Раиса Крапп
 (иллюстрации автора)
Ночь Веды


Глава первая

про то, как жила в деревне девчонка Аленка

[Image:   Алена]          Любили  Алену  на  селе.  Супротив  вечно  хмурой,
неприветливой  старухи,  была  она  как  озорное весеннее солнышко. Грело от
нее,  вот  и  тянулись  к ней люди. У стариков -- спины распрямлялись, будто
при Алене гнет годов легчал, а плечи вспоминали молодецкий разворот.
       И  по  внешности  была  Алена  на особицу среди русокосых подружек --
ровно  сполох рыжего пламени. Сельчане теперь уж забыли, как в шутку, вроде,
суесловили,  на  девчонку  поглядывая:  Аленка  ни  в  мать,  ни в отца, а в
проезжего  молодца!  Да  оно  и  впрямь --  не  выдалась  дочка  видом  ни в
сероглазого  батюшку  своего,  ни в светловолосую мамку. В кого рыжая пошла?
Смеялась  молодая  мать  на  шутки  с  подковыркой: "В грозовую ночь дочурка
народилась.  Молнии  блистали -- не приведи Господь, видать, занялась от них
Аленка, да так и осталась полыхать".
       Да  разговоры  те  давними  уж были, в прошлое отошли. Теперь и на ум
никому  не  шло  язык  о  том  чесать. Другая она, Аленка-то, совсем другая.
Богом  она  данная --  и  не  только  батьке  с  мамкой, а всем им. И еще --
старухе.
       Любили  ее -- что верно, то верно, спору нет. Любили, но вместе с тем
оглядку  имели --  таили  опаску против Алены. Может, началось это в один из
дней  много  лет  назад,  когда  девчоночке  годков  пять-шесть и было-то. А
случилось  вот  что.  Сварливая, крикливая тетка Февронья затеяла с соседкой
перекоры  из-за  курицы,  добравшейся до Февроньиных грядок. На горластую ту
Февронью  не  больно-то  и  внимания  обращали, знали, что отходчива баба --
пошумит,  да  сама  же и придет потом к соседке виниться. Но сейчас вопли ее
слышны  были  на  всю деревню, до самой Велининой избушки, хоть жила старуха
вовсе  уж  на  отшибе,  за  деревней.  У  прясла  бранчливой бабы пять-шесть
человек  народу  собралось: кто остепенить ее пытался, кто забаву для себя в
бабьей  ссоре  видел.  Февронью же публика лишь раззадорила, вовсе разошлась
она  белым кипятком, уж и про виновницу-курицу забыла, пошла собирать что ни
попадя.  Вот  тут-то  и  случилось удивительное -- оборвался поток брани так
резко,   будто   все  разом  оглохли.  А  Февронья  уставилась  мимо  людей,
остолбенела  ровно.  Потом  рот  захлопнула, забормотала себе под нос, будто
устыдилась,  да  чуть  ни  бегом в хате своей скрылась. Люди же оглядывались
изумленно,  этакой  небывальщины причину отыскивая. Аленку среди прочих тоже
видали,  да  особо  внимания  не  обратили. А она постояла, все еще на дверь
глядя, за которой Февронья исчезла, да и пошла дальше по своим делам.
       В   тот-то  раз  никто  так  и  не  понял,  что  с  теткой  Февроньей
приключилось.  А потом, когда самим доводилось в пылу, в запале, в недоброте
наткнуться  вдруг  на  Аленкины  глаза -- захлестывала их чистая, изумрудная
глубина.  Остужала,  очищала. Вдруг разом исчезал гнев либо злоба. И человек
