зки разматывать, снимать.
Потом  Алена  принесенной  водой  бережно  лицо  Ивану обтерла, плечи, руки,
грудь...  Боль  его  знала,  как  свою  собственную.  Потом  укрыла  одеялом
пуховым,   невесомым,  рядом  с  топчаном  на  пол  опустилась,  к  Ивановой
недвижной руке лицом прижалась.
       -- Иванко,  помоги  же мне... Гони от себя разлучницу злую, видишь --
одной мне не совладать... из сил выбилась. Помоги...
       Трогает   Алена  губами  руку,  которая  совсем  недавно  была  такой
сильной,  надежной:  и  ласкать  умела,  и  на  работу  любую  способная.  А
теперь --  безжизненна  и  холодна.  Тихими  слезами  мочит  ее Алена, -- не
слышит ничего Иван, ни чует...
       Он  не  здесь.  Он  далеко.  Там,  где  светло  и  покойно.  Ничто не
беспокоит:   ни   боль,   ни   память.  Покой  и  беспамятство...  Ах,  нет,
одна-единственная  помеха  досадная  мешает  покоем  услаждаться.  Имя ей --
Ожидание.  Чего  ждет?  Не  знает  Иван,  но, кажется, душа живет одним лишь
этим. Да вот же, наконец-то!
       ...Впереди,  в  отдалении,  проступает в жемчужно-перламутровом свете
силуэт  прекрасной  Девы.  Хрупкий  стан  ее  облачен  в светящиеся одежды и
оттого  кажется  прозрачным,  из  лунного  света  сотканным.  Серебро волос,
мелкими  кудрями  вьющихся,  каскадом  струится  по спине, падает на плечи и
грудь.  Уже  и  лицо  красоты  необыкновенной разглядеть можно. Тонкие черты
выписаны  Божественной  кистью.  Большие  лучистые глаза печальны, смотрят с
укоризной,  и  на  губах  тоже  печальная,  тихая улыбка покоится... Иван не
знает,  чем опечалена Дева, но вина -- на нем, и горько то Ивану. Сколько уж
времени  стремится он к Деве сквозь этот жемчужный свет, но настигнуть никак
не  может.  Всем существом к ней устремляется, но в этом странном мире покоя
и  безмятежности  порыв  его  теряет  силу,  и Иван будто плывет бессильно в
мучительной  медлительности.  Вот  и теперь -- уходит Дева в молочно-голубое
перламутровое  сияние,  тает  в нем, а у Ивана от тоски горло перехватывает,
воззвать  к  ней  голосу  нету.  И  опять --  безвременье, покой и тоскливое
ожидание.  Больше  нет  ничего. Чего ждет? Не помнит. И себя не помнит. Ушло
все вместе с образом неземным.
       Но  что  это?  Что?! Будто зовет кто Ивана. Зов этот с самого донышка
души  поднимается, будоражит такой мукой, как будто забыл Иван еще о чем-то,
несравненно  более важном. Бьется крик -- ровно сама душа заходится от боли.
Да  зачем  же  это?!  Уже  не  светло  и не покойно Ивану, и боль оживает, и
память из пут рвется.
       Жемчужный  свет  вскипает. Взвихрились безмятежные потоки перламутра,
перевились,  смешались. Разрывая их, выходит из кипения Дева сияющая. Гневна
и     нетерпелива.    Ланиты    бледны,    губы    тонко    сжаты,    взгляд
строго-взыскательный --  на  Ивана.  Но  как  же  она  несказанно  прекрасна
холодной  своей красотой! Дева Ивану длань свою тонкую нетерпеливо подает. И
знает  Иван --  коснись  он  тонких  перстов  девичьих,  и прикосновение это
целительно  будет:  все  уйдет,  вся  мука непонятная, боль, что душу и тело
рвет...  Только  короткий  ответный жест -- и он соединится с ней во единое,
память  отпрянет, перестанет терзать... Память о важном, о главном, о чем он
почему-то забыл...
