хватливого  ученика,  а  более всего -- что сын,
вроде,  в  разум  вошел, переболел дурью, как дите огнивкой, да и выздоровел
великой милостию Господней.
       Все-все  про  него  Алена  знала,  каждое помышление и движение души,
будто  в  сердце его, как в книжице читала. Антипке же ни разу и в голову не
пришло,  что  в живых-то ее ведь нету, дак как же оно тогда... Вот это менее
всего  важным  представлялось. Вот она -- Алена, и не требуется к ней в ноги
падать,  виниться,  рассказывая  муки  свои --  больше, чем известно ей, все
равно  не  скажешь.  И приход ее не укором стал, а будто снял толику тягости
невыносимой...
       -- Антипка... а ты слыхал, что Михась из дому ушел?
       -- Куда? -- младшой будто очнулся.
       -- Не  сказался никому. Только домишко его пустой стоит. А перед тем,
уйти как, он на погост ходил, к батьке с мамкой. Ихние могилки прибрал.
       -- Ох,  что  ж  он  не  сказал... -- вскинулся Антипка. -- Я б тоже с
ним...
       -- Куда еще? Молчи, дурень!
       -- И  правда, --  сник  Антипка. --  Он,  как  перст один. А я... Вон
батя, да мать... Куда одни-то? Да и... куда уйдешь от себя самого?
       -- Ишь  ты!  "Одни!" --  опять передразнил с пьяной обидой Федька. --
Меня уж и в счет не берешь?
       -- Какая надежа на тебя?
       -- Ты, малец! Ты говори, да не заговаривайся!
       -- Неправду  говорю, что ли? Ты старшой, ума-то поболе быть должно. А
чего-то  ты  ни  разу  не выказал его, не говоря уж, чтоб мне бы вложить при
случае.  Лучше  б  чарку  об  башку  мою  дурную разбил, чем хмелю мне в нее
наливать!
       -- О! Молчал-молчал, да заговорил!
       -- Как  заговорил,  так и кончил, -- угрюмо проговорил Антип. -- Иди,
Федька, у меня еще много тут делов. Чего зря язык об зубы трепать.
       Отвернувшись  от  брата,  Антип  снова  взялся за черенок вил. Громко
зашуршало  сено,  когда  он  принялся  складывать его пласт за платом, чтоб,
вскинув  над  головой  тяжелый навильник, перенести в угол, где оно не будет
после мешать.
       Резкий  шорох  заставил  его обернуться -- за спиной с вилами в руках
стоял Федька.
       -- Ну,  дак сказал бы, -- ворчливо укорил он. -- "Много-много..." Нет
чтобы  кликнуть --  пошли,  мол, Федька, вместе-то сподручней. Нет, Антипка,
точно, -- непутевый ты. Как есть непутевый.
       Чуть  приметно улыбнувшись, Антип отвернулся и молча принялся за свою
работу.




