трит  в  упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. -- Выпускай
волков, коль хочешь.
       Если  кто  и  слышит  их, непонятен им этот разговор. Только Алена да
Ярин знают, о чем речь ведут.
       -- Да  ты  страшного  еще  не видал, поверь мне. Боле терпение мое не
испытывай.  Сейчас  уйдешь ты единого слова больше ни молвя. И помни -- я не
прощаю тебя.
       Смотрит  Ярин  в  Аленины  глаза,  а  по спине -- колючие мурашки. Не
оттого,  что  в  рубахе  одной  стоит,  а  от  холодного  злого пламени, что
разливается  в  глазах  ее.  Помнит он это зеленое пламя. Во рту сухо стало.
Повела  Алена  плечом  слегка,  свитка  на  траву  свалилась. Нагнулся Ярин,
поднял  ее молча. Алена больше на него не глядела, глаза опустила, гнев свой
утишая. Подняла их, когда спина Ярина уже с темнотой смешалась.
       Против  воли глянула она недовольно на Любицу и отшатнулась та, будто
с  ходу  на  колючий  терновник  наткнулась.  Досада взяла Алену -- опять не
сумела она совладать с тем темным, что будил в ней Ярин.




Глава седьмая

о том, как Алена против воли дает Ярину обещание

       Будто  через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Аленой. И в
злой  той  кривизне  бесследно  терялась  истина,  а  наружу выходило чужое,
напускное.  И  видели  они  не то, слышали не то, и делали не то, что сердца
велели.  И  ведь  знала  Алена,  душою  всей  чуяла,  что  вот  он,  судьбою
сужденный.  Но еще лежала на душе обида горькая, недоумение. Укрытое ими как
гнетом,  ушло  это  знание  глубоко-глубоко,  на самое донышко сердца. Алена
словно  и  забыла  про  то,  о  чем пела ей и ликовала душа в утреннем лесу,
полном  солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алена сельчан
своей  мудростью не по годам великой. Но теперь разум ее оказался полоненным
любовью  и  ненавистью.  И  равно боролась Алена как с пленом любви, так и с
пленом ненависти. И с равным неуспехом.
       Всей  душою тянулась она к светлоликой судьбе своей, но дни Аленины и
ночи  наполнились  теперь горечью, чей полынной вкус был ей раньше не ведом.
И  еще досадно было Алене, что не умеет скрыть она этих чувств своих, потому
что мать спросила однажды вечером за ужином:
       -- Что творится с тобой, доню моя?
       -- Про что ты, матушка?
       -- Про печаль в глазах, про смех неискренний.
       -- Ох, мама, увидала ты чего и нет вовсе, -- улыбнулась Алена.
       -- А  я  не  глазами  вижу.  Когда  тебе нехорошо, и у меня на сердце
будто камень лежит.
       -- Да  нет  же,  матушка, хорошо все, выкинь ты этот камень. А печали
мои  ты  знаешь -- идут люди, будто могу я их беды и недуги рукою отвести. А
я  могу так мало. И знаю, что так правильно, так надо, а каждый раз забываю,
и  каждый раз хочу, чтоб ушел от меня человек здоровым и счастливым. Устала,
наверно, от чужих горестей.
       -- Странные  слова  ты  говоришь, Алена. Почему же правильно не иметь
силы помочь?
       -- Господь  создал  тело,  а  не  недуг. А уж калечит это совершенное
Божье  творение  сам  человек. Хворь ведь не приходит со стороны. В человеке
она рождается, человеческое это порождение.
       -- Погоди,  Алена.  Да ведь хвороба -- наказание Господне человеку по
грехам его.
       -- Нет, --  покачала  Алена  головой. -- Никто ее не посылает. Каждый
сам  себе  ее  творит,  потом  страдает. Убери грех -- не станет хворей. Вот
то-то  и  больно мне, что не могу я хворь изжить, вырвать корень ее способен
лишь  сам  страдалец.  Но  я  не  могу  научить  его,  заставить  поверить в
истинность  моих  слов --  болит  душа,  пребывая  в  сиротстве.  Он ведь не
поучений от меня ждет, а чтоб я вот сейчас ему помогла, боль его утишила.
       -- Да  если  ты  знаешь, что усилия твои столь бессмысленны, зачем же
идешь, когда зовут?! Душу рвешь за каждого?
