ие ясные, светлые. Еще
стояла  ночь,  но темно не было -- они шли будто в тихом зеленоватом сиянии.
И босые Дарьюшкины ноги не чуяли ледяной, запорошенной снегом земли...
       Они  шли,  шли,  и  Дарьюшке  было  так радостно, как в утро Христова
воскресения.  А  потом  родители  остановились.  И  стали  молча  прощаться.
Даренка  сначала,  было,  испугалась,  хотела заплакать, да лица их были так
светлы,  руки --  такими  нежными  и  добрыми...  и  Даренка  вдруг  сердцем
услышала  их  голоса:  "Мы всегда здесь, всегда рядом. И всегда будем рядом.
Но ты не должна быть с нами. Иди, доченька, иди вперед. Там тебя ждут".
       Тут  Даренка  увидела  впереди  на дороге большую и добрую олениху, а
когда  обернулась --  родителей  не было. Она опять чуть-чуть испугалась, но
их голоса возникли снова, и Даренка поняла, что они никуда не ушли от нее.
       И  еще  поняла вдруг, что испугалась-то по привычке. Ей теперь совсем
не  было  страшно.  Лес  был  таким своим, знакомым, добрым. Ненастья как ни
бывало.  Ночь дышала совсем летним теплом. Ветерок, как шаловливый соседский
парнишка  летал  меж  вершинами  спящих  дубов  и  тревожил их, громко шурша
прошлогодними  листьями.  Даренка  знала,  что  может  велеть ему умолкнуть,
упасть  к  подножиям  дубов  либо  улететь  играть  сухими листьями в другом
месте.   Иголочки  молодой  травы  забавно  щекотали  босые  ступни,  упруго
пружинили,  оберегая  нежные  маленькие  ножки  от  колючек  и сучьев. Когда
кончалась  ночь,  птицы  развлекали  ее, летали низко, она протягивала к ним
ручонки, и они садились на маленькую ладошку.
       По  рассказам  Даренки  выходило, будто не то день, не то два вела ее
через  лес  олениха,  что спала она, к теплому боку ее привалившись и холода
ни чуяла...
       Иван  и  верил,  и  не верил -- но ведь и впрямь, на опушку Даренка с
оленихой   вышла...   Этих   странных  рассказов  Дарюшкиных  он  никому  не
пересказывал -- досужи люди разговоры говорить и догадки сочинять.
       Сердобольные   бабы   предлагали  Ивану  отдать  им  найденку,  пусть
подымается,  в  разум  входит рядышком с их собственными детками, небось, не
будет  лишним  ртом.  Вон какое горюшко изведала, чтоб еще из-за куска хлеба
попрекания  слышать --  ни  у  кого  ведь  язык  не  повернется. Да любая из
Лебяжинских  баб  готова  сиротинку  обогреть,  обласкать,  лакомым кусочком
порадовать.  Это  ему,  молодому  да  холостому не для чего чужим дитем себя
отягощать.  И  не  простое  это  дело -- дите малое ростить. Сухой коркой не
прокормишь -- и сварить вкусно надо, и обиходить, и постирать, да мало ли!
       Но  осиротевшая  матушка Аленина и Иван все уже обтолковали и решили.
Даренка  им --  Богом  даренное  утешение.  И  никому,  никогда, ни за какие
посулы  они  ее  не  отдадут.  А  жить  станут  втроем,  семьею.  Если еще и
сомневался  кто,  что  так  оно  лучше  всего,  так сомнения эти скоро очень
растаяли,  как  клочья тумана под жарким солнцем. Потому, что опять засияли,
залучились  потускневшие  глаза матери, когда под осиротелым кровом зазвенел
детский  голосок  и  смех.  Про  Ивана  и  говорить  нечего --  он  с первых
минуточек  будто сердцем прикипел к малехе. А девчоночка до того ласкова, до
того  понятлива  была --  глянет  в  глаза, будто в душу, проведет маленькой
ладошкой  по  щеке  или  волосам,  куда  печаль  девается,  и усталь, и боль
уходили.  И  мать,  и  Иван  верили,  что  девочку  Бог  им  послал и никому
другому --   вроде  как  наместо  утерянной  Алены.  Алена --  незабвенна  и
незаменима,  это  ясно,  да  все ж теперь стало чем дальше жить. И так они в
это  верили,  что  иной  раз  чудилась  им  Алена  в лице, в словах, в смехе
Даренки. Вот наваждение!




