ена  явится  туда. А чем та
встреча  кончится,  он  гадать  не хотел. Все равно она случится, не раньше,
так  позже.  Но  врасплох  себе  застать Ярин не даст, он сам заявится. И не
один.  И  туда,  где  никто не придет Аленке на подмогу и не станет незваным
свидетелем опасной встречи...




Глава двадцать четвертая

На берегу омута...

       Алена  не  помнила, какой была она вчера. Казалось ей, что всегда, от
рождения  самого умела она не только услышать голос ветра в шелесте листвы и
разумную  речь  его.  Но  и  уподобиться ему существом своим, стать вольной,
никому  не  подвластной  стихией.  И  трогать лепестки цветов легкой, теплой
лаской,  расчесывать  седые  пряди  ковыля, пасти облака в синеве, как стадо
белоснежных  овечек.  А  то  вдруг налиться силой, сгрудить облака в тяжелую
тучу,  свистнуть  посвистом разбойничьим низко по-над травами, пригибая их к
земле,  погнать  по  воде  испуганную рябь. И рвать стеклянные струны, когда
туча,  провиснув тяжелым брюхом, вдруг треснет оглушительным треском, хлынет
на  поля  нежданным  ливнем.  А  Алена  уже  в том ливне, в упругих хлестких
струях  несется встречь земле, и весело ей и страшно рухнуть, превратиться в
брызги,  в  пыль.  Что потом? А потом -- теплая чернота, парной дух земли, и
Алена  там,  где  начинается  белыми  тонкими  нитями  корешков все, что под
солнышком   оборачивается  непостижимым  великолепием  и  изобилием  форм  и
расцветок.  И  здесь,  в  темноте,  сокрытой  от  солнечных лучей, но все же
согретая  ими,  тоже  своя  многообразная  жизнь:  дышит,  трудится усердно,
борется, страдает и ликует.
       Алена  же вдруг возносится над землею высокой тонкоствольной березой,
всплескивает  руками-ветвями от изумления и веселья, как с котенком играет с
ветром,  что  нырнул  в  зеленые,  омытые короткой грозой, кудри и шаловливо
плетет косы из длинных и легких прядей...
       Казалось  Алене,  что  не  Велина  учила ее собирать целебные травки,
рассказывала,  когда  и  как  употребить  их в лекарском деле. Нет же! Разве
только  сегодня  научилась  она, глядя на зеленый побег, сама вспомнить, как
малым  семечком  упала  в  землю,  потом хрупким и слабым корешком припала к
сокам  земли,  упругой  иголочкой прошила надежную и уютную, будто колыбель,
почву,  рванулась  к  солнцу?..  Кажется,  что  всегда умела она стать любой
луговой  былинкой  и  знать  все  про себя -- в чем мощь корня, какого врага
одолеют  цветки,  стебель, листья. В какую пору сила ее в рост идет, а когда
на  убыль,  чем  хороша  она  утром, в росе омытая, а когда целебные силы ее
переменяются и приобретают способность не созидать, а разрушать...
       И  еще  была  Алена  полна  любви, сострадания и милосердия. Ко всему
этому  миру чудному, ко всему сущему, что обогрето живыми лучами солнечными.
И  столь  велика  была  ее  любовь,  что  вблизи  Алены делались ярче краски
цветов,  звончее  и  радостнее  разносились  птичьи  трели,  вдруг  ожили  и
брызнули  молодой  зеленью  почки  на  старом,  умирающем  дубе, когда Алена
провела  рукою по стволу, изъязвленному глубокими морщинами, как застарелыми
шрамами...
       ...А  солнце  меж тем завершало свой дневной путь, усталое, клонилось
к   синим   зубцам  дальнего  леса.  Спроси  Алену --  жаль,  что  день  сей
удивительный   кончается?   Она   бы  и  удивилась,  пожалуй.  Почему  жаль?
Несказанные  богатства  раскрыл  он  ей.  Разве  унесет их с собой? Нет, все
Алене  останется, а значит, и день этот светлый вечно с нею теперь. О чем же
сожалеть?  И  впереди еще ночь, впереди еще что-то главное, к чему день лишь
готовил ее.
       Снова  звенел  в  Алене  зов.  Возник  тревожащим  ощущением,  но шли
минуты,  часы,  и  он креп, наливался силой, тянулся издалека и влек к себе.
Но  Алена  знала --  пока это только напоминание, еще не время откликнуться,
уступить  его  притяжению.  Еще  только  сумерки  обволокли  мягким  покоем,
ласкали  парным  ароматом  лугов.  Алена  тихо  шла по высоким травам, будто
плыла  сквозь них. И так покойно было вокруг -- листок не трепыхнется, что в
Алене  тоже  стихали  ее удивление, ликование, потрясение, подобно тому, как
ночной  ливень  переходит  в  тихий  дождик, который не барабанит тревожно в
окошко,   а  тихо  шелестит-шепчет,  навевает  ласковый  сон.  Душа  Аленина
обретала чудесную гармонию покоя, умиротворения, полного согласия с миром.
       Выкатилась  из-за  леса круглая луна, и пролила вниз серебро. И Алена
увидала  вокруг  себя  волшебную серебряную страну, околдованную чарами сна.