       -- Не  знаю,  матушка.  Бог  знал, зачем дал мне мои таланты. И разве
бессмысленную   жизнь   прожила   Велина?   Может  быть,  получая  некоторое
облегчение,  человек  получает  последнюю  отсрочку?  Получает  время,  чтоб
задуматься  о  себе, о своей жизни. Задуматься, как много и как легко теряет
и  как  долго  мучается после. А ведь, кажется, так мало надо, чтоб избежать
мучений,  всего-то --  любви  больше  в  душе  своей  иметь.  Хворей  разных
несчетное число, а причина у всех одна-единственная -- скудность любви.
       Заговорила  Алена  мать,  увела  от  вопроса,  на который и сама себе
ответить  не  хотела. Ее саму сейчас снедали недобрые чувства. Так любила ли
она  Ивана?  А  если  любила, почему так горька любовь ее была, почему стала
источником  печали? Иль любовь не перестает быть собою, даже когда солона от
слез  и  пустынно безрадостна? Да и такой ли уж безрадостной она была? Может
быть,  несчастливая  любовь  для  того  бывает, чтоб научился человек ценить
малые  радости:  возможность просто видеть любимого, быть рядом, хоть и не с
ним,  но  рядом.  Радоваться  тому  лишь,  что  он  есть?  В сладостной боли
сжималось   сердце   Алены,   когда   доводилось   нечаянно  увидеть  Ивана,
встретиться с ним невзначай. Но боли этой она никому не отдала бы.
       На  Велинино  озеро Алена больше не ходила, хоть и тянуло туда. А вот
за  околицей  виделись  почитай  каждый  вечер.  Иван,  чаще всего, приходил
вместе    с    Любицей.    Алене   невдомек   было,   что   Любица   нарочно
поджидает-высматривает  его, да и выходит, случайно будто бы, чтобы с Иваном
вместе   пройтись.   Ивану  хитрости  ее  неуклюжие  все  открыты  были,  но
снисходительно  улыбнуться  над  ними он разрешал себе только в душе. Отчего
радость  не  подарить, если Любица прям светится вся от нее? И он всякий раз
"удивлялся"  "нежданной"  встрече.  Но  хоть  липла  к  нему девица, Иван ее
простодушием  не  пользовался, был с нею, как со всеми девушками. Нет, не со
всеми --  Алену  выделял.  С другими он мог хохотать беззаботно, на шутки да
подначки  их  отвечать.  Иван  за  словом в карман не лез, на любую подначку
ответить  умел.  Бывало,  распалятся  противницы  в  словесном  состязании с
парнями,  Иван  за  всех  отговориться  мог.  У девиц и слова уж кончатся, в
запале  примутся  они  донимать  его  дразнилками --  смеется  Иван  над  их
бессилием  его  уязвить.  И  посередь  смеха  да  веселья -- острый короткий
взгляд  на  Алену.  Другой совсем, будто и не он девиц в кучу-малу валит, да
барахтается в ней же.
       Всего  и  надо им было бы -- искренним словом перемолвиться. Но Алена
горда  была  и от любви своей той же гордости требовала. Никогда и никого ни
о  чем  не  просила, а уж о любви -- тем боле. Иван же видел одно -- в Алене
Ярин  души не чает. И Ярин не чета ему -- бездомному, безродному пастуху. За
такого  любая  пойдет. Любая... Да Алена-то не любая. Ей-то Яринова любовь в
радость  ли?  Этого Иван понять не мог. Ясно, что меж этих двоих ровно кошка
пробежала.  Да  такого  с  какой  парой  не  случается?  С  ним она вон тоже
неприветлива --  глаза  холодом  обдают.  В  лесу  да  у  озера  другая она,
веселая,  смешливая была. Теперь же -- надменна и строга. Не будь тех первых
встреч, Иван бы подумал: "Экая спесивая девка!"
       Ярин  тоже  на  игрища  приходил.  Стал  он прежним опять, покорным и
несчастным.  Всегда  поблизости  от Алены, но как вроде на два шага сзади. И
это  лыко  тоже  в  строку было -- а как ему вести себя после той размолвки,
которой  Иван  свидетелем  был?  Только покорно ожидать, когда прощен будет.
Алена  же  его  вовсе  не  замечала.  И лишь когда заговорить с ней пытался,
приблизиться --    предостерегала    колючим   взглядом.   Строптивость   да
неуступчивость  Аленины  тоже  Ярину на руку были. Хоть и не торопились явно
осуждать  Алену,  а  все  ж  Ярину  сочувствовали. Да и как не пожалеть его,
когда,  забывшись  вроде, смотрел он на неласковую любовь свою, а в красивых
цыганских глазах его столько тоски неизбывной было.