Глава сорок шестая

Филькины страдания

       Ярин  лежал,  развалившись  на  сене,  на большом овчинном полушубке,
глаза  его  были  закрыты.  На  скрип  дощатой  двери  и  шорох  шагов он не
повернулся, и было непонятно -- спит Ярин иль так лежит.
       -- Чего  столбом  застыл? --  не  открывая глаз проговорил Ярин через
паузу. -- Тебя жду. Вон -- наливай.
       -- Ты  нешто  с закрытыми глазами видишь? -- хмыкнул Филька, скидывая
с плеч мокрый дождевик.
       -- Окромя тебя кому быть? -- приподнимаясь на локте, глянул Ярин.
       Он  дунул  в  свою кружку, выдувая из нее сухие травинки, и подставил
под  горлышко  оплетенной  ивовым  прутком бутыли. Филька наполнил кружку до
краев,  и  Ярин  сразу выпил, как воду. Филька чуть покачал головой -- не то
удивляясь,  не  то  восхищаясь:  он, Филька, много здоровше Ярина будет, а в
питие  за  дружком  не  угонится.  Сколь разов пытался Филька верх взять над
ним --  хоть  в  этом, --  нет, не одолел. Филя уже лыка не вяжет, а у Ярина
только  глаза  злее,  да  голос  резче,  нетерпимее --  еще  и  подначивает,
посмеиваясь,  подливать велит, и сам черт ему не брат. Филька скоро понял --
нечисто  здесь:  либо  Ярин  хитрость  какую знает, либо... В общем, зарекся
Филька тягаться с приятелем.
       -- Ух  и холодина нонче, -- Филька передернул плечами и тоже опростал
свою кружку.
       Похрустев огурцом, Ярин спросил:
       -- Сказывай, чего нового на деревне?
       -- Да ничо нового.
       -- Михась не объявился?
       -- Не-а.  Да  теперь  уж  поди-ка  одни  обглоданные  кости от дурака
остались.  Валяются  где-нибудь в лесу. Куда в такую пору из дому идти? Эвон
что делается на дворе!
       Филька  умолк,  прислушиваясь,  как хлещет ветер дождем в стену риги,
сработанную из добротных плах, посвистывает где-то наверху.
       -- А братья как поживают?
       -- Тоже  два  придурка!  Даж  ограду  новую  поставили.  Двор чуть ни
языком  вылизали.  У  себя,  видать поделали все, к соседке-вдовице на крышу
полезли, дыры латать.
       -- К  соседке,  говоришь? --  скривил губы Ярин. -- Клинья подбивают,
чтоб по дождю да морозу недалеко бегать было.
       Филька хохотнул коротко и опять взялся за бутыль.
       -- Ух,  не  согреюсь  никак! --  передернул он могучими плечами. -- А
что,  Ярин,  пошли  к  Леське-бобылке!  Баба  добрая,  сдобная. Не откажется
обогреть по очереди.
       Что-то  звонко  хлопнуло, зазвенело -- Филька с недоумением уставился
на  свою  мокрую  руку,  из которой выпадали осколки бутыли, и остатки браги
каплями стекали в солому.
       -- Раздавил что ли? -- удивленно и зло спросил Ярин.
       -- Не... Дурак я что ли? Она сама лопнула...
       -- Тьфу ты! -- плюнул Ярин.
       Дверь  неожиданно  распахнулась и опять с силой захлопнулась -- ветер
прошел по риге, взметнул солому.
       -- Злишься? -- хмыкнул Ярин.
       -- А? -- ошалело уставился на него Филька. -- Чего это?..
       -- Двери,  говорю, надо затворять лучше! -- Ярин гибко поднялся. -- И
правда, пошли, помнем бобылку, -- и рассмеялся странно, будто дразнил кого.
       Филька  глядел  на  дружка с опаской -- в последнее время он все чаще
видел,  как  в глазах Ярина вспыхивает огонек, от которого у Фильки по шкуре
мороз  пробегал.  В такие минуты Филька каялся, что опять пришел к Ярину, но
минута,  другая --  и  огонек  притухал,  страхи  отпускали  Фильку... Тогда
казалось, что одному, без Ярина и вовсе тошно будет.
       Филька   не   знал   доподлинно,   но   догадывался,  видел  в  какое
противостояние   вступил   Ярин,   и  от  этого  ему  тоже  было  жутко,  но
одновременно  казалось,  что  Ярину  это  под  силу,  он  сможет.  А к Ярину
прилепившись  и он, Филька, выстоит. А что делать? Так хорошо, а эдак и того
лучше --  не  в  петлю  же  лезть.  Когда один сам с собой останешься, такое
подступает...  не  дай  Бог кому сказать. А с Ярином они друг друга без слов
понимают.  Вот волей-неволей и тянулся Филька за дружком, будто приклеенный.
Иной  раз,  правда,  обида  на  Ярина  брала --  он  и раньше не шибко с кем
считался,  а  теперь  и  вовсе, только что ног об Фильку не вытирал. Вот как
сейчас --  сам  у бобылки остался, в тепле да неге, а его мало что взашей не
вытолкал  в  осеннюю  непогодь.  Ну да хоть вечер скоротал, да пьян напился.
Теперь только до дому, и скорей в подушку воткнуться...