Глава шестьдесят первая

нежданная встреча в березовом перелеске

       И  все  бы,  кажется,  хорошо,  а  Иван  места себе не находил, будто
лихоманка  колотила, --  Алена  боле  не  пришла ни разу. В первый день, как
Даренка  у  них  появилась,  ждал  он ночи в азарте и нетерпении, об находке
удивительной  своей  рассказать  и  услышать,  что  скажет  на это Алена. Не
давало  покоя  предчувствие,  будто  должна Алена сказать что-то об девочке,
больше,  чем  он  знал.  А  может  и  не слова то будут, а знак малейший, от
которого  сделаются  понятными  смутные догадки и ощущения Ивана. Как жаждал
он Алену увидеть! А она не пришла.
       И  на  другую  ночь  то  же, и на третью... А там Иван и сон потерял,
чего  только  не вздумал в долгие-предолгие ночи. Уж до того дошел в усилиях
отгадать  причину:  а  вдруг  ревнует Алена, мол, нашли утеху, уж и про горе
свое  забыли... Одурманенное бессонницей сознание мучительно искало выход. А
вдруг  не  должен был он брать девочку в дом? Так теперь-то что? Отдать кому
ни  попадя?  Да  ведь  это  невозможно, нельзя! Нет, Алена не могла бы такое
потребовать!  Но  тогда  отчего  нейдет?..  И  опять  влекло  мысли, одну за
другой,  по  тому же кругу, опять и опять, как невольников в связке... А дни
шли.
       Даренка  будто  чуяла  его  терзания, вроде бы даже стороной от Ивана
старалась   держаться,   не   вертеться  на  глазах.  А  в  то  же  время --
приластиться  незаметно, невзначай будто. То головенку золотую приклонит, то
спешит  подать  какую  вещь,  Ивану  нужную  и глядит: то ли похвалит, то ли
прочь  погонит.  И ведь малеха же, несмышленыш -- что она понимать могла? Но
от  глазонек  ее печальных, ожидающих, у Ивана сердце заходилось, и в мыслях
своих  он со всем отчаянием, со всей страстью звал: "Алена! Аленушка! Да что
ж ты нейдешь, люба?!"
       И  когда  в бессонном оцепенении вдруг проступили скрозь темноту ночи
белые  станы берез, он даже обрадоваться не смог, только вздохнул судорожно:
"Ну, вот!"
       Обступили  его  березки,  будто  светлые,  чистые  девицы  в  хоровод
заключили.  И  пространство меж ними заполнял тот свет особенный, что бывает
только  в  березовых  рощах,  ровно  сами березы испускают лучи невидимые, и
стоит  роща  светлее  светлого,  яснее  ясного.  И проникает это сияние аж в
душу.  Еще  в  храме  такой  свет  бывает -- торжественный, не принадлежащий
земному.  Вот  и  теперь --  замер  Иван  в  неземном  березовом  сиянии.  И
увидал --  за  деревьями,  приближаясь к нему, возникает и пропадает девичий
силуэт.  Устремился  туда  Иван  всем существом своим... и на месте остался,
хотя  возликовал  всем сердцем: "Аленушка! Желанная моя! Иль не Алена?.. Ах,
да кому быть еще? Она! Она!"
       "Да  что  это  творится  со  мною?! --  в  отчаянии рванул Иван ворот
рубахи,  будто  он  теснил  дыхание. --  Ведь Алена! Я вижу!" Но в следующий
момент:   "Да   неужто  не  она?.."  Лицо  строго,  неулыбчиво,  величаво...