будто  видел  в  этих  глазах  себя --  во  всей неприглядности, искаженного
дурными  страстями  и  грешными  намерениями. Казалось -- девочка видит тебя
такого  до  донышка, прозрачный ты пред этими глазами, все дурное -- наружу.
Было  ли  это  так,  кто его знает, но захлестывал непомерный, непереносимый
стыд.  Потом,  когда  опять  случалось  с  Аленкой  встретиться,  ни  упрека
скрытого,  ни насмешки за прошлое в глазах ее не находили, как бы пытливо не
смотрели.  А  думка  все  ж  приходила:  "Ох,  не  проста девчонка... Ох, не
проста..."
       Когда   старая   Велина  привечать-приманивать  ее  стала,  а  Аленка
потянулась  к  ней  всею  душою,  как к родной -- все будто знали уже: так и
быть должно.
       Отец   девочки   к  тому  времени  помер,  не  прожив  и  трети  веку
человеческого --   провалился   по  весне  в  затянутою  ледком,  да  снегом
припорошенную  полынью  на  речке  Лебедянке,  и  сколь  Велина  не  шептала
заговоров,  сколь  отваров  не  варила,  а  только  и смогла время ухода его
отдалить.  Видать,  смертным  холодом  нахолодал  он  в  студеной Лебедянки,
мало-помалу истаял здоровый, сильный мужик, да и угас.
       А  матушка  будто  и  ревновала  Алену  к  старухе,  но  отвадить  не
пыталась --  ни  разу,  ни  словом  не выказала ничего супротив Велины. Тоже
знала, что так тому и быть должно?
       Вот  так Алена и росла: всеми любимая, всеми привечаемая, но и вместе
с  тем --  отдельная,  другая.  Да и то сказать, к огню тоже тянутся, теплом
живым  напитываются,  спасаются  от  недоброй  стужи, -- а дистанцию блюдут:
знай  меру  близости!  Огонь, он не только спасет, но и обожжет, и сгубит --
опасно  с  ним  запанибрата, не прощает он того. Вот и за Аленой чувствовали
люди  некую  силу,  чуждую человеку, нечеловеческую. На добро она Алена дана
была  иль на зло, кто знает. А только узнать это доподлинно пока желающих не
находилось.
       Люди  чуяли,  а  сама  же  она  ровно  бы  и не знала за собой ничего
такого,  опасного.  В доброте жила, с согласии с миром. Даже смерть родителя
приняла  смиренно: горевала, выплакивала печаль над тятенькой любимым, но не
убивалась.  Не  прощалась она с ним в душе своей, чувствовала так, что будто
бы живой он, только не здесь, не с ними.
       Лет  с пятнадцати начала больную скотину править. Никто не учил ее, и
умение  это  свое  Алена нечаянно открыла. Как-то вечером, подоив коровушку,
мать  озабоченная  пришла:  беда,  занедужила  кормилица. Алена вышла молча,
огладила  буренку  девчачьими  ладошками,  пошептала  ей, что на ум взбрело,
велела  к  утру  здоровой  быть. А оно так и случилось. Интерес Аленку взял,
само  собой это вышло, или ее заслуга? Еще раз и другой испытала себя, уж на
соседской  скотине.  И  по селу слух пошел о таланте Аленином. И приходить в
ней  стали  с  бедами-несчастьями.  Велина спросила как-то: "Слышу, животину
править  начала?" --  "Да. Сама не знаю, как получается..." -- "А знать и не
надо.  Делай,  и  все. Дело это дюже нужное. И меня ослобонишь. Стара я уже,
зубы падать зачали -- силу теряю".




