истине?




Глава тридцать четвертая

рассказывает о печальном открытии

       Долгой   чередой  текли  мысли,  сменялись  образы,  одно  оставалось
неизменно --  бесконечное  одиночество.  Даже  Голос  звучал все реже и реже
потому,  что  недолго казался он Всезнающим и Всеведающим. Недолго. Наверно,
вот до тех пор...
       -- Скажи, зачем понадобилось Веде жизнь человеческую прожить?
       -- Так  долго  пребывает  она  в  своем  одиночестве, что остывают ее
чувства,  и  забывается про многое, перестает она понимать в мире людей. Вот
тогда  идет  Веда  в мир простым смертным на короткий срок, которым меряется
человечья жизнь.
       -- Значит, не только Аленой Веда была... Почему же не помню я о том?
       -- Потому что не хочешь признать: "Я -- Веда!"
       Долго молчит Веда-Алена, прежде чем спросить:
       -- Старая  Велина  говорила  про  девицу... Будто к омуту Русалочьему
она  в  любой  час  ходила, все равно что в собственную кладовую, и брала из
него всякое знание, какое нужно ей было.
       -- Вот  ведь  как  далеко память о ней ушла. Трижды народившиеся дети
умерли  от старости, а память не стерлась. Правильно ты догадалась -- девица
эта  тоже  навроде  тебя  была.  Тогда  понадобилось  заново  научиться быть
терпимой к людям, учиться прощать их несовершенство.
       -- А чему должна была научить Аленина судьба?
       -- Веда  перестала понимать, от чего страдает человек, теряя другого.
Почему бывает, что один готов умереть, только пусть бы другой жил?
       И  тут  внезапно вспомнился Алене давнишний разговор с Велиной. Тогда
Алена  сказала: "Выходит... нет в ней любви... баба ледяная эта Веда". Верно
девчоночьим  разумом своим угадала! И впрямь забыла Веда, что значит любить!
Как  больно  терять любимого человека. Как случается, что душа будто пополам
рвется...
       -- Значит,  пошла  я  в  мир,  чтобы полюбить всем существом своим. А
потом  потерять  любимого,  дабы  вспомнилась боль утраты? Счастливая любовь
мне не была суждена?
       -- Ты  сама  начертала  судьбу Алены прежде, как стать ею... Но когда
предстояло  тебе  потерять  Ивана, утрата показалась столь непереносима, что
восстала  ты  вперекор  начертанному, -- и человек остался жить. Но что было
определено Ведой, тому должно случиться. Вместо него ушла ты.
       -- А Иван... Он обыкновенный смертный человек?
       -- Да.  Ты  выбрала  его  из  тех,  кто должен был народиться на свет
незадолго  до  Алены.  Чистый  душою,  светлый,  пригожий,  он  был  достоин
высокого выбора.
       Алена прикрыла лицо рукою.
       -- "Господи,  Господи!  Как  дозволил  Ты  мой  грех  против  любви?!
"достоин  высокого  выбора..."  Дать крылья, и бестрепетно ранить смертельно
на  взлете...  И это -- высокий выбор? Благодарность за дарение чудом любви?
Щедра же Веда!"
       -- Скажи   мне...   Так  это  ты  следила,  чтоб  определенное  Ведой
исполнилось? Ты направляла руку судьбы?
       -- Нет,  что  ты.  Как  любой  из  смертных, родилась ты, чтоб пройти
намеченный  путь  от начала его и до конца. Но отправляясь в дальнюю дорогу,
разве  доподлинно,  до мелочей знаешь предстоящий путь? И внезапное ненастье
застанет,   и  тяжкое  лихо  повстречать  можешь,  или  наоборот --  доброго
надежного  попутчика, с кем покажется дорога радостной и короткой. Только по
правде  внезапно  не  случается ничего: и хорошее, и дурное -- все воздается
человеку  по  заслугам  его.  С  тех пор, как пришла ты в мир людей, ты тоже
стала жить по его законам.
       -- Но разве ты не сказала, что Веда определила судьбу Алены?
       -- И  это верно тоже... Веда выписала судьбу Алены, так. Но вот когда
Мастер  пишет  образ  на  стене храма, это его произвол? Или рукой его водит
озарение, данное ему свыше?
       "...и  ежели  Мастер  пишет  не  умом,  а озаренной душою, тогда свет
этого  озарения останется в его творении. Тогда образа храмов творят чудеса:
исцеления   немощных,   просветления   безумных...  Но  когда  дрогнет  рука
Мастера... тогда получается вовсе не то, на что было вышнее произволение...
       Веда, любви не знающая, преступила волю Всевышнего..."