       А  потом  вот что случилось. Перестал Ярин за околицу приходить. Один
вечер  нет  и  другой,  и  третий.  Да уж в самый первый известно стало -- в
загул  опять  парень  ударился. И ловила Алена осуждающие взгляды, понимала,
ее  винят  в  том, что Ярин опять с пути сбился. Трогали ее эти взгляды? Да,
пожалуй,  не  сильно.  Не  знала  она  за  собой вины. И вот в третий вечер,
поздно  уж,  переполошил  всех  крик истошный, а потом на свет костра девица
выбежала:
       -- Ой, зарезал! Помогите, Христа ради! Скорей!
       -- Да кто кого зарезал?! Где?!
       -- Там! Там! Ярин! Ой, да скорее же!
       Подхватились, побежали гурьбой за вестницей недоброй.
       И  впрямь,  насмерть сцепился Ярин с какими-то чужаками. Тех четверо.
Правда,  один  в  стороне  уже  валялся,  но  трое  других  окружили Ярина с
кольями.  Он,  в  разорванной рубахе, кровью испятнанной, нож из руки в руку
перекидывал,  в  середине  крутился, как волк молодой огрызался. Глаза диким
огнем сверкали, зубы блестели в оскале.
       Парни,  подскочивши,  чужаков-то  похватали, колья отобрали, за руки,
за  плечи  держали.  А  те  в  запале  яростном хоть и сопротивлялись грубой
хватке, да в драку не особо рвались.
       -- Вы  лучше своего бешеного держите! -- выкрикнул один. -- Он у вас,
должно, на голову хворый! Пес бешеный!
       А  Ярин  из  круга  выпрыгнул,  никого  к  себе  близко не подпускал,
выставив нож перед собой, куражился пьяно:
       -- Ну, подходи! Подходи!
       -- Ярин, уймись, -- шагнул к нему один из парней.
       Резким  молниеносным выпадом Ярин метнулся в его сторону, парень едва
успел отскочить, плюнул с досадой:
       -- Вот дурак пьяный!
       -- Еще кто?! Давай! -- сверкал зубами Ярин.
       -- Да ну его, дурака пьяного, -- сказал кто-то. -- Пошли.
       -- Его  нельзя так оставлять, беды наделает, -- нерешительно возразил
кто-то.
       -- Охота тебе на нож лезть? Иди.
       В  стороне на траве заворочался четвертый из чужаков, лежавший доселе
недвижно,  попытался  встать.  Ярин  вдруг  подскочил  к нему, ударил ногой,
опять опрокинул навзничь.
       -- Ах  ты,  собака! --  рванулись к нему товарищи поверженного, но не
вырвались из крепко державших их рук. -- Да что вы смотрите?! А ну, пусти!
       Ярин  наступил  ногой  на  грудь  лежащего,  приставил к горлу острие
ножа.
       -- Алена! --  испуганно  вскрикнула девушка рядом с Аленой. -- Да что
ты смотришь?!
       Алена   шагнула   вперед.  Чья-то  рука, --  она  не  обернулась,  но
показалось --  Ивана -- схватила, дернула назад. Она с досадой стряхнула эту
руку, --  меньше  всего  надо  сейчас  Ивану вмешиваться. Решительно к Ярину
подошла.
       -- Опомнись, Ярин.
       -- А, и ты здесь!
       -- Дай мне нож.
       -- Зачем  тебе  мой  нож,  Алена? Ты и без ножа душу из меня вынула и
растерзала.
       -- Оставь этого человека, он ни при чем.
       -- Правда  твоя,  на  нем  вины  нету. Ты ведь хорошо знаешь, кто при
чем,  правда? Ты, ведьма! Присуху на меня навела, там, в избушке старухиной!
Отпусти! Жизни мне нету! Дай дышать вольно!
       Спиной  Алена  слышит,  как  затихли,  замерли  там, сзади. Сдерживая
гнев, резко руку протянула, приказала коротко и требовательно:
       -- Нож!
       Ярин вдруг схватил крепко ее руку, к себе дернул.
       -- Отдам. Если при всех сейчас кое-что мне пообещаешь.
       Алена  сзади  возню  услышала,  обернулась  на миг -- Любица на Иване
повисла,  увещевает  торопливо, шепотом. И Алена заторопилась, нельзя, чтобы
Иван вступился за нее, заступник ей не нужен, только испортит все.
       -- Ну? Говори.
       -- Не  пугайся.  Не  попрошу  я  у  тебя ни любви сердечной, ни ночей
страстных.  Мне  немного  надо -- не гони меня как собаку, не шарахайся, как
от прокаженного. Будь, как с другими.
       Медлит Алена. Не хочет она никаких обязательств перед Ярином брать.
       -- И  это  много? --  с  тяжелой усмешкой смотрит Ярин. -- Ох, Алена!
