вые искры, разгорались холодным
сиянием.  Засветились  маленькие  оконца -- убравшись во дворе по хозяйству,
сельчане  садились  ужинать,  да  и,  поблагодарив  Бога  за  прожитый день,
готовились  ко  сну.  День их начинался раным-рано, до свету еще, а к вечеру
уж  и  ноги-руки  гудели,  и  спину  усталую ломило, тело, утомленное долгим
летним  днем  и  нелегким  трудом крестьянским, просило покоя. Это в молодые
годы  с  усталью  знакомства  не  водят,  а ночью летней, ласковой, вовсе не
покое   мечтают --   в  тихом  воздухе  возникла  негромкая  песня  и  стала
будоражить,  звать  нерасторопных.  Девичий  голос легко, без всякого усилия
вел  напевную  мелодию.  С ним слился другой, потом еще... Песня скликала за
околицу.   Там,  на  краю  деревни,  на  другу  сторону  от  бывшей  избушки
Велининой,  еще  родителями,  а  может,  и  дедами нынешних девок да парней,
облюбовано  было  место  для игр да песен. Когда дневные заботы отпускали от
себя, приходило время счастливых забав.
       Алена  тоже  часто  ходила к высокому ночному костру. Чистый голос ее
нередко  зачинал  новую  песню, и на выдумки да шалости она горазда была. Не
часто  Алена  дома с маменькой вечера коротала, потому как, едва задержится,
за  ней, бывалоча, гонцов слали: "Пошли на игрища, Алена! Скука смертная без
тебя!  Пошли,  засоня!"  С  Аленой  будто живой огонек промеж них загорался,
задорный,  веселый!  Робкие  да  застенчивые  смелели,  откуда чего бралось.
Парни    приосанивались    друг    перед    другом,   а   главное --   перед
девицами-невестами,  наперебой  сыпали  прибаутками,  да  острыми шутками. С
Аленой  смеху  прибывало,  веселости  беззаботной, да и вообще... Случалось,
захмелеет  парень --  толи  от  счастья, толи от глотка браги, и понесет его
хмель  по  кочкам,  язык да руки развяжет. Девки сердятся, парни хохочут, да
уж  не по-доброму. Тогда умела Алена одним лишь взглядом усовестить так, что
краснел оплошавший, и в разум возвращался.
       А  то  любили  еще, в кружок тесный сбившись, истории всякие слушать.
Слушали   предания  старых  времен,  сказки  волшебные,  а  чаще --  страсти
какие-то.  Такой жути наслушаются, что потом и домой по ночи идти боялись --
девки,   понятное  дело,  парни-то  виду  не  показывали,  посмеивались  над
девичьими  страхами.  А  девкам,  хоть и страшно, а все ж хорошо, потому что
тепло  двоим  под  одной  свиткой,  и  рука  милого на плече -- при такой-то
защите  можно  хошь  сколь  бояться.  А  уж  когда  Алена начинала сказки да
предания  сказывать,  про  все  забывали,  иной раз уж светать начнет, тогда
спохватятся,  что еще и поспать бы надо. И откуда она только знала такие, не
иначе как от старухи Велины.
       Что  хороводы  Алена  любила,  про то и говорить не надо. И в плясках
первая  была.  Наперебой  ее  в  пару  звали.  С  нею  так все ладно и ловко
получалось!  Стоило  только  поглядеть  в  зеленые  глаза  ее,  зажечься  от
белозубой  улыбки -- и ноги уж сами несли по кругу, земли не чуя, выделывали
такие  коленца,  что  сам  плясун  диву  давался.  И  хороша же она была: то
величественна,  как  княжна,  то озорна по-скоморошьи! Любовались ею равно и
парни,  и  девицы-подружки.  Может,  это искреннее девичье любование опасной
соперницей  кому  со стороны и странно показалось бы. Только никому из девиц
и  в  голову  не  приходило  худого  вздумать. Знали все -- с игрищ она одна
домой  пойдет.  Хотя  нет,  одна  она  редко  ходила, провожали ее толпой до
калитки,  а потом разбредались в темноту парами, Алена же спать шла, ей пары
не было.
       И  не потому не сыскивалась ей пара, что робели парни пред Аленой, --
нет,  не  робели.  Росли  сызмальства вместе, Алена никогда не заносилась, и
хоть  на  язык  остра  была, меру шутке знала -- ни разу насмешкой никого не
обидела,  а  если  кого  и  задевала,  так  по заслугам. Нет, не в том дело.
Просто-напросто  знал каждый: не про него Алена. Эвон Ярин каков, кому с ним
ровняться --  и  красив,  и  богат --  но  и он, выходит, все ж не тот, кого
Алена ждет.