неуловимо  переменчивое.  И  уж  деревья  почти  не закрывают ее, а Иван все
понять  не  может,  Алена  к  нему идет или нет. И вот -- встала. Только три
шага до нее. Не Алена...
       -- Нет, Иван. Не Алена.
       И   смотрит.  Иван  слова  молвить  не  может,  язык  камнем  мертвым
отяжелел...
       -- Сто  лет  здравствовать  тебе, Иванко. Ни хворям, ни годам тебя не
одолеть...
       -- Кто ты? -- не слушает Иван.
       -- Веда.
       -- Зачем лицо ее взяла?
       Повела  бровью.  В глазах искорки блеснули, как солнце на самоцветных
гранях.
       -- Чье?
       -- Але...   нино... --   но  нет,  нет  больше  Алены  в  этом  чужом
лице... -- Так вот ты... Веда...
       Приподняла она чуть руку, проговорила негромко:
       -- Утишь  сердце свое, Иванко. Злой холод в нем поднимается. Думаешь:
"Вот  виновница  всех  бед!  Вот к кому ушла Алена и не вернулась! Ежли б не
она!.."  Только  не я ведь сгубила Алену, а ожесточение человеческих сердец.
Не оправдываться пришла я, Иван, а вернуть покой душе твоей.
       -- Где Алена?!
       Помедлив, протянула она к нему руку:
       -- Идем.  Сам  увидишь.  Держи  мою  руку,  я  укреплю  тебя,  не  то
сорвешься.
       -- "Куда  идем? --  хотел спросить Иван, -- Как это -- сорвешься?" --
Но  рука  протянулась  помимо  воли его, и ее пальцы сомкнулись крепко. Иван
вздрогнул.
       -- Иванко, верь мне, не опасайся. Готов идти со мной?
       И снова хотел спросить Иван: "Куда?" Но только вытолкнул хрипло:
       -- Готов... -- и будто ухнул в черный провал...
       Не  упал,  только  потерялся  на  миг.  Но была при нем точка тверди,
опоры --  и  растерянность  сразу  прошла.  Опорой  стала  рука пришелицы, и
теперь   он   вверил   ей  себя  без  малейших  сомнений,  потому  что  едва
прикоснувшись  к  ней  ясно  почувствовал --  Алена здесь. А коль Аленушка с
ним, так он без раздумья шагнет хоть к дьяволу в глотку.
       Когда  обрел  он  себя,  увидел, что оказался посреди ненастной ночи.
Ветер  свистел  меж  голыми  стволами, мотал тяжелые лапы елок, лепил на них
мокрый  снег.  Но сам Иван ни холоду, ни ветру не чуял, и не то летел он над
мотающимися  голыми  верхушками,  не  то  висел...  нет,  и  так неправильно
сказать... Он присутствовал в промозглом весеннем лесу в эту злую ночь.
       -- Иван,  меня  ни  про  что  не  спрашивай.  Сам  все увидишь. Потом
забудешь  опять, помнить про это нельзя. Но с души беспокойства уйдут, покой
обретешь.
       И  тут  захолонуло  сердце  у  Ивана,  как увидел он лесную дорогу, к
которой  теснились  темные  ели,  будто  затоптать хотели след человеческий,
чуждый  дремучей  чащобе.  Разглядел  Иван  на  дороге  дите. Брела девчушка
сквозь  густую  кашу  из  снега  и  ледяного  дождя,  мимо  вековых  мрачных
великанов.   Маленькие  ноги  еще  толком  не  выучились  по  земле  шагать,
запинались  за  мозолья  корней,  наружу  выпирающих,  соскальзывали в узкую
колею,  недавно  оставленную  колесами  в  холодной  перемешанной  со снегом
земле.