       Медлит  Иван,  и  досадно  Деве  промедление  его. Тонкие дуги бровей
гневно    сходятся,    взгляд    грозен   делается,   протянутая   ладонь --
требовательна.
       ...Иван  знает --  легко  и  сладостно будет ее пальцы изящные в свои
руки  взять,  и  смолкнет крик в душе. Он так долго шел за ней, догонял, вот
она,  наконец,  рядом...  Иван  маленький  шажок  делает.  Назад. И успевает
увидеть, как лицо Девы растерянным делается... И открывает глаза.




Глава семнадцатая

опять сводит читателя со злыднем Ярином

       С  той  ночи хворь Иванова переломилась -- на поправку он пошел. Хоть
и  медленно,  трудно,  шажочками  крохотными, но все дальше отступал Иван от
того предела, из-за которого не возвращаются.
       У  Алены  глаза  сияли,  сил  стократно  прибыло, будто крылья носили
ее --  устали  не  знала.  К омуту еще дважды бегала воды принести. Ни о чем
боле  не  просила,  знала --  нельзя.  Да  и  сама теперь твердо верила, что
справится.  Лишь  слова  благодарности  сердечной  в  темную воду всякий раз
роняла.
       В  Лебяжьем  глухо  говорили о тех, кто над Иваном злодейство учинил.
Гадали  вроде  о  виновнике, а с другой стороны -- знали, виновника-то. Косо
глядели  сельчане  на  Ярина.  Да  не  пойман -- не вор. Ярин ничем не выдал
причастности  своей  к  злодейству.  В  один  из вечеров на игрища заявился.
Недобрым  молчанием  его  встретили. Он вроде и не замечал того -- то словом
кого зацепит, то девицу со смехом приобнимет. Тогда сказали ему:
       -- Весел ты больно, Ярин. Видно никакой печали на сердце не лежит.
       -- Верные слова, -- рассмеялся Ярин. -- Об чем мне печалиться?
       -- Недавно еще находил причины...
       -- Это  об  Алене что ль? Да куда она от меня денется? Пастух вот-вот
ноги протянет, я и утешу.
       -- Выходит,  горе  ее  так  веселит  тебя? А не ты ли поспособствовал
этому горю?
       -- Не,  не  я, --  усмехнулся  Ярин. --  Сам  гадаю,  кому  эта  голь
перекатная  занадобилась.  Разве только какие разбойные люди из лесу забрели
ненароком?  Избенка  на отшибе, можа, на легкую добычу надеялись, непутевые.
А  какой  с  пастуха  прибыток?  Вот  и  обиделись.  А мне что? Не бывать бы
счастью,  да  несчастье  помогло. Бог не Микишка, все видит. Вон и Любица со
мной согласная! -- со смехом взял он девушку за косу.
       Она отшатнулась от него, глядела с ужасом.
       -- Уходи-ка ты, Ярин, -- глухо проговорил кто-то из парней.
       -- Верно, --  поддержали  голоса. --  Не  нравится  нам  радость твоя
злая. Уходи. А не захочешь -- подмогнем.
       -- Знаю  я  вашу помощь, -- расхохотался Ярин, мало тронутый угрюмыми
словами. --  Я  уж так как-нибудь, обойдусь. Любица, может и ты со мной? Я и
тебя утешу.
       Широкая спина заслонила девушку.
       -- Иди, Ярин, подобру-поздорову, не гневи Бога.
       -- Да  пошел  уж  я.  Доброе  дело  сделать  хотел, но коль никому не
нужно, так и мне без надобности.
       Кое-кто  дружков  его пытать пробовал, да с них толку -- то пьяны, то
с  похмелья.  Разум  пропит  давно,  а  с  ним и совесть. Такие на кого хошь
покажут, да велика ли цена тем словам?