       Ярин --  первый  парень,  самый  завидный жених на деревне. Отец его,
богатый  мужик, с самим князем знакомство водил, случалось, в доме своем его
привечал.  Потому  имел  большое  влияние во всех делах, которыми село жило.
Семья  у них большая была, крепкая. Друг за дружку всегда горой стояли, были
как  пальцы  в  кулаке, --  умели и постоять за себя, и настоять на своем. С
Ярином  вместе  в  семье пятеро братьев было, он третьим среди братьев. Всех
Бог  ни умом, ни статью не обидел, -- из себя видные, высокие -- под потолок
в  отцовских не низких хоромах. И хоть батьку с мамкой давно переросли, но к
родителям  своим  с  покором  да уважением. А Ярин даже среди них выделялся:
черные  кудри цветом в воронье крыло отливали, лежали на плечах; глаза шалые
с  поволокой --  девицы,  кто  поумней, бежали этого взгляда опасного; нос с
хищной  горбинкой  и  с  тонкими,  нервными  ноздрями; губы дерзкие, жадные;
зубы,  ровно снизка жемчугов, часто открываются в улыбке либо усмешке. Хорош
был  Ярин,  слов  нет,  да недоброй красотой, темной, дьявольской. И глаза в
длинных  ресницах --  лишь  засмотрись  в них -- в такую бездну увлекут... в
погибельную.  Потому,  когда  являлся  Ярин  на  игрища,  не спешили девушки
уцепиться   за  богатого  жениха,  наоборот,  от  греха  подальше  отступали
потихоньку  в  темноту,  кто  с  любимым,  а  кто в одиночку скоренько домой
бежали.  Ведь  приходил  Ярин  не  песни петь да игры играть, а выбрать себе
утеху  к  ночи.  Жаловаться  на него да справедливости искать -- только себя
ославить.  Род Ярина прирастал многочисленными дядьями, братьями, кумовьями,
да  все  не  простыми землепашцами, а людьми уважаемыми, солидными. Крестный
отец  Ярина  у  самого  князя  служил --  куда уж тягаться. А после того как
однажды   побили   все   ж  парни  Ярина  крепко,  стали  его  всюду  дружки
сопровождать,  такие же сорвиголовы, как он, в труде земледельном никчемные,
до бражки да девиц охочие.
       На  Алену  глаза у Ярина давно уж разгорелись. Тогда старуха еще жива
была,  и  намерения  его она упредила. Не знала Алена, какой разговор промеж
них  вышел,  только  Ярин  до  самой  смерти  Велининой ни разу к девушке не
подошел   даже.  Только  когда  встретиться  доводилось,  обжигал  он  Алену
цыганскими  своими глазами, блестел зубами то ли в улыбке, то ли в оскале, и
молча  мимо  проходил.  А  вот  как  не  стало  Велины,  в  тот же день, как
схоронили  ее, он Алену выглядел в укромном месте. Она тогда после похорон в
избушке   прибиралась,   скарб   немудрящий   старушечий   разбирала.  Когда
похмурело, --  будто  тень  густая на домишко легла, -- обернулась Алена. Он
стоял, загородив собою двери.
       -- Что  тебе,  Ярин? --  спросила  Алена,  досадуя, что помешал он ее
раздумьям и тихой, торжественной скорби.
       -- Аль  не  знаешь -- что? Люба ты мне. Ведьма эта стерегла тебя пуще
пса  цепного, теперь ее время кончилось. Моя ты теперь, Алена. Теперь я тебе
буду заступником.
       -- От кого же? -- невесело усмехнулась Алена. -- Уходи добром, Ярин.
       -- А  то? --  он  шагнул  к  девушке, встал перед ней, чуть ни на две
головы выше, широкими плечами свет дневной заслонил.
       -- Ярин,  я зла никому не хочу, даже тебе. Оставь меня сегодня, иначе
боюсь, худо будет. Еще найдется время поговорить.
       -- Не   за   разговором  я  пришел, --  коротким  смешком  рассмеялся
Ярин. --   И  ждать  больше  не  стану --  довольно  уж  ждал.  Каким  худом
грозишься?  Старуху  кликнешь?  Ну, спробуй, покличь. Только ни старуха тебя
не  услышит  здесь,  и  никто  другой, --  он положил тяжелые руки на тонкие
плечи девичьи, смял их.
       -- Мне  защитников  не  нужно,  Ярин,  мне и самой себя защитить не в
труд, знай это, -- подняла она тяжелый взгляд на него.