       Иван  сразу-то в страхе подумал: Даренка! Потом разглядел что не она:
большой,  материнский,  видать,  плат сбился назад, один конец его свисал до
земли.  И  видны  были  темные  хвостики  косичек.  Они  выбились  наружу  и
растрепались,  потеряв пестрые ленточки. Девочка не плакала, устала, видать,
от  долгого  плача  и  теперь  время  от  времени  только  вздрагивала  всем
маленьким тельцем от судорожных всхлипов.
       И  в тот момент из-под елового шатра выступил на дорогу большой серый
зверь, постоял и затрусил краем дороги за человеческим дитем.
       -- Спаси ее! -- лихорадочно проговорил Иван. -- Спаси!
       -- Иван, все уже свершилось. Ничего не поменяешь.
       Волк изготовился к прыжку, и Иван закричал в отчаянии:
       -- Нет! Веда ты?! Так прогони его! Ну?!
       Что-то  случилось --  в  глазах у Ивана стало темно. Потом он услыхал
визг  и  почуял,  как шевельнулись волосы на голове. Но тут же разобрал, что
это  не  человечий  голос,  так  визжит,  например,  собака, когда ее сильно
побьют.  И  в  глазах  прояснело. Странный изумрудный свет разливался внизу,
струился,  перетекал  волнами.  Иван  успел  ухватить  взглядом, как зверь с
поджатым  хвостом  кинулся  в  чащобу от этого света. Иван метнулся взглядом
назад,  отыскивая  ребенка.  И  споткнулся  о  неподвижный комочек на черной
земле.
       Девочка лежала ничком, ткнувшись головой в землю.
       -- Она  живая?.. --  со  страхом,  упреком  и  непонятной надеждой на
невероятное  спросил  Иван.  И  осекся.  То  ли  мнилось  ему, то ли вправду
виделось  будто  девичья  тонкая  фигурка  обозначилась  в  зеленом  сиянии,
склонилась  над  недвижным,  скомканным  комочком  плоти,  протянула руки. А
дальше...  опомнился  Иван,  когда  опять стояла на лесной дороге малеха. Та
самая.  И  другая. Иван знал, что это та же девочка. И знал, кто она теперь,
насколько иная.
       -- Она... не придет больше?.. -- повернулся Иван к Веде.
       Та поняла о ком он спрашивает, улыбнулась.
       -- Она идет к тебе. Разве ты не видишь?
       Иван  глядел  вслед  маленькой  золотоголовой  топотунье, которая шла
теперь  по  схваченной  морозцем дороге сквозь ненастную ночь, как по летней
полянке.  И  знал  он  теперь --  нету ей боле в этом выстуженном голом лесу
ничего  грозного,  ни  стужа  не тронет ее сейчас, ни зверь голодный, потому
что хранима она могучими силами.
       -- Все видел Иван? Все понял?
       -- Все...
       -- Тогда, пусть идет.




Глава шестьдесят вторая

обретение

       И снова окружила их солнечная роща.
       -- Скажи... погибла та девочка?..
       -- Да.
       -- Как же вы... видели... смотрели...
       -- Иван-Иван...  Я  могла  бы  сказать,  что погубила ее родительская
беспечность,  торопливость  никчемная.  Себя  сгубили  и  дитя  свое,  когда
ринулись  через  лес  в  ночь,  в ненастье. Только вернее будет другое -- на
роду  ей  такая гибель написана была. Винишь... А ведь ей вторая жизнь дана,
на счастье.
       -- Нет,  не  виню...  что  ты! -- поспешил разуверить Иван. -- Только
жалко дите... Каково ее было.
       -- Жалей, -- вновь улыбнулась Веда. -- Пуще любить станешь.
       И Иван улыбнулся тоже. Но сказал раздумчиво, с серьезностью:
       -- Пуще не бывает.
       И вздохнул:
       -- Не сказалась мне Алена... жалко...
       -- Когда  ж  было?  И  об  чем говорить? Еще прощаться б вздумал. А к
чему?  Ищи  ее  и  найдешь.  Каждый  день -- как новое свидание. И знаешь...