       Только  Алене гадать никакой нужды не было, она доподлинно знала, кто
был  в ту черную ночь в избушке Ивана, на ком вина лежит -- ведовством своим
вызнала.
       Ничему  невозможно  случиться  в  тайне, всегда свидетель найдется. И
хоть  пред  строгие очи суда не всякого представишь, но спросить всегда есть
у  кого,  и  ответ  получить.  Только надо уметь спросить. Вот и у того лиха
свидетель  сыскался. Да ни один: Ночь темная, Месяц ясный, Вода тихая, Ветер
неугомон...   Все   сказали  Алене,  все  показали.  Знания  своего  она  не
выказывала --  схоронила  до  поры в памяти своей. Не до злыдней Алене было.
Правда,  с  Ярином  вышло-таки  словом  перемолвиться.  Други-то  его  Алены
избегали.  А  с  этим --  вольно,  невольно ли -- а перекрещивались дорожки.
Видно и вправду -- тесен им был мир.
       Так  вот, случилось это, когда Алена по нужде какой-то домой забежала
и  уже обратно торопилась. И в тесном проулке -- едва разминешься -- сошлась
с  Ярином  лицом  к  лицу. Впрочем, он сейчас так мало мысли ее занимал, что
прошла  бы  мимо  и  через  миг о встрече забыла -- не глянула даже на него.
Ярину   ее   непонятное   равнодушие   столь  удивительным  показалось,  что
посторонился,  дорогу  дал. Алена мимо шла -- в лице не дрогнуло ничего, как
мимо камня.
       Несносно  то  Ярину стало, аж растерялся, сказал усмешливо, невпопад,
первое что на ум взошло:
       -- Алена, будто сердишься на меня?
       Алена  шага  не сдержала, головы не повернула. Бросила, как камешек с
дороги мимоходом отпнула:
       -- Ты готовься пока, Ярин, -- без угрозы, равнодушно.
       Но  содержалось в той обыденности столько твердая непреклонность, что
Ярин  забыл,  куда  шел. В проулке давно уж пусто стало, он все стоял, будто
истукан  деревянный.  Дошло  до него вмиг, что Алене все до последней мелочи
про  него  известно,  и  что с рук ему еще ничего не сошло, что час спроса и
ответа  еще  впереди.  Открылось  ему на миг короткий, что стоит он на узкой
хлипкой  жердочке,  а  под ним -- бездна, как черный, бездонный зев. На один
только  миг Ярин в него заглянул, а забыть потом уже не мог. И днем, и среди
ночи  распахивался  этот  зев  пред  мысленным  взором его, и стонала душа в
смертной  муке, волосы на голове шевелились. С той встречи запил опять Ярин,
и никому невдомек было, что тщится он хмельным разум свой залить.
       Алена  же  эту  встречу  с  Ярином  прочь от себя откинула, думать не
думала.  Еще  не  пришла пора думы свои омрачать. Знала -- час еще придет, и
ей  он тоже тяжким будет. Хотя мести Алена не жаждала, только лишь ответа за
содеянное зло.




Глава восемнадцатая

заканчивается накануне главного дня

       День  за  днем катилось золото-огненное колесо по небесной горушке --
сначала  вверх, вверх, потом тихохонько книзу. И каждый денек вставал верной
преградой  между  Иваном  и  Смертью. И хоть был Иван еще тихим и слабым, да
все  увереннее  шел  назад  по  тому  пути,  которым  еще  недавно  вела его
прекрасная Дева в страну Смерти.
       Был  Иван  задумчив,  надолго  уходил в думы свои, засыпал незаметно,
просыпался,  и  опять  мыслями  в  одну  ему  известную даль увлекался... На
разговоры  еще  сил  не  хватало.  Когда  же  окреп чуток, не сразу, но стал
думами своими с Аленой делиться. Так сказал однажды:
       -- Алена... что ж выходит? Смерть и любви сильнее?