Гляди.  Я  до  краю  дошел.  Мне уж все одно -- иль себя порешу, иль другого
кого. И грех этот страшный только наполовину моим будет.
       Сузила Алена глаза по-недоброму.
       -- Обещаю.
       Посмотрела вниз, на лежащего.
       -- Чем ты его? Ножом?
       -- Да  хлипкий  какой-то, --  широко  улыбнулся  Ярин. -- Кулаком раз
вдарил, он
       и валяется по сию пору.
       -- Иди домой. Проспись.
       Повернулась Алена и от всех прочь, в ночь черную ушла.




Глава восьмая

рассказывает про дела покосные

       С  той  ночи  меж  Аленой  и Ярином вроде и мало что переменилось. Он
опять  ниже  воды  тише  травы  стал,  обещанием,  что  у  Алены вынудил, не
торопился  пользоваться  злостно. Наоборот, на другой же день при всех перед
ней повинился:
       -- Прости  дурака,  Алена...  Тошно стало, не удержался... А потом...
мало помнил себя... Прости, Бога ради.
       Кивнула  Алена,  что прощает, мол. Да видела -- все он помнит, хоть и
во  хмелю был, да разума не терял. И обещание ее помнит, иначе не подошел бы
так смело.
       Вроде  и  мало  что переменилось, да не стало тех двух шагов, которые
Ярина  в  отдалении  держали.  И  прогнать  его  она  права теперь не имела.
Держалась  с  ним как со всяким другим, не выделяла ни в хорошую сторону, ни
в  плохую.  Да он сам выделялся, не упускал ни единого случая. То свитку для
нее  на  траве  раскинет,  когда садятся в тесный кружок истории слушать, то
укроет   со   смехом   от  дождичка  нежданного,  аль  от  ветерка  ночного,
прохладного, шутку ее подхватит.
       А  иной  раз  кто  Алену задорным словом зацепит, так Ярин вступиться
спешит,  вперед  Алены торопится насмешнику отпор дать. Да мало ли причин да
предлогов  отыскать  можно,  будь  на  то  хотение.  Вот оно и выходило, что
вопреки  Алениному желанию, Ярин для нее особенный. И единственно, что могла
она  сделать --  отговорившись усталостью или неохотой, не пойти иной раз на
гуляния.
       А  время,  знай  себе, шло. Пришла пора сенокосов. Давно уж повелось,
что  для  этой  тяжелой, но веселой работы объединялись по нескольку дворов,
помогали  друг дружке по-соседски. Дружной общиной и работа лучше спорилась,
и веселее.
       Лето  в  тот  год  капризным  выдалось:  вроде ведро стоит, да вдруг,
откуда  ни  возьмись,  тучи найдут, загромыхает, хлынет ливнем, будто в небе
прореха образовалась.
       Косьба --  это  большинство мужичье дело. А вот когда грести, в копны
да  в  стога метать, тогда, почитай, на покосы все село враз выехало, норовя
ненастье  обмануть, да ясными, жаркими денечками управиться, в хорошее время
доброе  сено  успеть  поставить.  В  селе старые да малые остались. Ивана-то
покосные   дела   не  касались,  но  он  в  помощники  напросился,  высказал
пожелание,  чтоб  вместо  него  денька  два-три  ребятишки, во главе с каким
стариком  покрепче,  общинное  стадо отпасли. За такого работника с радостью
ухватились  и  замену  ему  живо  нашли.  Ну,  а  что Иван оказался в той же
общине, где и Алена с матерью, про то и говорить не надо.
       Оживились   ближние   и  дальние  окрестности  Лебяжьего,  огласились
смехом,  песнями,  перекличками.  Поля  посветлели  от  платочков  да рубах.
Работали   весело,   с  шутками.  Парни  перед  девками  сноровкой  и  силой
бахвалились, а мужики да бабы еще и подначивали их, похваливали.
       У  Алены сердечко встрепенулось, как узнала, что Иван с ними работать
будет.  С  ним  что-то  неладно  в  последнее время творилось -- куда и нрав
веселый,  беззаботный делся, вроде и не злым стал, но и не добрым. На игрища
приходил  редко  совсем.  Если  доводилось  с Аленой глазами встретиться, то
взоры  их ровно и не встречались, а скрещивались, как клинки острые. Смотрел
Иван  дерзко,  с  затаенной  насмешкой. То же самое и теперь было, и радость
Аленина не длинной была, скоро досадой да обидой как пеплом седым укрылась.
       Работали  споро,  без  устали.  За  полдень,  от  самой  жары  ушли в
спасительную  тень  балаганов.  Богатый  общинный  "стол" к обеду позвал, на
него бабы из всех котомок припасы вытряхнули.