Глава вторая

про тех, кто ходит тропинками утреннего колдовского леса

       Солнышко  уже  разгорелось,  но  пригревало  ласково, не распалясь. В
лесу   еще  сберегалась  утренняя  прохлада-отрада.  Густые  зеленые  кроны,
пронизанные   косыми   лучами   невысокого  еще  солнца,  казались  легкими,
веселыми,  нарядными.  И  будто  помолодели  старики-дубы,  заиграла листва,
омытая   росою.   Вспыхивали  росные  капельки  и  с  потревоженных  листьев
искристыми  бриллиантами да изумрудами сыпались на Алену. Казалось, что едва
слышные хрустальные звоны таяли в воздухе.
       Розовыми   от   малинового  сока  пальцами  осторожно  снимала  Алена
крупные,  налитые  рубиновым  светом  ягоды. Они, тяжелые -- только тронь, с
готовностью  падали  в  ладошку.  Такие  вот --  утренние,  влажные от росы,
умытые и напитанные ею, они были особенно рясные да сочные, одна к одной.
       Еле  приметная  тропка  бежала  в  глубь  леса, петляла меж деревьев.
Босые  Аленины  ноги  с  прилипшими  травинками,  ступали по ней легко и без
опаски,  будто  и не по лесной тропинке, усыпанной желудями, шла, по горнице
своей,  по  пестрым  тканым половичкам. Стайка солнечных зайцев неугомонно и
суматошно скакала по траве, путалась у нее в ногах.
       Радостно  было  Алене  от  ясного утра, от высокого неба, от веселого
птичьего гомона, и даже от заполошного сорочиного стрекота.
       -- Эй,   белобока! --   рассмеялась  Алена. --  Тебе  бы  с  тетушкой
Февроньей взапуски потрещать!
       За  гомоном  лесным не расслышала Алена шелеста других шагов, да и не
ждала  так  рано человека в лесу встретить. Поэтому аж назад подалась, когда
за очередным поворотом тропинки почти столкнулась с другим путником.
       -- Эге! --  блеснул он веселыми глазами. -- А я дивлюсь, кто в лесу с
сорокой  беседы  беседует? Думал, уж точно к кикиморе какой попаду. -- Глаза
его   дерзко  прошлись  по  лицу  Алены,  тронули  плавные  линии  стана, --
домотканое  старенькое  полотно  сарафана  не  шибко-то  скрывало  его. -- А
может, ты дива лесная, лешака здешнего дочка?
       -- Твоя  правда,  я  здешняя, -- насмешливо улыбнулась Алена. -- А ты
кто таков?
       -- Здешняя,  это славно, мне как раз тебя и надо. Заплутал я маленько
в  вашем  лесу,  даже  ночевать  пришлось.  А  утром вот сразу на тропку эту
наткнулся. Далеко ли деревня?
       -- Нет,  близко. Тропинка на опушку выведет, а там сразу деревню нашу
на взгорке увидишь, мимо не пройдешь. Как звать тебя?
       -- Иван.
       -- Иванко... А я -- Алена.
       Прошелестел  в  листве  ветерок,  взметнулось пламя Алениных волос, и
сквозь рыжие языки лукаво плеснули изумруды, солнечного леса отсветы.
       -- Ух, какая ты!.. -- не сдержал восхищения парень.
       Рассмеялась Алена:
       -- Ой,  не  смотри так, Иванко! Знаешь ли ты, что лес наш не простой?
Тут  волхвы  жили, под дубами столетними волшбу свою творили. С тех времен и
сам  лес  чародейным  стал,  тайных  заговоров  полон.  Их  листья шепчут --
слышишь? Смотри, приворожит он тебя, одну меня и видеть будешь.
       -- Пусть   приворожит! --   с   готовностью   объявил   парень. --  Я
согласный!