Поднимались  вокруг нее хрупкие серебряные иглы, и боязно было шевельнуться,
не  то  что ступить в них. Нахохленные сонные деревья укутались в серебряные
латы,  выкованные  на  чудо-наковальне.  Сам  воздух  был  заткан тончайшими
паутинными  нитями,  вытянутыми  из  лунного  света.  И стоило присмотреться
внимательнее,  чудилось,  будто  расшит  он  дивно  серебряным шитьем, какое
пишет  мороз  на  оконных  стеклах.  И  каждый шаг Аленин порождал едва-едва
слышимые,  неуловимые  звоны,  когда шла она сквозь это призрачное шитье, по
серебряным травам.
       "Иванко,  любый  мой! Как рассказать тебе это чудо? Не рассказать. Но
я покажу тебе, ты все увидишь сам!"
       ...Алена,  видно,  и  сама  попала  в  сети  колдовских  чар  сонного
царства,  потому  как  нежданно-негаданно увидала, что стоит пред Русалочьим
омутом.  Ведь  так просто шла, никуда, а тот влекущий зов выстлался пред нею
тропинкой,  она  и  привела  куда  надо.  Густой  заслон ветвей сомкнулся за
спиной,  стояла  Алена  и  глядела  на  то,  к  чему  стремилась  всей душою
много-много  долгих дней. Был омут таким же, как в их прошлые встречи, когда
от  больной  Ивановой  постели  бежала Алена воды чудесной зачерпнуть. Может
быть,  даже  сумрачнее  чем  прежде,  показался  он Алене сейчас. Над черным
незрячим  зеркалом медленно шевелились белые клочья тумана. Они то клубились
и  расцветали  большими  странными цветами, то текли, струились над водой, и
снова  разрывались,  обнажая черную поверхность, в которой терялся, пропадал
даже свет луны. Стоял омут глухим и безмолвным...
       -- Да   он   же   спит! --  догадалась  Алена. --  Как  все  в  этом,
зачарованном луной мире!
       Алена  осторожно,  неслышно  подошла  к  самой воде, не тревожа покоя
трав,  опустилась на колени. Тихо-тихо провела пальцами по черной глади, как
спящее  дитя погладила. Осторожно зачерпнула в ладошку воды и подняла ее над
собой.  Струйки  потекли  вниз  по руке, на лицо, на грудь, в траву упали, в
омут   назад.  А  след,  ими  оставленный,  засветился  в  лунным  свете,  и
обнаружилось,  что там, где докоснулась до Алены омутовая влага, разгораются
махонькие текучие звездочки.
       Стекая   вниз,   они   оставляют   за  собою  след,  который  немедля
оборачивается  таким же звездно-серебристым сиянием, и скоро оказалась Алена
вся  в  этом текучем переливчатом серебре... А те капельки, что назад в омут
сорвались,  разбились  о  черную  воду  на  брызги лунного сполоха, и, будто
пробуждаясь,  отозвалась  омутовая  черная  бездна, медленно-медленно начала
разгораться звездным мерцанием.
       Онемело  смотрела  Алена  на  то, что разворачивалось пред нею. Знала
она  уже --  омут,  он живой. Но теперь на ее глазах пробуждалась, вызванная
ею,  сила  невиданная, неслыханная, какой Алена и представить себе не могла.
Но  всем  существом своим чувствовала ее, угадывала и в благоговении обмерла
пред тем, что вздымалось прямо к ней.
       Мерцание  поднималось  из  глыби  бездонной --  ближе,  ближе.  И вот
побежали  чудные  узоры  звездных  россыпей по зеркальной глади, и глаз едва
успевал  ловить  их изящные начертания, как переливались они в другие формы.
Расходились  волнами,  как круги на воде, вращались стремительными звездными
спиралями, плелись кружевами умопомрачительной красоты...
       Заблистали   серебряные   сполохи  поверху,  сам  воздух  над  омутом
осветился,  и  Алена,  завороженная  волшебством света, различила вдруг, как
образовалось   в  нем  некое  сосредоточие,  куда  тянулась  звездная  пыль,
кружилась  в  медленном вихре, как в танце. Туда же повлеклось с поверхности
нерукотворное  кружево,  превратившись  в переливчатые лучи. И такие же лучи
заиграли,  светясь  сквозь  толщу  воды,  устремились туда, где из света, из
лунных кружев ткалась высокая тонкая женская фигура.
       Перехватило  дух  у Алены, сердце затрепетало. Поднялась она быстро с
колен,  встала  у  самой  кромки  омута,  который  теперь  уж  и  не  омутом
представлялся,  а  обширной  чашей,  до  краев  наполненной жидким, играющим
серебром.  И  вдруг...  То  ли  ветром  злым  хлестнуло,  то ли плеть черная
рассекла звездные узоры...
       Вздрогнула  спокойная  гладь, яростно метнулись по ней черные молнии.
Провалами  опало  свечение  над  омутом, ввинтились черные воронки в текучее
серебро,  затягивали  и  гасили  все,  что  только  что  играло  самоцветным
сиянием, жило в непередаваемой волшебной прелести своей...
       -- Ну,  здравствуй, --  вздрогнув,  услыхала  Алена голос и увидала у
себя за спиной Ярина.