       На   белых  холстинах  нарядно  блестели  боками  красные  да  желтые
помидоры.  Зеленые  огурчики  задорно топорщились черными пупырышками. Между
россыпей  вареных  яиц  лежали  белоснежные головки молодого лука, оперенные
длинными  темно-зелеными перьями. Тут же лежали в развернутых тряпицах шматы
бело-розового  сала,  вареная картошка, караваи еще теплого духмяного хлеба,
пирожки,  ватрушки,  стояли  варенцы,  молоко  томленое,  квасы  да  кисели.
Сметану  в  горшочках  впору  было  ножом  резать...  Постарались  хозяюшки,
собирая дома котомки со снедью, и трапеза получилась праздничной подстать.
       После  обеда  передохнули  в  прохладной  тени,  и опять за грабли да
вилы.  Уж  перед  вечером  свернули  балаганы  и  переехали на луга, которые
оказалось по соседству с обширными покосами семьи Ярина.
       Тут  тоже  было  людно,  хотя этот двор сроду общину себе в помощь не
звал,  обходились  своим  народом.  Работниками  эта  семья  богата  была, а
старшие  сыновья  уж и своими семьями обзавелись, родни прибыло, так что они
все   вместе   сами  себе  община.  А  на  случай  надобности  нанимали  еще
работников.
       Ярин  с  отцом  на  верху  большущего  зарода  стоял,  им  снизу сено
подавали,  а  они  ровно пластами его укладывали, успевали. Здоровы братья у
Ярина,  наверх  чуть  ни целые копенки закидывали, норовили завалить верхних
работников.
       Отец  хоть и пошумливал на сыновей, сдерживал дурное усердие, а все ж
доволен  ими был, сердце радовалось на наследников. Да как было не гордиться
родителю.  Вон  Ярин рядом -- залюбуешься. Сноровисто, ловко поворачивается,
еще  и  успевает огрызнуться беззлобно на подковырки старших братьев. Рубаху
долой  скинул,  блестит  на  солнце,  играет  мускулистым загорелым телом. В
кудрях  соломинки  запутались.  Чтоб  на  глаза  пот  не  лился да волосы не
падали,  повязал  лоб белым жгутом. Целый день в работе на жаре, а устали не
кажет, блестит задорно глазами да зубами, еще и отца поторапливает.
       Когда  на  ближних  лугах  подводы показались, отец, ладонью глаза от
солнца  заслонив,  всмотрелся  в  них.  А разглядев новоявленных соседей, на
Ярина  взгляд  искоса  кинул.  Сын  тоже глядел туда, глаза сузив, ох, не по
нраву отцу его взгляд пришелся.
       -- Ну-к, сынок, хорош прохлаждаться-то, -- недовольно позвал он.
       Все  бы  хорошо,  кабы  не  эта девка, Аленка. Иль и впрямь присушила
парня  ведьмачка,  а  теперь цену себе набивает? Отступился бы Ярин от греха
подальше.  Таких-то  у  него  и  десяток, и два найдется, захоти только. А с
Аленкой  добра  не будет. И сноха такая в семью не нужна -- горда больно, от
такой  покорности  да  тихости не дождешься... Уж ни раз заводил он с Ярином
разговор  об  этом, да толку-то. Парень с норовом, как молодой необъезженный
жеребец --  пока  сахар  даешь,  берет  с ладони, а спробуй узду накинуть --
никакая привязь не удержит. Беда...
       Когда   свечерело,   некоторые  из  баб  домой  собрались --  скотину
обиходить,  детей  накормить,  щей на завтрашний день наварить. Мать Аленина
тоже  домой  собралась, корову из стада встретить, подоить. Остальные в поле
ночевать  остались.  В  покосную  пору,  бывало,  кто  и по неделе в селе не
бывал,  особливо  косцы.  Пока  выкосят  последние  луга, на первых трава уж
подсохнет,  метать самое время. Да такое походное житье и не в тягость было.
Один  воздух  луговой  медвяный чего стоил -- хошь пей его, хошь ложкой ешь.
Засыпали  под  соловьиные  трели  и  просыпались от птичьего гомона. За день
наломаешься,  все  жилочки  повытянешь,  а  вечером  искупался в озерце, что
рассыпаны  вокруг,  как  голубой  бисер --  куда и усталость делась, будто в
живой воде омылся.
       Вот  и  теперь,  пока на кострах варево булькало, доспевало, молодежь
пошла  купаться.  Озерки  днем еще высмотрели. Парни да молодые мужики стали
проситься  с девицами вместе. Те игру не н