       Отшатнулся  Ярин, будто не девица хрупкая очами потемневшими глянула,
а  кузнечный  молот как в наковальню, в грудь ударил. И еще шагнул назад, --
давило   на  него  жуткое,  нечеловеческое,  а  Алена,  ладони  перед  собой
поставив,  на  него  надвигалась.  Хотел  он  прикрыться  рукой от двух злых
огней,  но  их  зеленый  свет  пронизал его всего. Корчился Ярин, как пустой
камыш, в яростном зеленом пламени сгорая.
       -- Запомни,  что  скажу, --  в  голосе  холод  лютый, у Ярина по коже
мурашки,  волосы  ворохнулись. --  Остепенись,  довольно уж. А не послушаешь
коли,  будешь  и  дальше  девичьи  слезы точить -- берегись тогда. За каждую
слезинку спрошу, и ответить заставлю.
       -- Алена...  Алена... --  из  последних  сил вытолкнул Ярин мольбу из
ссохшегося горла.
       Она  будто в себя пришла, брови дернулись -- не то в удивлении, не то
в  испуге...  Больше  Ярин  не помнил ничего, пришел в себя далеко за селом.
Все  тело  стонет,  как  в драке остервенелой избитое, руки, в которых Алену
сжимал,  жжет  огнем нестерпимым -- сунул бы в ключ студеный, да держал так.
Еле  домой  приплелся и, ни с кем слова не перемолвив, не раздеваясь, рухнул
на постель и до утра в сон, как в беспамятство провалился.




Глава пятая

которая вводит читателя в заблуждение

       Наутро  удивительное произошло -- будто совсем другой человек в Ярине
проснулся.  Перестал с компанией своей злые озорства озоровать, да во дурном
хмелю  по  деревне  колобродить.  За околицу на игрища стал часто ходить. По
первому  времени косились на него парни, девки десятой стороной обходили, но
немного  времени  понадобилось,  чтоб  заприметили все -- никого он не видит
кроме  Алены и никто ему не надобен кроме нее. И привыкли скоро, что наравне
со  всеми он в горелки да в "Месяц ясный" играет, шутит славно, а то и песню
заведет  несильным  своим, но столь приятным голосом. Алене же в рот глядит,
словечко каждое ловит.
       В   деревне  перемена  эта  чудесная  так  же  людского  внимания  не
миновала.  И  если  сначала тоже не верили, что Ярин и впрямь, за ум взялся,
то  очень скоро говорить начали, что "Ярин-то, поди-ка ты, перебесился. Да и
то  правда,  что  срок  уж,  пора --  однолетки его сынков да дочек пестуют,
время и ему мужем стать, детей народить".
       Поверили  все  в  удивительную перемену, одна Алена верить не хотела.
Была  она  с  Ярином холодна, насмешлива. Шли дни, и недели, и месяцы, но не
приблизили  они  Ярина к ней ни на капельку, была Алена все так же далека от
него,  как  в  тот  день, в избушке Велининой. И сельчане -- кто осуждал уже
Аленину  неприступность,  кто  в  толк взять не мог, чего надо ей еще, когда
такой парень за ней телком покорным ходит.
       Как-то  раз  встретил  Ярин  ее далеко за деревней. Знал, что Алену в
соседнюю  деревню  к  хворой  бабе  позвали, и ждал терпеливо у тропинки, по
которой  ей  возвращаться не миновать. До сумерек ждал. Заслыша шелест травы
под легкими шагами, быстро из травы встал.
       -- Ярин? -- насмешливо удивилась Алена. -- Ты никак меня поджидаешь?
       -- Кого же еще? Темнеет уж, а тебя нету все, что долго так?
       -- Да   я   тебе   ни   рано,  ни  поздно  не  обещалась, --  на  миг
приостановившись,
       Алена дальше пошла.
       -- Постой, --   чуть  тронул  ее  за  руку  Ярин. --  Постой,  Алена,
поговори со мной.
       Остановилась Алена, голову чуть назад повернула.
       -- Скажи, сколь еще мне собачонкой за тобою бегать?
       -- Почему   меня   об   том  спрашиваешь? --  чуть  приподняла  бровь
Алена. -- Как надоест, так и перестанешь.
       -- Не  шути  так, --  несмело  положил  он  ей  руки на плечи, к себе
повернул. --  Не  шути  так, Алена. Мне день без тебя не мил, свет клином на
тебе  сошелся.  А  ты  к  собаке  добрее,  чем ко мне -- ее погладишь, мне и
завидно. Хошь, перед всей деревней на колени встану, повинюсь перед тобой?
       -- На что мне? Гордыню свою потешить хочешь.