       -- Выходит,  что  так...  Иначе  смерть  бессильна  была бы разлучить
счастливых.
       Иван вздохнул:
       -- А  я  все  корю  себя...  как тебя забыл? Как могло это статься? Я
ведь думал... сильней моей любви нет ничего... Неужто она заставила?
       -- Зачем,   Иванко,   укорами  напрасными  душу  тяготишь?  Разве  же
человеку  возможно  со  Смертью тягаться? Человек ей не соперник, из ее воли
не выйдет.
       -- А  я,  почудилось,  супротив  ее  воли пошел. Удивилась она очень,
когда  я  от  нее  отступился, на зов твой отозвался... И все же... Алена...
Смерть  не старуха с косой и страшным мешком... Она дивно хороша... Не злая,
не страшная... Печальна очень... И властна...
       -- Не  знаю.  Она ведь у каждого своя. К каждому по-разному приходит.
Может,  старухой-то  с  мешком  она  чаще еще является, не зря ж про нее так
думают.  Жизнью  своей  человек  смерть  себе  подготавливает. Какой достоин
оказывается,  такой  она и предстает. Велина вот тоже не боялась, ждала, как
праздник, как гостью желанную, высокую.
       -- Скажи  ты мне про это раньше, посмеялся бы я на старушечью причуду
глупую. Теперь смеяться охоты нет. Мудра, выходит, твоя Велина была.
       Лето  шло  к  концу.  Начались  звездопады. Вдруг ни с того ни с сего
срывалась  звездочка,  серебряным  гвоздем  к черному бархату приколоченная,
стрелой  неслась  вниз,  к  земле -- зачем? что манило ее? кто знает? Только
сгорала  в  этом  желании  своем,  вспыхивала, оставив на мгновение огненный
росчерк.  Часто  грохотали  грозы,  полыхали  зарницы в полнеба. Неспокойные
какие-то  ночи  были,  тревожные.  Но  утренние  зорьки  весело раздергивали
черные шторы, разгоняли ночные мраки, и деньки занимались ясные, погожие.
       Ивану  уже  не  лежалось, стал на солнышко выбираться, -- благо, лето
перед  уходом  со  всей щедростью дарило теплом. Лучи благодатные согревали,
вливали  в  Ивана  силы  животворные.  Ветер прилетал из лугов, и был он так
напоен  ароматами,  что  в  целебности  своей не уступал Алениным настоям да
сборам  травяным. Птицы слетались хлебных крошек поклевать, да так осмелели,
что  без  всякой  опаски на руки Ивану садились, с ладони клевали. А его все
радовало,  будто  впервой  увиденное. Какую-нибудь былинку, у ног сорванную,
мог рассматривать, как чудо расчудесное.
       Как  вставать  да  под небушко просторное выходить Иванко зачал, так,
считай,  и  хвороба его кончилась. Одно осталось -- слаб еще был, силушка-то
в  считанные  минуты  излилась,  во сыру землю ушла, а назад ее так скоро не
воротишь.  А  все-таки  уж  и  без  Алены во многом стал обходиться, серчал,
когда  она  с  ним,  как  с  дитем  малым нянькалась. Вроде как бы серчал. А
по-правде --  жалел  Алену,  понимал, как многотрудно было бдение ее, видел,
как  исхудала.  Знал  Иван,  что  это Алена, не он тягался со Смертью, Алена
одолела  суровую непреклонность гордой Девы, безоглядно истратив себя в этом
противостоянии.  И  теперь  старался  Иван, насколько только можно облегчить
Аленины  хлопоты.  Да  оно  и  на  пользу  было:  мог --  не мог, а одолевал
слабость  свою Иванко, отталкивал немочь, она и прочь бежала. Одно только не
в  лад  было --  подходил день, который все более тревожил Ивана, а в сердце
Алены будил трепет ожидания и волнения.