Глава двадцать пятая

томит Ивана ожиданием длинною в целый день да еще в ночь

       Ох,  и  долог  был день Ивану... Знал он и прежде еще, что измучается
ожиданием.  Но  что  так  тяжко будет ему на сердце -- сгадать не мог. Впору
взвыть  по-волчьи  от  тоски.  Да  еще  немочь  эта проклятая! Хоть бы какой
работой  занял  себя,  и  чем  она тяжельше, тем на душе бы легче стало. Дак
нету  же  силы  ни  в  руках,  ни  в  ногах.  А хворому известное заделье --
посидеть  да  полежать.  Но  ни сиделось, ни лежалось, ни ходилось. Тянуло и
тянуло  душу,  и  сердце порой так обмирало, что казалось, жизнь вся враз из
него вышла.
       И  вел  Иванко два нескончаемых разговора. То с Богом говорил, просил
его  о  милосердии  великом --  укрыть Алену дланью Своей от лиха всякого, в
каждый  миг  быть  с нею рядом и не оставить покровительством Своим высоким.
Прощал  своих  обидчиков,  не храня зла в сердце своем, и просил прощения за
собственные  недобрые  дела,  что  вольно или невольно совершал, за обиды им
чинимые.
       И  приходили  на  память  мгновения,  которые  открывались вдруг иной
стороной,  чем  виделись  прежде.  То  были  минуты,  когда Алена была с ним
рядышком.  Почему  же  тогда  он  не  знал, какое это счастье -- видеть свою
Аленушку,  слышать  голос  ее.  Почему  забота ее стала обычным делом, когда
следовало почитать за великую радость бережные прикосновения легких рук?
       Теперь  в мыслях своих говорил Иванко Алене множество несказанных еще
слов,  казнясь  переживанием о том, чего уж не повернешь вспять. Зачем шутил
и  смеялся,  когда  Алена,  может  быть,  ждала от него иных слов? Почему не
думал,  что  ей  может быть то обидно? Как многотерпелива она с ним, а он...
грубиян бестолковый!
       "Ох,  Аленушка,  да  вертайся  ты  поскорее! Как много слов особенных
нашел  я  для  тебя!  Оберну тебя в них, будто в одежды шелкотканные, в меха
соболиные!  Каждое --  как  маленькое  теплое  солнышко  будет  греть тебя и
ласкать..."
       Только  бы  поскорее пролетели остатние часы! Да они не хотят лететь.
Капают    минутки,    как   вода   из   дырявого   ведерка.   А   дырочка-то
махонькая-премахонькая!  Упадет капелька-минутка, и ждешь не дождешься, пока
соберется вторая, сорвется прочь...
       "Господи!  Господи!  Яви  милость  многогрешному дитю Своему! Дай мне
сонного забытья!"
       Но  сон  десятой стороной бежит, когда душа взбудоражена тревогой. Да
еще  бы  знать, чего бояться! Стенает душа, а от чего? От того ли, что Алены
не  просто  с  ним  рядом нету, а ушла в ночь странную, и что-то неизвестное
сулит  им  та  ночь?.. Иль беду вещует сердце, кручинится? С какой стороны и
чего ждать?
       Казнит Ивана незнание... И бессилен он пред этим незнанием...