       -- Да  мне-то ты зачем? -- снова рассмеялась Алена. -- Куда мне потом
с тобой?
       -- Аль не глянусь?
       Алена молча смотрела на него с усмешливой улыбкой.
       -- А в туеске у тебя что? -- спросил Иван, не дождавшись ответа.
       -- Малина. Хочешь?
       -- Хочу. Только дай из своей руки.
       -- Не  дам.  С  руки  возьмешь --  ручным  станешь. Иди Иванко, нам в
разные стороны.
       -- Ой, так ли?
       -- А как же? Тебе из лесу, мне в лес.
       Она отступила в высокие папоротники, давая ему дорогу.
       -- Как село твое зовется, Алена?
       -- Лебяжье. На речке Лебедянке стоит.
       -- Хорошее название, чистое. Свидимся еще, красавица.
       Причудливо  вьется  тропка,  поворот,  другой,  и уж не видно никого,
будто  и  не  было  никакой  встречи.  Только  в  сердце -- ликующая радость
осталась.  Знает  Алена -- не уходит от нее Иван, по одной тропинке им идти,
накрепко  ею  связанным.  И  что  с того, что заслонил, укрыл его лес? Перед
Алениными  глазами  вот  он  стоит:  высокий, широкоплечий, стройный. Волосы
ковыльно-белые,  густые,  шапкой.  Под ковыльным крылом тяжелой челки густые
брови -- два темных размаха, и серый холодок дерзко-насмешливых глаз.
       -- Свидимся, Иванко... -- дала она запоздалый ответ.
       Наедине  с  лесом,  с  лугами забывала она о времени. Что делала весь
день?  Да  будто  бы  ничего  особенного.  Шла, разговаривала с деревьями, с
птицами.  На  полянке  встретила  молодую  косулю  и  долго  уговаривала  ею
подойти,  взять  хлеба  краюшку.  Потом  сидела  в  траве и гладила изящную,
гордую  шею,  смотрела в большие, всегда печальные глаза. Когда Алена встала
и  пошла  дальше,  и  косуля пошла рядом. Алена рассмеялась, и они вдвоем --
легкие  и  быстроногие,  бежали  по  солнечному  подлеску, пока лес вдруг не
кончился,  и  они  оказались на краю большого луга. Воздух здесь был другой,
настоянный на ароматах трав и цветов.
       В  полуденном  зное  жужжали  тяжелые  шмели;  деловито  и озабоченно
хлопотали   в   цветочных   чашечках   мохнатые   пчелы;   нарядные  бабочки
легкомысленно  порхали  над  лугом.  Неподвижно  висели  в  воздухе  большие
стрекозы,  окруженные прозрачным дрожанием. Вдруг, будто закончив обозревать
густые   травы  внизу  под  собой,  сквозь  которые  просвечивали  рубиновые
землянички-капельки,  стремительным  рывком  перемещались  они  над  лугом и
снова   замирали,   подвешенные   на  невидимой  паутинке.  Косуля  шевелила
ноздрями,  втягивая густой пряный воздух. Потом повернулась и, изящно ступая
тонкими ножками, отправилась назад, под прохладный полог леса.
       Алена  шла  сквозь  травы,  легко  трогала  ладонями венчики ромашек,
лиловые  колокольчики, синие васильки... Еще она лежала навзничь, окруженная
со  всех  сторон  травяной  стеной,  и  смотрела  в высокое, бездонное небо,
провожала   глазами   белые  невесомые  облака...  Потом  она  задремала,  и
разбудили  ее  трое  зайчишек,  вздумавших  устроить  свои  забавы  на  лугу
неподалеку.  Алена  приподнялась  и наблюдала за ними, незамеченная, а когда
не  выдержала  и  рассмеялась --  косые задали такого стрекоча, только пятки
мелькали...