       И  вот  настал  канун его. Уже сказала Алена, что из дому уйдет перед
утром,  а  вернется  лишь  к  следующему рассвету. Видел Иван -- она сама не
своя, как в лихорадке. И тем больше, чем ближе вечер.
       -- Алена, боишься?
       -- Нет. Не знаю. Это совсем по-другому, Иванко, не страх...
       -- А если не пойдешь никуда?
       Удивленно глянула Алена.
       -- Что ты, Иванко... Да не в моей это воле... Зовет оно...
       -- Что зовет?
       -- Все... Ветер, птицы. Все громче к себе требует... И радостнее.
       -- Хотел  бы  и  я  с  тобой радоваться, а не могу. Страшно что-то...
Какой вернешься ко мне? А если переменится все?
       Смеясь, взлохматила Алена волосы Ивану.
       -- Что удумала головушка твоя премудрая?
       -- Сердце плачет.
       Нахмурилась Алена:
       -- Иван,  зачем  тревожишь  его думами пустыми? Неужто не веришь мне?
Скажи, знаешь ли такое, что сможет нас друг от друга отворотить?
       -- Я  теперь  другое, Алена, знаю -- слаб человек. Много против него.
Нету во мне твоей веры в силу человеческую и стойкость.
       -- Тогда верь в любовь нашу. Она страшным испытанием испытана.
       -- Длинным будет мне день завтрашний.
       -- Он пройдет...
       Пройдет,  да.  Но пока что -- и не начинался, и казался Ивану темной,
тоскливой  вечностью. А еще более боялся он того, что принесет ему утро, что
настанет  после этой вечности. Говорил себе слова правильные, разумные -- да
сердце к ним глухо было.




Глава девятнадцатая

в которой Алена девятнадцатый, особый свой рассвет встречает

       И  говорить  не  надо  про  то,  будто тревоги Ивановы вовсе Алену не
трогали.  Только  чувствам  ее  столь  тесно  в душе было, что Алена будто в
лихорадке  горела: то в холодные сомнения, то в жар ликования кидало. Голову
будто  дурман-травой  обнесло,  и  вся  Алена уже не здесь была, не по земле
ходила.  Как  бы  стронулось  все  со своего привычного места, сместилось, и
стала   видна  Алене  другая  сторона  обыденных  вещей,  доселе  неведомая.
Приоткрылся  ей  иной  мир --  чарующий,  сулящий  дива и открытия чудные. И
стояла  Алена  на  перекрестье --  уже  не  на  прежней дороге, но еще не на
новой.
       Матери  Алена  о  намерениях  своих  ничего  не  сказала.  Знала, что
поутру,  найдя  пустой  дочерину  постель,  матушка  не удивится -- рассветы
частенько  Алену  в лугах аль в рощах заставали. Потом матушка будет думать,
что  Алена  у  Ивана  хлопочет, а к вечеру, если и наведается к нему узнать,
куда  дочка  запропала,  так  Иванко  найдет  что  сказать.  Не хотела Алена
объяснять  матери  то,  что и объяснить затруднительно, да и пользы из этого
никакой --  растревожится  матушка,  угнездятся  в душе ее беспокойства. Как
часто незнание благодатно укрывает нас от терзаний и мук.
       ...Ночь  Алене  то  ли длинна показалась, толи коротка -- сама она не
знала.  Да  и  ночь ли то была, или чарующий мрак тайны за волшебной дверью?
Надо  сделать  в  нее  только  шаг... Но время еще не приспело, и ожидание в
Алене струной звенело.
       В  самый  темный  час, когда еще Госпожа-ночь всем своим рыхлым телом
навалилась  на землю, угадала Алена перелом в ней. Бесшумной тенью поднялась
с  постели --  даже  мышка  ее  не услыхала, все так же увлеченно хрустела в
углу припасенным сухариком...