Глава сорок седьмая

в которой Филька почувствовал себя на краю бездны

       Втянув  голову в плечи, нахохлившись, тащился Филька посередке пустой
деревенской   улицы.  Непогода  так  разгулялась,  что  даже  собаки  в  эту
промозглую  осеннюю  ночь забились куда подальше, где не доставали ни ветер,
ни  дождь,  угрелись,  свернувшись  калачиком.  Один обиженный Филька плелся
домой,  не  видя  дороги  под низко надвинутым башлыком. И не вдруг дошло до
него,  что  ветер  не  рвет  больше  полы  дождевика, и раскисшая дорога под
ногами не чавкает грязью... Поднял глаза.
       ...Более  всего  ужаснуло  Фильку,  что голова у него трезвая совсем,
мысли  ясные --  будто  месяц  браги  не  нюхал. А ведь так старался сегодня
залить  хмелем  страхи  свои,  оглушить  себя до бесчувствия, обеспамятоветь
чтоб... Теперь аж зло взяло.
       -- Что  ж  тебе надо еще, проклятущая?! -- прорычал Филька. -- Сгинь,
сгинь ты в свой омут треклятый!
       Алена  стояла на краю утеса, что над Лебедянкой нависал, почти совсем
как  тогда -- на берегу омута. Только теперь смотрела она прямо на Фильку. И
молчала.
       -- Чего  уставилась?  Не  боюсь  я  тебя! Тебя нету! Нету! Я живой, а
тебя  нету,  вот  ты  и  завидуешь,  пугаешь.  А  ты  тень  только! -- и меж
выкриками  истеричными  думка  вороватая  шмыгнула:  "А  исхитриться  бы, да
толкнуть  вниз..."  Но  следом более разумная мысль явилась: "Не, не выйдет,
она ведь и так не живая".
       -- И  ты  наполовину  мертвый уже, -- голос негромкий, но с легкостью
заглушил хриплые выкрики Филькины.
       -- Врешь!  Врешь!  Пужаешь!  Боле-то  ничего  не  можешь,  только что
пужать! --  надрываясь  в  крике,  орал  Филька.  Еще  и  от  того,  с какой
легкостью  прозрела  Алена  его тайные помыслы. И тут Филька совсем понимать
перестал:  правая нога его сама собой поднялась и переступила на шаг вперед.
И  вторая.  Потом опять первая... Они несли Фильку к краю утеса, к обрыву, а
сам  Филька  в  тот  же  миг  будто  впереди  себя  оказался и уже висел над
бездной.  Далеко  под  ним  черно  лоснились воды студеной Лебедянки, всегда
буйной  по  осени. Спасительная твердь камня была еще рядом, кажись -- рукой
достанешь,  но  для  Фильки  он  был  теперь  дальше, чем влекущая из бездны
речка...  И  враз  прошибло  холодным потом от понимания, что еще миг... еще
миг...  и  он рухнет в погибельную бездну! Филька судорожно и нелепо замахал
руками,  цапая  воздух,  дождевик  свалился  с  него,  за  ним  и сам Филька
плюхнулся  на  задницу.  Но  едва  лишь  зад коснулся камня, тело само собой
выгнулось  неестественно,  подкинулось  вверх,  и  Филька  опять оказался на
ногах,  шагающих  к  краю.  Вот  уже  мимо Алены прошагали. Филька беззвучно
разевал  рот --  он  бы  и  рад  был заорать благим матом, да обнаружил, что
лишился  голосу.  Только  побелевшие глаза, вытаращенные от натуги, изо всех
сил  вопили  к  Алене.  Алена  протянула  руку, ухватила огромного Фильку на
шиворот  и  откинула  назад. Он как хлопнулся о землю, так и остался лежать,
радуясь  тверди  под  собой  и  одновременно  боясь,  как  бы  тело опять не
принялось своевольничать.
       -- Почуял,  как  бывает,  когда  земля из-под ног уходит? -- хмыкнула
Алена.  А потом другим голосом, холодным, бесстрастным сказала: -- Срок твой
последний еще не пришел, Филипп. Но упреждаю я тебя в последний раз.
       -- Чего тебе надо-то от меня... -- донеслось приглушенным всхлипом.
       -- Чтоб не добивал себя.
       -- Как?!
       -- Захочешь --  поймешь.  И  крепко  запомни -- уговаривать больше не
стану.
       Стало  тихо и холодно -- прям морозным ознобом пробрало всего. Филька
еще  полежал,  затаенно  уткнувшись  лицом  в согнутый локоть... Потом чуток
шевельнулся,  глянул  одним  глазом --  он  почему-то  знал уже, что остался
один.  Но  обнаружил  больше, -- что лежит в грязи посередине улицы. Филька,
чертыхаясь  и  проклиная все и всех, закопошился, выбираясь из разъезженного
тележными  колесами  месива.  Комки  раскисшей земли ползли вниз по рубахе и
штанам  и  плюхались назад. Дождевика на нем не было. Впрочем, дождя тоже не
было,  и  ветер  стих,  но  темнота  подступала  к Фильке со всех сторон. Не
переставая чертыхаться и бормотать себе под нос, он поплелся к дому.
       -- Вот  дурак  пьяный!..  Это ж надо! От черт, угораздило меня!.. Ну,
допился   до   чертей,  верно  слово!  Какая  пакость  мерещится!  Она  меня
уговаривает...  Ишь,  уговорщица...  Я  тебя  уговорю  ужо...  Беспрестанным
бормотанием,  невнятными  угрозами  и  проклятиями Филька гнал от себя прочь
все  мысли,  прикидываясь  перед  самим  собой пьяным, и не допуская до себя
осознания, что голова у него абсолютно ясная.