Глава тридцать пятая

в которой Веда отпускает Алену

       Вот  после  того  разговора  и пришло к Алене-Веде глухое отчаяние. И
так  нестерпимо  ей стало, что вызвала она из памяти образ человека, который
единственно --  как  думала --  мог  помочь  ей. Из небытия встала перед нею
сухонькая  старушка.  И едва лишь узрела, пред кем стоит, проворно на колени
пала, голову низко склонила.
       Велина! -- окликнула ее Алена-Веда.
       -- Приказывай,   высокая  Госпожа  моя! --  не  поднимаясь  с  колен,
торопливо откликнулась старуха.
       -- Велина! --  с  отчаянием, требовательно воскликнула Алена. -- Кого
ты видишь пред собой, Велина?
       -- Госпожу мою, владычицу Веду!
       -- Не госпожа я тебе!
       -- Чего  же  ты хочешь от меня, ясная моя... -- голос Велины неуверен
и робок.
       -- Так кого ты видишь?
       -- Тебя, моя детонька... Но я знаю, что ты...
       -- ...твоя Алена! Помоги мне, Велина.
       -- Чем? Говори, дите! Что хочешь, сделаю для тебя!
       -- Если  бы  я  знала... У тебя мудрое сердце, Велина. Может быть оно
даст  ответы на мои вопросы... Хотя... не знаю я даже и того, о чем спросить
хочу...
       -- Тебе  ли  просить  совета...  Твоей  ли  мудрости равняться с моим
ничтожным разумом...
       Алена  поспешно  встала  и  на  травянистый берег сошла, опустилась к
ногам старухи, взяла в ладони ее маленькую руку, прижалась к ней лицом.
       -- Велина,  милая...  Это  же я, твоя Алена... Посмотри, видишь ли ты
во  мне  Веду?  Я все еще Алена! Мне плохо! Я будто впотьмах блуждаю! Неужто
не видишь?! Я только одна, а вокруг -- ни огонька!
       Но  не  превозмогла  себя  старая  знахарка.  Потрясена  была, что ее
Алена,  любимица,  утеха  старости, вдруг оказалась владычицей Ведой. А пред
ней  Велина с малолетства трепет в душе имела. С тех самых пор, почитай, как
бабка  маленькой  Вели  приметила  в ней дар и наставлять стала, замену себе
готовить.  А  уж  когда  Велине к омуту ходить доводилось, от благоговейного
страха  сама  себя не помнила, ног не чуяла под собой. И теперь -- как же ей
хотелось  помочь!  Душу  бы  за милую Алену отдала! Но сознание того, что не
Алена --  сама  Веда  помощи  от  нее ждет, как невольничьими цепями сковало
старуху,  лишало  воли,  остудило  разум.  Не  смогла  она.  Со слезами вины
попросила отпустить ее.
       И  получилось, что искала Алена-Веда помощи, совета разумного, а гнет
одиночества   лишь  тяжельше,  безысходнее  стал.  К  Господу  обращалась --
нисходила  в  душу кротость наместо отчаяния. Но горечь одиночество слаще не
становилась.  А  так необходимо было ей согреться теплом сердечным! Уж очень
студено  одной  было...  Да  неужто во всем мире не было у ней друга? Кто не
смотрел  бы  на  нее  снизу, кто был бы равен ей и по разуму, и по душе. Где
найти  такого?  Ведь была она Аленой, страдающей, с душой изъязвленной... Но
одновременно -- грозной и неприступной, чуждой человеку Ведой...
       ...Долго  недвижно  сидела  Алена-Веда,  невидяще  глядела в холодное
пустое  пространство.  Потом  решительно  подняла голову, распрямила спину и
проговорила:
       -- Я -- Веда!
       Отпустила от себя Алену.