Глава третья

о том, что Велининой избушке находится хозяин

       Пастух  уж  коров с выпасов пригнал, когда Алена домой воротилась. Из
хлева  слышалось  уютное  вжиканье -- струйки молока упруго ударяли в стенки
деревянного  подойника.  Алена  опустилась  на  прохладные доски крыльца, до
белизны   отшорканные   веником-голиком,  прислонилась  к  витому  столбику.
Утомленная  жарким солнцем, она наслаждалась тихим вечером, покоем, разлитым
в  предзакатном  воздухе.  Мать  вышла с бадейкой, над краями которой шапкой
поднималась молочно-белая пена.
       -- Алена! -- обрадовалась она. -- Притомилась, непоседушка моя?
       Проголодалась.  А я тебе сей же час молочка парного, -- она поднялась
по  ступенькам  мимо  дочки,  ласково  тронула ее волосы, и скрылась в доме.
Оттуда  донеслось  постукивание  глиняных  крынок и плеск. -- А не хочешь ли
хлеба с медом?
       -- Нет, матушка, не хочу.
       -- Эта   Веселинка   целый   горшок   принесла --  так  уж  она  тебе
благодарна,  аж  до  слез,  мальчоночке-то  ее  совсем  полегчало,  веселый,
смеется.  И  то  правда, что перепужались они, ведь беда какая -- чуток было
не помер первенец.
       Процедив  молоко  сквозь  белую холстинку, мать вынесла Алене большую
кружку.
       -- Ох,  Алена, --  снова донесся ее голос из горницы, -- а у нас ведь
новость!  Пастух  новый  объявился.  Пришлый какой-то хлопчик. Видала я его,
как  коров  гнали.  Хорош!  Девки наши теперь все глаза об него обломают! --
Алена  сидела и тихо улыбалась. -- А Будамир уж не управляется, совсем исчах
мужик. Жалко его, а ты-то ему чего не поможешь? Аль не под силу?
       -- Никто  ему  не  поможет,  матушка,  коль прежде сам себе помочь не
захочет, -- негромко проговорила Алена.
       -- Как это -- сам?
       -- Злобство  да ненависть его губят, зависть черная, а он понять того
не  желает.  Помягчеет  сердцем, тогда и лечение в прок пойдет. А так -- все
доброе  да светлое, что в него входит, тает без следа в его черноте, обороть
ее  не может. От недоброты болезни все. Как черные язвы истачивают они душу,
больна  душа  делается,  а  там  и  телу черед, -- вздохнула Алена. -- Вот и
врачевать --  сперва  душу  надо.  Тут  лекарь  бессилен,  он  чужой душе не
хозяин, тут сам человек должен.
       -- Ишь  ты,  как  оно...  И  правда,  Будамир  даром  что  пастух,  а
чванливее  мужика на деревне не сыщешь. С ним говорить, что уксуса испить. А
этот,  новый-то,  ясный такой, приветливый. Я тебе знаешь, что скажу -- даже
и  не  знаю  что  думать,  а  только Буренка сегодня вечером больше обычного
молока дала.
       Улыбается Алена.
       -- Матушка, пойду я искупаюсь.
       -- Да ты голодная, доню моя! Я уж и на стол сбираю.
       -- Я быстро, мама.
       Хороша  речка  Лебедянка,  ничего  не  скажешь, --  веселая,  чистая,
говорливая,  с  отлогими  берегами,  где  мелкой  муравой  покрытыми,  а где
золотым  отборным  песком. Ребятне -- услада на все жаркое лето, и не только
ребятне.  Но  Алена редко на Лебедянку ходила. С тех пор, как погубила речка
батюшку.  Не  то  чтоб невзлюбила ее Алена. А только коварна Лебедянка была,
вроде  и  весела, и ласкова, а живую дань каждый год брала. И порой чудилось
Алене  в  звонком  речном  голосе человеческое рыдание, нет-нет, да сверкнет
слеза  каплей  хрусталя  в  игривых  струях...  Потому  не  давала речка той
отрады, какую находила Алена, купаясь в озерце за околицей.
       На  берегу  того  озера  стояла Велинина избушка. Уже не в первый раз
засыпали  ее  снега  до  крыши,  мочили  осенние  дожди  с того времени, как
призвал  Господь  старуху.  А  Алена  все  равно,  как в прежние годы, часто
приходила  сюда.  Больше-то никто не ходил, опасались, видать. Поэтому никто