Глава сорок восьмая

рассказывает про печали Ярина

       Из   всех   человеческих   чувств  не  осталось  Ярину  ничего  кроме
всепоглощающей  злобы  и  ненависти.  А  ведь  поначалу,  после той безумной
августовской  ночи, было у него хорошо и весело на душе. Хотя сразу-то вроде
бы  как  разочаровался -- никакой особой радости не испытал тогда, на берегу
омута  лесного.  Но  позже --  пришло. Довольство и даже ликование входило в
сердце  Ярина,  когда  он  видел  отчаяние  Ивана.  Не меньше веселила его и
беспомощная  угрюмость  сельчан -- спробуй-ка, одень мутные сомнения-догадки
в  одежки  доказов!  Ярин  будто  ходил  по-над  самым  обрывом,  и  ему это
нравилось,   придавало   яркость  будним  дням,  как  острая  приправа  дает
неповторимый  вкус  пресному  кушанью.  Жить стало весело. Да и дружков его,
подельщиков,  тогда  потянуло друг к другу пуще прежнего. Страх, что вина их
выплывет  наружу,  толкал  в  одну  кучу, жались к друг дружке, как бараны в
гурту.  Собирались  по  привычке  к  Ярину, в ригу -- пили боле обычного, во
хмелю  хорохорились  один  перед  другим,  ободряли себя и приятелей. Одному
Ярину   такие  подпоры  не  нужны  были,  он  и  так  чувствовал  себя  выше
дружков-собутыльников,  сильнее их. Он говорил уверенные слова, которые, как
ему  казалось,  вытесняли  из  них  страхи,  опасения,  неуверенность.  Ярин
насмешничал   над  хлюпиками,  выставлял  напоказ  их  потаенные  мысли.  Он
разбивал  в  пух  и  прах  всяческие  сомнения... Куражился, бахвалясь своим
бесстрашием.  Ему  нравилась  его  сила --  он мог и смел все, чего хотел, и
никто  не  был ему указ. А потом он стал ловить на себе их странные взгляды.
Потом  они реже стали приходить в ригу, плели невнятные отговорки. Дальше --
больше.  Михась  с  Антипкой  избегать  Ярина  стали.  Отговорки  больше  не
измышляли,  при  нечаянных встречах молчали хмуро и уходили. Да им отговорки
и  не  нужны были теперь. У них в глазах все было написано. Вот тогда Ярин и
начал  злиться.  Подумывал  даже,  как  можно  так  дело с Аленкиной смертью
повернуть,  чтоб  все доказы на этих двух придурков указали. И даже придумал
вроде,  а  почему  до  конца не довел задуманное, и сам не знает. Тут вскоре
Михась  из деревни исчез -- может, почуял чего, да от греха подальше и утек.
Федор,  брательник  Антипки-балаболки,  пьяный  по  деревне  бродил,  дурным
голосов  охальные частушки орал, вот только пил теперь не с Ярином. А вскоре
с  ним  вовсе  удивительное  случилось:  ни  с  того,  ни  с  сего с братцем
неразлучен  стал,  и  оба столь правильны да к труду прилежны сделались, что
только плюнь на дураков, да рукой махни.