Окрести  Даренку.  Может,  она  и  крещена уже, да ты не знаешь. Я ж хочу ее
крестной матерью быть. По долгу приглядывать за нею, хранить и помогать.
       Иван поглядел в замешательстве.
       -- Опаску   против   меня  имеешь? --  грустно  дернула  уголком  губ
Веда. --  Прав  ты,  знаю.  Только  ведь  Алене я хозяйка была. С первого ее
вздоха.  Про  дите  говорят: плоть от плоти, я об Алене сказать могу: дух от
духа  моего,  потому как душу в нее я вдохнула. А к Дарьюшкиной жизни я-то и
не  причастна. Алене не суждена была жизнь счастливая и благополучная, а эта
девочка --  для  счастья  вторую  жизнь  получила.  Не спеши оберегать ее от
меня,  не наврежу. А злое подступит -- укрою. Да ведь, Иван, как бы ни хотел
ты  не  допустить ее до меня, поздно. В тот миг, как обрела она новую жизнь,
так и коснулось ее большее, чем обычному человеку доступно.
       -- Кто ты, Веда-хозяйка?
       -- Дух  бесплотный,  что  нигде  и  всюду.  Часть  меня  в человеках,
которые  ведают.  Часть --  в других существах, об них знают люди по сказкам
да преданиям. Часть -- вовсе в других мирах...
       -- Велика  ты... Но как же бесплотна? Я будто до сих пор руку твою на
своей чую. И плоть ее, и тепло живое.
       -- Предстать  перед  тобой  кем хочешь могу. Алена видала меня в этом
образе,  потому  я такой к тебе пришла. Наперед, Иван, знай, я рядом всегда.
Меня  ни  звать,  ни ждать не надо -- я вокруг, в травинке каждой, в луговых
запахах,  в  журчании  ручья.  Во  всем,  что  жизнью наполнено. Без зова не
явлюсь, но коль понадоблюсь -- узнаю об этом.
       Иван  еще  слышал  ясный  голос, но в глазах -- показалось сначала --
как  дымка  встала.  Потом  понял,  что  не глаза виноваты, что тает, теряет
четкость облик прекрасной женщины, стоящей перед ним.
       -- Уходишь?
       -- Встрече  нашей  конец  подошел. Будь счастлив, Иванко. Дари любовь
свою, в завтрашний день не заглядывая. Будь счастлив, светлый человек.
       ...Вскинулся  Иван  ото  сна --  за  окном  тихая  весенняя ночь. Что
разбудило --   непонятно.   И   тут   опять,   будто   всхлипнул  кто.  Иван
подхватился --  Дарьюшка!  В  момент  очутился  у  большого  сундука, где из
подушек и одеял была устроена временная постелька.
       Девочка спала. Но что-то снилось ей, отчего она всхлипывала во сне.
       -- Маленькая... --  Иван  легонько, невесомо провел рукой по шелковым
кудряшкам. -- Золотко желанное, что за беда у тебя?
       Девочка открыла глаза, сонно поглядела на него.
       -- Что тебе снится, девонька моя? Плохой сон? Я прогоню его.
       Она не отводила от него глаз, потом прошептала:
       -- А серчать на меня не будешь?
       -- За что?
       -- Не знаю. Только у тебя глаза хмурые... ровно, серчаешь всегда.
       Иван  почувствовал,  как  зажгло  под  веками, как будто ветер песком
дунул в лицо.
       -- А  хоть  ты  и  не глядишь, я все равно знаю, что хмур. У меня вот
тут болит тогда, -- она уставила пальчик в рубашонку на груди.
       Вовсе  уж  ни в силах ничего сказать, Иван протянул к ней руки. Она с
готовностью подалась к нему, крепко обхватила за шею, прильнула.
       -- Славница   ты  моя! --  пробормотал  Иван,  прикоснулся  губами  к
теплой, нежной щечке, вдыхая незнакомый ему доселе аромат дитя.