       -- Гордыню?!  Алена!  Где  она,  гордыня моя? Спалила ты ее в избушке
старухиной...  Теперь  одна ты, всюду ты! Жизнь мне без тебя не мила! Выходи
за  меня!  На руках носить буду, вместо иконы посажу и ветру дохнуть не дам.
Только словечко скажи, -- завтра же сватов зашлю.
       Екнуло  сердце  Аленино от напоминания про встречу в избушке, про то,
что она тогда с Ярином сотворила... Но в лице ни одна жилочка не дрогнула.
       -- Ох,  Ярин,  Ярин, --  покачала  она головой. -- Вижу, и сам веришь
словам своим. Только ложь все, слова твои.
       -- Нет!
       -- Да.
       -- Как  же  ложь,  Алена,  если  меня то в холод бросает, то словно в
огне адском горю?! Ты насмешку мимоходом кинешь, а у меня в глазах темно!
       -- Вот  то --  правда.  Не  привык  ты,  чтоб в тебя -- насмешкой, не
привык  с отказом мириться. До сих пор брал все, что приглянулось, не глядя,
твое  оно  или  чье.  Хочешь и впредь чтоб так было, этого добиваешься, а не
любви моей.
       -- Алена!.. -- сокрушенно мотает Ярин головой.
       -- Понимаю   про  тебя  все,  Ярин,  вижу.  Не  любишь  ты  меня,  не
обманывайся.   Ведома   тебе   одна   только  любовь,  к  самому  себе.  Все
остальное -- ей в угоду.
       -- Ох,  Алена... Неужто понимаешь ты про меня больше, чем я сам знаю?
Так  не  может  быть.  Не  твоя  душа стонет -- моя, и не твое сердце болит.
Испытай  чем  хочешь,  все  стерплю.  Все равно хуже да больней, чем сейчас,
быть  не  может.  Только  скажи, что потом моей будешь. И я через что хочешь
пройду.
       -- Нет.
       Ярин коленями на траву опустился.
       -- Посмотри  на  меня.  И  теперь  гордыню  видишь?  Посмотри в глаза
мои --  лгут  ли?  Мне  жизни  без  тебя нет, Алена, как не видишь ты? -- Он
опустил  голову,  глянул на свои руки, усмехнулся. -- Руки мои не знают, что
такое --  ласкать.  Научи.  Правда  твоя,  никогда ничего и никому не давал,
брал  только.  А  тебе  хочу  все  отдать,  и жизнь саму, и душу. Хочешь, до
самого  дому тебя понесу, и не отпущу больше, так вот через всю жизнь и буду
нести в радости безмерной.
       Близко  глаза  Ярина,  он на коленях, а лицо к лицу с Аленой. Смотрит
Алена в его больные глаза, но в голосе тот же холод.
       -- Теперь  меня  послушай,  в какой безмерной радости пребывала бы я,
стань   женою  твоей.  Не  простил  ты,  что  тебе,  Ярину,  пришлось  девке
покориться.  И  сладко  тебе сейчас ломать гордость свою, на коленях молить.
Потому,  что  знаешь --  едва  добьешься своего, спросишь за каждый миг, все
назад  вернешь.  Теперь  все,  Ярин, довольно, меня матушка заждалась. Живи,
как знаешь, как хочешь. А разговор наш тот, старый, крепко помни.
       Повернулась Алена спиной к Ярину, да прочь пошла.
       -- От  судьбы  не  убежишь,  Алена,  как  бы ты от меня ни бежала, --
проговорил ей вслед Ярин, но она больше не обернулась.




Глава шестая

опять уводит за околицу

       Вскоре  после  этого  разговора  и  появился  в селе Лебяжьем пришлый
человек  Иван.  В  первый же день все увидали его -- стадо через всю деревню
гнал,  ни один двор, почитай, не миновал. Приглянулся он сельчанам простотой
да  веселостью  своей,  открытым  лицом,  улыбкой  белозубой. Глядя на него,
человек  и  сам  невольно  улыбкой  отвечал,  а улыбнулся -- и печаль-забота
отлетела.  Иван дальше шел упругой, легкой походкой -- словно и не пас стадо
целый  день,  а  селянин  невольно вслед смотрел, глазами провожал, "Хороший
человек", -- думал.
       И  Ярин  эдак же смотрел, только с другими мыслями. Да вроде и мыслей
никаких  таких  особых  не  пришло, только не понравился Ярину новый пастух,
были  Ярин и Иван совсем разные, как день и ночь, тепло и холод. И непонятно
отчего, но помрачнело на душе у Ярина.