       Так  и  остался  при Ярине один Филька. Этот наоборот, смолой липучей
прикипел.  Ну да Филька всегда трусоват был, не гляди, что здоров как бык. А
как  сны  дурные  сниться  зачали,  он  и  затресся. Только рядом с Ярином и
обретал  подобие  покоя, и все слова Ярина тут как нельзя более кстати были,
Филька  прям  впитывал  их,  как  сухой  песок  воду,  учился  стоять против
призраков.  А  когда видел, что Ярину начихать на них, и ничегошеньки ему не
делается, Фильке и самому уверенности прибывало.
       Только  все это радости Ярину уже не давало. Мало, что дружков бывших
как  подменили,  и  компания распалась, так и пастух ведь нежданно-негаданно
оклемался.  Ярина аж диво взяло -- уж така любовь промеж ведьмачки и пастуха
была,  вроде  бы  одному  без  другого  и  не жить, а вот, поди ж ты! Хоть и
печален  лицом,  а  глаза  уж  не  те  угли  потухшие,  опять живым огоньком
взялись.  С  чего? Может, кто утешить Ваньку взялся? То-то к вечеру он вроде
как оживает и делается такой... ну будто любовник перед свиданием.
       Запала  Ярину  эта  мысль-догадка,  и понял скоро, что не вернет себе
покоя,  пока  не  будет  наверняка знать. Ведь как славно-то было бы, ежли б
Аленкино  место  подле  Ваньки  без  промедления  другая  девка  заняла! Вот
смеху-то  было  бы,  вот  бы  отрада  Ярину.  А  уж  он бы расстарался, чтоб
трескучей сорокой запорхала эта весть по Лебяжьему...
       Вот  так  и  оказался  Ярин  в  одну  из  ночей под окошком Велининой
избушки.  Только  как ни прилаживался ухом -- ничего услыхать не мог. А ведь
на  пастуха  глядя,  яснее  ясного  видел,  что  ждет Ванька кого-то к ночи.
Непременно  же  должен  быть  кто-то у него! Неужто спят? Теперь Ярин не мог
уже  просто так уйти. Да еще и дверь, как нарочно, ровно бы войти позвала --
Ярин   только  надавил  легонечко,  проверить,  заперта  ли,  она  и  отошла
беззвучно... Ярин недолго медлил -- ужом скользнул в черную щель.
       Один  был  Ванька.  Ярин  это сразу углядел, -- лунный свет из окошка
будто  нарочно  прямо  на топчан падал, на спящего Ивана. И вот что поразило
Ярина  так,  будто  ни  с  того,  ни с сего дубинкой в лоб ему звезданули: у
Ивана  было  лицо  счастливого  человека.  Что могло сниться ему такое, чтоб
лицо  засветилось  от  счастья?  Никогда не доводилось Ярину такое видеть. А
минуту  спустя  опамятовался. С какой такой дури стоит он тут и умиляется на
сонного  пастуха?!  Какая ему с того радость? Кулаки сами собой сжались так,
что  кожа  на  костяшках  натянулась  и побелела. И тут... волосы на затылке
шевельнулись,  будто  кто-то  встал  прямо  за  спиной,  подойдя неслышно, и
теперь дохнул в затылок.