Глава тридцать шестая

Алена собственную волю обретает

       Услыхав  долгий  вздох --  будто  пробудился  кто-то -- Веда опустила
долу   свой   царственный   взгляд.   В  нескольких  шагах  от  ступеней  ее
снежнобелого  престола  стояла  тоненькая девица в небесно-голубом сарафане.
Веда молчала, глядела на нее с ожиданием. Девица поклонилась низко:
       -- Государыня моя...
       -- Молчи!  Не  то! --  резко  прервала  Веда, зеленые глаза полыхнули
досадой.
       -- Дозволь  приветствовать тебе, как надлежит... -- растерянно начала
девица.
       -- Опять  не  то! --  в  глазах  Веды  и  гневный  упрек, и мольба, и
беспокойное нетерпение.
       Девица вскинула голову, и вдруг рассмеялась легко:
       -- Не чаяла я к себе самой на встречу прийти!
       И в ответ точно такой же смех просторно рассыпался.
       -- Наконец-то!  Я  уж  тревожиться  стала,  что  получила не то, чего
ждала!
       Веда быстро сошла по ступеням, взяла девицу за руку.
       -- Ну, здравствуй, Алена!
       -- Здравствуй, Веда-хозяйка.
       -- Не хозяйка я тебе, Алена. Понимаешь ли ты, что равны мы с тобой?
       -- Да, понимаю.
       -- Только  теперь  ты  перестала быть частью меня. Сейчас ты, скорее,
сестрица  мне  младшая. Потому что теперь владеешь свободной волей и от моей
не зависишь.
       -- Одно  мне  не  понятно --  как  знала  ты,  что  не погубишь меня,
признав себя Ведой?
       Помолчав, Веда проговорила:
       -- Я  подумала,  что "советчица" моя, которая никогда не была Аленой,
так  и  не  познала, не поняла любви. И до сей поры, пока не стала я единой,
она  не  знала, что пред могуществом любви бывают бессильны доводы разума. А
коль  "не  знала", то уж вовсе и не всесведуща была, могла ошибаться, причем
в  самом  главном.  Так  значит,  она и как советчица плоха. А как тяжко мне
было  от  этого  разлома  своего!  Словно трещины душу разодрали. Теперь все
встало  на  место. Теперь не рвусь я на три части, теперь нас двое равных --
ты  и  я.  Я -- Веда, закончила свое земное существование и вернулась в свой
собственный  мир.  И  я  в  полной  мере получила то, в чем нуждалась. Ты --
Алена.  Ты  смертна.  Но покуда живешь, сколько б не длился твой век, можешь
ты  почти  все, что я могу. Захочешь меня увидеть -- позови только, я всегда
рядом.
       -- Так  что  я?  Душа  бестелесная?  Но тогда, что значат твои слова:
"Ты -- смертна"?
       -- Алена...  Не  знаю,  что ответить тебе. Вижу только, что по-своему
разумению  определив  судьбу  твою, сделала неладное... Вмешиваться опять --
не  могу...  не  хочу. Ежели найдешь путь и исправишь ошибки мои, благодарна
буду.  Потому что грехи... они не только на человеках гирями тяжкими виснут.
Но  с  другой  стороны --  воля  твоя  свободна,  и помыслы твои -- людские,
страстями  проникнутые. Не давай страстям помыкать тобою. Совета спросишь --
скажу.  А руководить делами твоими произволом своим не стану. Сама видишь --
мне  тоже случается в ошибки горькие впасть. Ты помни только одно, Алена, --
воздается за все, за дурное и за доброе.
       -- Коль  так...  хотела  бы  знать я... за что мне была та встреча, у
омута...
       -- Когда  унизил  тебя  Ярин,  в землю втоптал... По моему разумению,
это ответ на грех гордыни... нетерпимости...
       -- Гордыни!? Сестрица! Я ли была нетерпима к людям?!
       -- А к нему?
       -- К Ярину?! Да ведь он!..
       -- Постой.  Не  об нем ведь теперь речь. Даже если он стократно хуже,
чем  ты  о  нем  помышляешь,  не  его грехи мы считаем. И не ведомо нам, чем
ответит  он  за них. Но за твои -- платить тебе. У человека нет права судить
другого  человека,  в каком бы виде он не предстал. А ты -- судила. И сочла,
что  недостоин  он твоего милосердия. А как знать, может, в том спасение ему
было бы?
       -- Но ведь лживыми были слова про любовь его небывалую!..
       -- Да.  Это  так.  Но  иногда он сам верил в лжу свою. А хоть бы и не
верил...  Была  у  тебя  сила  хоть  на  сколько-нибудь  отворотить Ярина от
дурного.
       -- Добрым отвечать на злое?!
       -- Нет,  Алена.  Все  труднее.  Но ты душе своей труда этого не дала.
Презрение  явить  ему  было  легче.  Но  чем обернулась та легкость? Помнишь
ведь,  как матушка говаривала: "Не кляни постылого -- заберет Бог милого". В
тех  местах,  где  живут  грешные, -- грешнее всех тот будет, кто грех, а не
Бога  в  грешнике  увидел.  И  споришь ты сейчас не со мною -- с собой. Саму
себя   переубедить   хочешь,  потому  как  знаешь, --  я  правду  говорю. --
Помолчав,  Веда  опять  заговорила: --  Последним  злодейством своим Ярин не
одну  тебя,  себя  тоже  сгубил. Одна только свеча ему была, у которой душой
отогреться  мог.  Теперь  во  тьме.  Теперь  ему  одно осталось -- по старым
счетам платить, да новых бы не наделать.