не  мешал  Алене  в  тишине  и покое размышлять, сидя на берегу, смотреть на
воду,  с Велиной безмолвно беседовать. Здесь приходили к ней ответы, которые
она  тщетно  искала,  будто  в озере, в травах, камышах остался дух Велины и
помогал, наводя Алену на нужные решения.
       Вот  и  теперь  узким  проулком  меж  плетнями  вышла  Алена  на зады
огородов  и  пошла  по  влажной траве к бывшей старухиной избушке -- покатая
крыша  ее  темнела  в  отдалении.  Кадмиевая синь жидко разлилась в воздухе,
обернула  все  голубым призрачным туманом, сделала неверным, не настоящим --
будто  мороком обнесло голову, обманной пеленою легло на глаза. И лишь закат
полыхал  нарядно  и  буйно,  растекся  яркой, густой киноварью в полнеба над
затихающим  миром.  Цветы  смежили  реснички-лепестки,  готовясь отдохнуть в
ночной  прохладе  от длинного жаркого дня. Спрятались в густых кронах птицы,
пушистыми  комочками  затихли  дремотно.  Сам  ветер-шалун притомился, лег в
высокие  травы,  и воздух кристально застыл в неподвижности. Алена подошла к
самому  берегу, где росла молодая березка. Огладила ласково белый прохладный
ствол, прислонилась лицом:
       -- Впусти меня, березонька...
       ...Мощные  токи  шли  из  земли,  вздымались  белым  потоком,  полным
нечеловеческой  мощи.  Он  закручивался  яростной  спиралью,  и, ввинтившись
кверху,  фонтаном  рассыпался  на струи, на брызги, неся саму жизнь в каждую
веточку,  в каждый листок. Алена, сливаясь с деревом во единое, чувствовала,
как  наливается  живительной  силой  земли  и  дерева, очищается девственной
чистотой.  Растворялись  без  следа  все  недостойные  помыслы Аленины, и та
недоброта,  что  шла извне, от людей, может и помимо воли их, по недомыслию:
завистливое слово, дурной глаз, усмешка в спину.
       Вдруг  будто  примешалось  что-то  чуждое, вошло сторонее в очищающую
безмятежность.   Оглянулась   Алена.  В  дверном  проеме  избушки,  небрежно
опершись руками о притолоку, стоял Иван.
       -- Ты что здесь делаешь?! -- удивилась Алена.
       -- А  ты? --  он усмехнулся, сказал: -- Приглянулось мне у вас, решил
остаться  пока, --  опустил руки, пошел к ней. -- А избушка, сказали, пустая
стоит, ничья.
       -- Сейчас ничья. А сказали, кто жил в ней?
       -- Про  старуху-ведьму?  Сказали. Ну так что? Ее же нету больше. Да я
бы и с живой сговорился.
       -- Вот  ты  какой  бесстрашный, --  насмешливо улыбнулась Алена. -- А
наши боятся все ж, не ходят сюда.
       -- А ты чего же? Аль не боишься?
       Я? --  медленно  улыбнулась  Алена. --  Чего мне бояться? Я такая же,
как она.
       Как... кто?
       -- Да старуха, что здесь жила, кто же еще?
       -- Врешь ты! Наговариваешь на себя...
       Рассмеялась  Алена,  раскатился  негромкий  смех  над  озером,  будто
серебряные монетки по хрустальному блюду рассыпались.
       -- Аль забоялся, Иванко? У-у... Погляди-ка хорошо, какая я страшная!
       Перехватил Иван руку, которой она взмахнула.
       -- Не шути! Из-за тебя я остался!
       -- Ну  так  что?  Пожалел  уже? Пусти-ка лучше да оглянись -- вон еще
гостья торопится. Не жалей, Иванко, тебе здесь скучно не будет.
       И  впрямь,  от  огородов  шла  девица,  в руке ее белел узелок. Алена
узнала  в  ней  Любицу,  одногодку свою. Когда Иван обернулся к ней, сарафан
Алены уже голубел в отдалении светлым пятнышком.




Глава четвертая

о том, что бывает за околицей, когда спустится летняя ночь, и про Ярина,
жениха завидного

       Как  ни  долг летний вечер, а ночь все ж свои права знает: сгустились
сумерки  до  темноты, ярче загорелись ранние звезды, а из черной бездонности
небесного  омута  всплывали  все  новые  и но