       Ночь  полнолуния,  как  ей и надлежало, была светлой, ясной. Висела в
воздухе  звонкая  прозрачность,  а  может,  это холодный лунный свет напитал
его.   Звезд   было   несметно --  как  золотой  песок  щедрыми  пригоршнями
разбросали.  Круглая большая луна плоский лик миру являла. Только глядеть на
нее  некому  было --  все  спало,  забыв о дневных заботах, освободившись на
короткие  часы ото всех тревог. Ан нет, не все спали... Алена повела глазами
туда,  где  за  огородами  и садами, за ночью стояла, облитая лунным светом,
заветная  избушка.  "Спи,  Иванко,  день  еще  долгим  будет,  намаешься. Но
теперь --  спи".  Алена не видит, но знает, как под песню сверчка запечного,
нисходит на Ивана благословенное забытье.
       Сонными  деревенскими  улицами  вышла Алена за околицу. Потом след ее
потянулся через седые росные поляны...
       Времени  вовсе  чуток прошло, а сумрак ночной растаял, сменился белой
пеленой  тумана.  Поднимались  из  молочного потопа острова -- круглые спины
нахохленных кустов; тихие деревья стояли, утонув в молоке по пояс.
       Удивительное  началось,  когда  в  рассветную зорю окунулось солнце и
брызнуло  на  землю  первыми  лучами.  Увидела  Алена, как заиграли капельки
росы,  сразу -- несчетное число их увидала. Сколь рассветов Алена в лугах да
рощах  встречала,  но  такое  видела  впервой.  Как  будто  махонькие  самые
звездочки  в  траву  попадали,  затаились там, а теперь откликнулись солнцу,
замерцали  в ответ ему. Многоцветное сияние разгоралось над травами. И туман
ему  помехой  не  был --  сам  засветился,  пронизанный  сверху  слабыми еще
солнечными    лучами    и    снизу --    радостным,   переливчатым   сиянием
росинок-звездочек.  Их  свет был живым -- росяные капельки текли по листам в
ложбинках-прожилках,  радостно сталкивались друг с другом, сливались в одно;
дрожали,  будто  от  смеха;  срывались  с  края  листа  и, алмазно сверкнув,
прыгали вниз, где еще таился сумрак, будто хотели осветить его.
       А  еще  удивительнее  было другое -- видела Алена то, что с нею рядом
происходило.  Но одновременно -- видела весь луг и каждую травинку на нем. И
соседний  луг.  И  самые-самые  дальние --  стоило  только подумать про них,
пожелать  увидеть,  и  тотчас  открывались  они  взору,  будто в один момент
оказывалась  Алена на том дальнем лугу. Тогда она могла заглянуть в огромные
сетчатые  глаза  стрекозы,  что застыла неподвижно и сонно на высоком стебле
на самых далеких полянах.
       Диковинно  это Алене было, и долго забавлялась она тем, что мысленным
взором  своим  уходила далеко-далеко. Глядела то с высоты, то низко к корням
опускала "лицо", в мир козявок малых.
       Меж  тем  туман  редел,  таял  под  солнечными  лучами. И скоро ясным
чистым  светом  был  залит  весь  мир.  От  ночного  безмолвия  и  следа  не
осталось --  просторно  разносился  птичий  щебет,  деловитое жужжание пчел,
шмеля  тяжелое  гудение...  Аленин  же слух столь тонким сделался, что могла
она  услышать  не  только,  как  мышка  в  траве  прошмыгнула,  но и топоток
маленьких   лапок   по  земляным  ходам;  слышала  сухой  шелест  прозрачных
стрекозиных  крыльев.  Там,  где  человек увидел бы пестрый цветущий луг или
просторную   светлую   рощу,  открылась  Алене  необъятная  Вселенная  с  ее
обитателями.  Вместо  сплетения  трав  и  копошения  букашек,  явились Алене
полноправные  представители  мира,  где нет малых и великих,