Глава двадцать шестая

...на дне омута

       -- А  я  уж  заждался,  заскучал, --  хрипло  выдавились слова сквозь
вздрагивающую на губах ухмылку.
       Был  Ярин  бледен, глаза рыскали в страхе и странном желании испытать
опасную  силу  Алениного взгляда. Не знал еще Ярин, что время встречи выбрал
самым  наилучшим  для  себя  образом: именно сегодня, сейчас застал он Алену
беззащитной.  Не  могла она силу, обретенную сегодня, роскошный подарок дня,
тут  же  обратить  во  зло и ударить в мир, который любила безмерно, который
наполнял  ее  восторгом,  раскрывшись  в  неповторимом многообразии и дивном
совершенстве.  В  этот  день  не  способна  была  Алена не то чтобы недоброе
сотворить, но даже оборониться от зла, ей чинимого.
       Обернулась  она  жалобно  и  растеряно  к  омуту...  Последние слабые
сполохи  света  гасли,  умирали на поверхности темной воды, больше ничего не
осталось от того, что предстало Алениным глазам мгновения назад.
       Ярин  тоже  короткий  взгляд  на  омут  кинул -- все так же плыли над
холодной водой клочья тумана.
       -- Чего  ждешь, Алена? Вранье все, про омут твой, -- голос ободрился,
налился  привычной твердостью. -- А если ты за чудесами сюда явилась, так мы
сей момент тебе их устроим.
       Алена  голос Ярина слышала и не слышала. Она будто и с ним, на берегу
была,  но  одновременно  другая  ее  часть --  большая, сильная, покидала ее
сейчас,  рассыпалась,  распадалась.  И это было страшно своей непонятностью,
это было главным.
       -- Что,  Аленка,  сыграем теперь свадьбу? Глянь сколь женихов у тебя!
А вот и венец невестин.
       Сзади  на  глаза  накинули  тряпку,  поспешно шкодливо вздрагивающими
руками  обмотали  ее  вкруг  головы,  хранясь  от  опасного  зеленого  огня.
Разломился  Аленин  мир.  Сегодня  не  смели  являться в него злоба людская,
хищная  алчность  и  подлость,  и  трусливая  жадная  похоть, и боль. Но они
вломились нежданно, когда нельзя и нечем было оборониться от них...
       ...Когда  поднялась  Алена,  слепо  шагнула  по берегу и остановилась
потеряно...  пятеро  остались  за  ее спиной. Федька вдруг назад шарахнулся,
без  толку  шаря  руками,  за  кого  уцепиться...  Но у приятелей его, в ком
Федька  опоры  искал, тоже ледяная змейка за шиворот шмыгнула, вниз по спине
скользнула.  Федька-то  первый  увидал, как узел, туго на тряпице затянутый,
вдруг  зашевелился  и  сам  собой  распадаться стал. Упала тряпка на измятую
траву.
       Оцепенели  тати,  ожидая,  что обернется Алена, глянет на них. Но она
еще  к  воде  шагнула,  и  еще, будто слепая, будто не видала, что край уже,
обрыв...  Вот  в  омут  ступила...  Но не рухнула в бездну, а остановилась и
так,  стоя  недвижно,  тихо-тихо  в  воду  ушла,  будто  опускала ее большая
сильная  ладонь.  Вот лишь легкое облако рыжих кудрей всплыло на воде, вот и
оно  утянулось  вниз.  Ничего.  Неподвижно все и мертво. Даже кругов нету на
тяжелой   свинцовой  воде...  Разорванная  пелена  тумана  будто  застыла  в
оцепенении...
       Переглянулись  пятеро.  Тут  только  заметили,  что тихая летняя ночь
обернулась  ненастьем  лютым.  И  куда делось то мертвое оцепенение, которое
только   что   представилось   им?  Обезумевший  ветер  метался,  бился  как
непомерной  величины  птица,  путами  плененная,  жалобно стонали деревья от
лютых  ударов  неистовых  крыльев,  низко  над мятущимися верхушками неслись
рваные облака, тусклый фонарь луны то и дело тонул в густой мути.
       Вдруг  вздрогнули  все  от  лошадиного храпа. Хрипели кони так, будто
сдавливали  им  шеи холодные змеиные кольца. Бились в смертном страхе, ломая
кусты,  срывая привязь, ржали тонко и жалобно. Михась, про которого известно
было,  что  коников  он  куда больше, чем людей любил, туда, к ним бросился,
про  собственные  страхи позабыв. Антипка ни с того, ни с сего тоже закричал
тонко --  так  русак верещит от смертного страху -- и, дороги не разбирая, в
темноту  кинулся.  Федька  вроде  за  ним  дернулся  остановить,  да  только
промычал  неразборчиво  и к Ярину повернул бледное пятно лица. Да тому не до
Федьки  было. Сам того не замечая, отступал Ярин к деревьям, озирался, желая
понять --  отчего волосы на голове шевелятся? Отчего кожа колючими мурашками
взялась,  когда  холода  он  не  чует? Нету Аленки, нету! Все кончилось! Иль
осталось  что-то!?  Иль  омут проклятый свои каверзы казать начал? Так прочь
отсюда!  Прочь! Пусть остается в лесной глухомани со своими жутями, Ярину он
больше  не  нужон --  кончилась  свиданка,  и  остался  на  этом  свете один
победитель, он -- Ярин!
       -- Пошли! --  неловко  мотнул  он  головой,  дернул  за рукав Фильку,
который,  губу  отвесив,  уставился  в  пустое  место.  Нарочито  и протяжно
зевнул: --  Спать  охота,  пошли  до  дому,  робя. Славно поработали, пора и
отдохнуть, -- ухмыльнулся он.