Глава тридцать седьмая

про то, что с горем можно сжиться, если только оно не сведет с ума

       Ах,  как  стонала  душа Алены, когда смотрела она в полинялые от слез
материнские   глаза!   И   ладонью,  нежностью  напитанной,  оглаживала  она
поседевшие  прядки, бесплотными губами касалась щек ее, поблекших от частого
омовения  в  жгучей  купели  слез... А мать думала -- теплый ветерок шевелит
волосы,  сушит  слезы.  Неудачи  стороной дом обходили, а удача будто сама в
руки  плыла,  да  какая  матери  радость  с того? Какая удача могла утешить,
когда  постигло  мать  самое  страшное  несчастье --  так  страшно  потерять
дитятко  милое,  ненаглядное.  Она и не замечала ничего вокруг. Все шло мимо
больных  горем глаз, мимо оглохших ушей. Сны легкие, светлые, радостные ночь
ее  наполняли,  но  едва  открывала  мать глаза -- отлетали сны бесследно от
горестного  вздоха-стона, которым мать каждое новое утро встречала. Тяжек ей
был  новый  день,  опять прожить его надо было, помня каждый миг о сиротстве
своем.  Но  мать  все  же  горькому  горю своему покорилась, в душе не таила
ропота  на промысел Господень. А вот Иван... С Иваном беда была. Не хотел он
смириться  с потерей. Прозвенит ли смех девичий, прошелестит ветер в ветвях,
дождик   осенний   дробно  в  окошко  застучит --  метнется  Иван  взглядом,
просветлеет радостно надеждой... да тут же и ссутулится, и потемнеет лицом.
       Шли  дни.  А  для  Ивана  будто все длился тот страшный день когда он
метался  по  краю  омута  в  болезненном, в лихорадочном страхе и неразумной
надежде.  Вот  такой  же  неразумной надеждой был теперь наполнен каждый его
час:  вот-вот  найдется  Алена,  вернется  опять, --  вот! уже!.. ах, все не
она...
       Сгорал  Иван  в  этой лихорадке. Глаза дурным блеском горели, выдавая
хворь  душевную: телесная-то боль уходила, а душою он болен делался. Маялся,
покою  не  находил... Может оттого, что Аленина душа не упокоилась, вот Иван
как будто и знал что-то, да понять не мог.
       Он  ведь  и прежде, как Алена жива еще была, много раз удивлял Алену.
Ей  поначалу  странно это казалось -- не диво, что она могла знать, где Иван
в  любую  минуту  и что с ним, весел либо печален, здоров ли, иль недужен. А
как  Иван  может  так  верно про нее догадываться? Потом привыкла, перестала
изумляться.  Души их так близки сделались, будто в одно срослись. И видно, и
доселе  так  оставалось.  И рвался разум Иван между тем, что он знал, и тем,
что чувствовал.
       Почему  мнилось ему, что жива Алена? Почему забывал он, что лежит она
в  земле.  Он помнил все, что было связано со смертью Алены, но одновременно
это  существовало  отдельно  от  него и Алены. Словно где-то глубоко-глубоко
знал он другое: да, все было... но от этого ничто не поменялось.
       Уверенность,  что  жива  Алена, сделалась таким навязчиво-болезненным
ощущением,  что  Ивану  уже  не  под  силу  стало жить с ним. Ведь он только
человеком  был  и  прикосновение  к  ведовству --  к  тому, что не подлежало
разумению  человеческому, -- сжигало его, не готовую к тому душу, ломало ее.
Сгорали  его  силы  в мучительном костре беспредельной боли. И Алена поняла,
что  совсем  близко  Иван от того края, за которым не захочет он в этом мире
ничего  больше  без  нее.  Но, может быть, еще прежде этого надломится разум
его  от  непосильных  попыток проникнуть в запретное, закрытое, и заслонится
беспамятным  безумством...  Алена  знала  теперь,  как  хрупок  человеческий
разум.




Глава тридцать восьмая

в которой Алена не говорит правды

       -- Иванко!..
       -- Алена...   Аленушка  моя!..  Как  же  долго  не  шла  ты,  любушка
ненаглядная! --  не  прикасается  к ней Иван, только глаза, горечью до краев
налитые,  мечутся  по  лицу  ее,  будто  ищут  чего-то...  Слова  поспешные,
несвязные,  как  в  бреду  горячечном: --  Что  не шла ты, люба моя? Знал я,
знал,  что  придешь...  Не  верил,