       А  вот  когда  свечерело,  и пастух заявился на игрища -- перетукнуло
Яриново  сердце  по-недоброму.  И  ничего  не  значило  то,  что привела его
Любица.  Если дурочка эта виды на приблудного имела, то зря, ой зря! Не пара
они.  А вот Алена... Ох, как ждал Ярин Алену сегодня. Надо было увидеть ему,
как  посмотрят  друг  на  друга эти двое, боле и не надо, чтоб понять Ярину,
опасный ему этот человек, аль можно плюнуть, да забыть.
       Ярин  глаз не спускал с той стороны, откуда Алена должна прийти. Едва
проступил  из  фиолетовой  глубины  сумерек  ее силуэт, он в момент углядел,
сорвался ей навстречу.
       -- Алена! Думал уж -- не придешь.
       Удивленно  Алена  бровью  повела --  что-то было не так с Ярином, и в
словах,  которыми  раньше он ее не встречал, и в голосе смелом, уверенном. И
тут  же  глаза  недобро  сощурила -- ах, вон что! Иван на гулянье пожаловал.
Обернулся  на  голос  Ярина...  на  слова Ярина... О, да он с тенью-Любицей!
Ну-ну... поглядим. И поглядела...
       Обернулся  Иван,  имя  ее  заслышав, с нее -- быстрый взгляд на Ярина
кинул.  И  будто  неслышный порыв осеннего стуженого ветра прошел -- погасил
живость  глаза  Ивана.  Алену  досада на нелюбого взяла, -- что за комедь он
затеял?  Хотя,  чего тут гадать? Понятно все. И хоть с доверчивой публикой у
Ярина  не  богато, но ему и нужен-то всего один зритель, который бы поверил.
Вскипело  раздражение, и, видно, плеснуло из глаз ее -- бледность проступила
на  смуглом  лице  Ярина,  но  не  отступил  он,  не  потупил взора, избегая
Алениных  глаз,  которых он боялся. Нет, вопреки жути, холодом сковавшей его
сердце,  смотрел  Ярин  твердо.  И  Алена  одернула  себя, потому что крепко
помнила  теперь --  на  страсти  свои  должна она уметь крепкую узду вовремя
накинуть.  И  возликовал же Ярин, расценив Аленину сдержанность как покорную
уступку ему, осмелел.
       Все   в   тот   вечер  наперекосяк  шло.  Иван  шутил  да  смеялся  с
нерадостными  глазами; Алена, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж
воли  им  не  давала, тоже улыбалась да песни пела; Ярин в радости прибывал,
сердцем  угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и
придавало  это  ему  смелости  да  уверенности в себе. В тот вечер на игрище
одного  Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили -- без
огонька  плясали,  без задора игры играли. Спроси -- почему? -- не знали бы,
что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.
       Ухватил  Ярин  вмиг, что Алена знобко локти ладонями обхватила. Одним
движением сбросил к плеч широких добрую свитку свою.
       -- Озябла, люба моя? Укройся.
       Повела  Алена  надменно  глазами --  замерли руки Ярина. Всего на миг
короткий, неприметный -- и укрыл плечи Аленины одежкой своею.
       -- Ярин... не испытывай меня.
       -- На  что  гневаешься,  Алена? --  Не  утишает  Ярин  голоса своего,
потому  как  не  ей  слова  эти  назначено слышать. А Иван и впрямь -- видит
Алена --  весь  здесь,  с  ними.  Головы, опущенной к Любице не подымает, но
взгляд  не  на  Любицу --  к  ним. -- В чем обиду увидала? Но коль гневаться
хочешь,  вот  чупрыня моя -- рви, сколь хочешь, -- в шутку, вроде, склонился
перед Аленой, руки ее себе на голову положил.
       Пальцы --  так  бы  и  стиснули  в  кулаке  густые  черные  кудри, от
запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алена.
       -- Не  желаешь? --  скоморошничает  Ярин. --  Тогда знаю я, как обиды
твои прогнать!
       Вдруг  сжал  Алену в объятии, губы ее нецелованные вмиг своими губами
отыскал.  Что есть силы отпихнула его Алена, увидала, как приподнялся Иван с
травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:
       -- Не  надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты,
оглядись сперва.
       Сник  Иван.  И  то  правда,  чужой  он  тут.  Ежели ему и не нравится
что-то --  так  что  с  того?  Свои не мешаются, знать так и надо, и не ему,
чужаку  пришлому,  порядки  новые  с  первого  дня заводить. Только не видит
Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат -- опасливо, настороженно.
       -- Далече  зашел, Ярин. Волков не боишься? -- протолкнула сквозь зубы
Алена тихо.
       -- А  мне  теперь  уж  ничто  не страшно, -- так же тихо молвит Ярин,
смо