       Девочка  подняла  голову,  посмотрела  на  него  озадаченно и тронула
маленькими, горячими ладошками его лицо.
       -- Тебе тоже больно? -- спросила беспокойно.
       -- Теперь нет, -- улыбнулся Иван.
       -- Тогда не плачь больше, -- принялась она отирать его щеки.
       Иван  молчал, дивясь и той волне радости, которая хлынула вдруг в его
сердце,  вздымая  его  на  самую  вершину  счастья,  и  легкости  маленького
тельца --   дотоле  не  доводилось  ему  пестовать  на  руках  малых  деток,
доверчивость   маленького   человечка   оказалась   столь   сладостна...   И
одновременно  пытался  вспомнить Иван, -- нечто удивительно, что снилось ему
только  что.  Вспугнутый  сон отлетел, осталось только твердое ощущения, что
было  в  нем  про  Алену.  Значит, дождался он, пришла-таки Алена. А что сон
забылся --  видать,  так  Аленушка  хотела.  Но  теперь от печали и следа не
осталось,  в  сердце  одна  только радость, источник которой вот эта кроха у
него  на  руках. И было еще одно, самое главное, самое стойкое ощущение, что
Алена  здесь, рядом, с ним в каждую минуту. И впереди -- встреча с ней, а уж
он отыщет, непременно ее отыщет.
       -- Спи,  дитятко  мое  ненаглядное, разумница моя... Я покажу им, как
мою девоньку забижать! Ужо я вам!
       Он  шептал  ей  тихие  слова,  когда бессмысленные, когда смешные, но
полные  нежности  и  любви. Тихонько баюкал ее, покачивая на руках невесомую
ношу свою.
       -- Спи, радость моя, красавица моя. Никому-никому тебя не отдам!
       С  тихим  счастьем обретения он глядел, как смежились сонно реснички,
словно  лепестки  цветов.  Она  еще  раз вздохнула прерывисто, ворохнулась у
него  на руках, устраиваясь поудобнее -- упругие золотые кудряшки пощекотали
грудь  Ивана.  Он  любовался  ею,  и  на  лице  его  был  покой и счастливое
умиротворение.




Эпилог

       Однажды  появился  Лебяжьем  странник. Седые волосы лежали на плечах,
за  спиной --  легкая  котомка,  в  руке --  черемуховый посох. Шел себе, не
спеша,  серединой  улицы.  Глядел  вокруг  не  как чужой, а так, как смотрит
человек  в  доме  своем,  где  все  знает  и  все  принадлежит  ему.  Собаки
деревенские  выбегали  из  дворов  навстречу  чужому  и... ластились к нему,
приветливо  виляя  хвостами,  провожали  дальше.  Весть  полетела  по  селу,
обгоняя  странника --  признали  его.  Об этом человеке давно и широко молва
шла.  Будто глазами своими, юношески молодыми, любого видит в истинном свете
его,  душу  видит,  помыслы, и толку нету лжу ему говорить. Будто владеет он
волшебной   целительной   силой,   исцелить   болезного  ему --  лишь  рукой
коснуться.  Только  просить  об исцелении -- труд напрасный. И про хвори ему
рассказывать  не  надо,  он  так  их видит, и сам выбирает, кого избавить от
страданий,  а  кого  с  ними оставить. Однако в тоске и безнадеге ни один не
останется,  коль  посчастливилось со старцем встренуться -- странным образом
оставляет  он  в  сердце  каждого  свет веры и искру надежды, как путеводные
звездочки,   которые  отныне  будут  сопровождать  на  всех  дорогах  жизни,
освещать ночи несчастий, а радость делать еще светлее...
       Много  чего  рассказывали про старца удивительного столь, что порой и
не  верилось,  вправду  ли ходит такой по свету, а может то предание старины
незапамятной, а может сказка-мечтание об такой святости в зем