Глава сорок девятая

в которой Ярину открывается простое и легкое решение

       Ярин обернулся по-волчьи, всем телом. Губы скривились в ухмылке:
       -- Ты что ль сном веселым его тешишь?
       -- Зря пришел, Ярин. Нету здесь чего ищешь.
       -- Ну  ясно!  Откуда  ж  взяться-то, коль ты за пастухом своим день и
ночь пригляд ведешь. Уж забрала бы к себе. Хочешь, пособлю?
       -- Ох,  Ярин,  Ярин... Филипка под руку тебе приладился и роет могилу
себе, а ты не роешь, ты уже земелькой себя присыпаешь.
       -- Складно  врешь, Аленка! Сказки сказывать ты всегда мастерица была.
Только   вот   меня   тоже   послушай:  обстряпала  дельце  с  Михаськой  да
брательниками  и  будет  с  тебя.  Чего  не  упокоишься,  блукаешь  по ночам
призраком?  Видишь  ведь --  Филька  уже  не под силу тебе, дак а я-то и тем
паче. Не дотянешься, ручонки коротки со дна омутового тянуться.
       -- Сам  догадался  аль надоумил кто? -- насмешливо спросила Алена. --
Не  верь  никому,  ежели  кто  скажет такое. С тобою я могу сделать все, что
вздумаю.  Только  уверять  тебя  в  том не желаю. Ты сейчас одно всего слово
правдивое  сказал,  что Михась с Антипом тебе не ровня. Это правда. Потому и
спрос с тебя другой будет.
       -- Это какой же?
       -- Ты  хорошо знаешь, чего хочу я. Давно знаешь. Я терпеливая -- твой
черед  будет  последний. Гляди на дружков своих бывших. Гляди на тех, у кого
хватило  ума  и сил вырваться из черных силков. А Филька... поглядим, как он
себя  в  жизни  дальше  определит.  Пока он только себе вред несет -- я буду
ждать.  А  ежели  остановить придется... -- Алена подняла тяжелый взгляд, --
не  заколеблюсь.  Гляди  Ярин  и  выбирай. Придет срок -- не ошибись. Ошибка
дорогого  стоить  будет.  Теперь --  уходи!  Не забыл поди еще, как незваных
гостей отсюда выпроваживают?
       Лицо, глаза Алены заледенели будто -- Ярина холодом обожгло.
       -- Забудь  дорогу сюда, забудь, в какую сторону двери открываются, --
разгоралось  зеленое  сияние  в  Алениных  очах,  жалило ледяными иглами. --
Начнешь  Ивану  козни  измышлять --  забудь  тако  же  все,  что  говорила я
сейчас --   ни  минуты  тогда  отсрочки  не  дам,  спалю,  со  свету  сживу!
Веришь?! -- лют негромкий Аленин голос.
       -- Верю, --  косноязычно  выговорил  Ярин,  едва  ворочая непослушным
языком.  Он и впрямь, верил сейчас каждому Алениному словечку и клял себя на
чем  свет  стоит, и клялся, что больше -- никогда, ни в жисть даже не глянет
в сторону пастуха.
       -- Пошел    вон! --    скривив   губы,   брезгливо   бросила   Алена,
отворачиваясь от него, будто его уже не было в избушке.
       Ярин,  кажись,  ощупью  больше двери нашел, чем глазами. Как на дворе
очутился --  сам  не  знал,  думал  уж,  что  никогда не выйдет из Велининой
развалюхи.  А  как  охолонуло  голову  студеным ветром, брызнуло дождичком в
лицо --  в  себя  пришел. Не оборачиваясь, прочь устремился, зло меся землю,
раскисшую от серых осенних дождей.
       "Ах  же  ты!..  Мало, мало тебе было! Самому, своим