       ...Как  листок,  оторванный  от  родимой ветки, последний тихий полет
свой   совершает,   так  же  плавно  и  тихо  опустилась  Алена  на  дно,  в
непроглядную   тьму   и   глухоту.   Легла   на   мягкое   ложе,  выстланное
придонь-травой.   Всплеснули   легкие   побеги,  и  успокоились,  лишь  чуть
качались,  будто  баюкали  Алену.  Только  длинные  стебли рачьего глаза еще
колыхались,  будто  в  испуге,  и  длинные темные кудри переплетаясь с ними,
струились  и  опадали,  укрывая  тело  Алены --  но  слишком  холодно было в
последнем  ее  приюте,  не  согреешь,  сколь не укрывай. Да Алене-то уже все
равно  было,  другие  пределы  встречали  ее,  и в стране вечного сна земные
заботы больше никого не заботили...




Глава двадцать седьмая

в которой завершается долгая ночь Веды

       Вскинулся  Иван,  обмер,  весь  в слух обратившись -- показалось, что
голос  Аленин позвал его. Он так и не ложился спать, хоть было уже далеко за
полуночь.  Сидел  на  лавке,  что  вынесла  для него из избы Алена, чтоб мог
погреться на щедром августовском солнышке.
       -- Алена... --  недоверчиво  и  негромко позвал он, не слыша ничего в
глухой беззвездной тьме.
       И опять, явственно, стоном-вздохом прошло над озерцом:
       -- Иванко-о-о...
       -- Алена!   Аленушка-а-а!!! --   во   весь  голос --  откуда  и  сила
взялась -- взвился в ночи крик Ивана.
       Тихо.  Как  на  погосте  деревенском.  Тихо  так, что можно подумать,
будто  все  примерещилось  Ивану,  будто  задремал  он, к стенке бревенчатой
привалившись,  вот  и  помнилось... Только Иван не верит в утешительную ложь
скороспелых  подсказок.  Беда  с  Аленой!  Беда  страшная! Услышал ее Иван в
голосе обреченном, во вздохе горьком...
       -- Алена!  Люба  моя! -- Он не кричит больше, лишь стонет в отчаянной
мольбе. -- Дай знать мне, где ты?! Что делать мне?!
       А  ноги  уж  до  самой  ближней,  до  первой  избы в улице донесли, в
темноте  кромешной,  в  чужом дворе руки безошибочно нашли ворота и затворы,
упряжь  на  стене  конюшни.  Лишь  узду  накинув,  единым толчком кинул тело
вверх,  на спину сильного жеребца, рванул его с места. Себя не помнил, не то
что  немочь  свою  и  хворь.  Отчаяние  стало  его силой, налило руки и ноги
крепостью.  Так сжимал пятками и коленями конские бока, что летел тот, будто
шенкеля в него втыкались, только билась по ветру длинная грива.
       Слившись  в  одно, стлались всадник и скакун над травами, без дорог и
тропок,  безошибочно  влекомые  ощущением  беды.  И  сквозь  дубраву, сквозь
чащобу  буреломную стрелой мчался жеребец, с намету не сбиваясь. Как? То без
разницы  Ивану было. Если расступалась пред ним чаща непролазная, так это ни
диво,  так  и  быть  должно --  ничто  не смело задержать его в этой бешеной
скачке с жестоким роком вперегонки.
       Когда  же  оборвалась  безумная  гонка, когда дико всхрапнул конь под
Иваном  и,  задирая  голову, попятился назад к черной стене вековечных елей,
соскочил  с  него  Иванко,  искал глазами торопливо. Глухо шумел ночной лес,
тускло  отсвечивала  вода  впереди.  Да,  вот сюда и летел он, к Русалочьему
ому