нувших, ждал, когда все повторится, но  уже со мной в
главной  роли. Мина  замедленного действия --  вот весьма точное определение
моего состояния в тот момент.
     Я затылком почувствовал, как сзади кто-то подошел ко мне...
     И мина взорвалась...
     С разворота  я нанес удар такой  силы, что господин, принявший  его  на
себя, отлетел на несколько метров, как в лучших ковбойских фильмах... Но это
был всего-навсего бармен, и такой же, как я -- просто человек.
     Никто в баре не шевельнулся. Ни  словом, ни делом не выказав что-либо в
мой адрес. Но даже эта ошибка не охладила мой пыл.
     Я  ринулся  к  ближайшему столику, опрокинув его, а заодно  и стул,  на
котором сидел циклоп,  затем другим  стулом швырнул в двухголового, и только
хорошая реакция спасла его от увечья; перевернул еще стол, еще пару стульев.
Мутанты постепенно вставали со своих мест, однако никто, никто не набросился
на меня. Я дышал часто, словно только  что взбежал на сотый этаж небоскреба,
медленно  обводя  всех  бешеным  взглядом;  освободился  от  душившего  меня
галстука и  наконец заметил  кого-то очень  похожего на Франсуа. Два шага --
и... и я не смог ударить его...  моя правая  рука стала ватной, наверное,  в
сантиметре от его лица, ватной  -- и сразу же свинцовой,  и непослушно упала
вниз. А затем бессильно повисла и левая... Будто ушат холодной воды...
     Я  растерянно   и   беспомощно   посмотрел  вокруг.  Меня  окружала  не
враждебность -- холодная надменность.
     --   Уроды...   монстры,   --  защищая   свое   самолюбие,   как  можно
хладнокровнее,  произнес  я.  Меня не тронули, они  и  не  собирались  этого
делать, эти прилично, со вкусом одетые  господа,  глядевшие в  мою  сторону,
словно я был червь -- кажется, так сказала Лаура. Они дали мне уйти, даже не
попытавшись проучить или задержать зарвавшегося "плебея".
     Я приехал к Лауре. Позвонил в  дверь. Лаура вышла в тоненьком халатике,
с растрепанными волосами.
     -- Прости, ты уже спала...
     -- Я всегда рада тебя видеть, -- отвечала она и, уверен, была искренна.

14.
     Лаура  полулежала на боку, опершись  на локоть, чуть откинутая простыня
открывала  ее  по-женски слабые  плечи  и  грудь,  все-таки очень  красивую,
полную,  правильной  формы, и лишь немного отвисшую...  Ее пальцы  коснулись
моей щеки, губ, шеи...
     --  Ты  хорошо сохранился, милый,  --прошептала она с грустью.  Увы,  я
догадывался  о ее причине. Лауре  было сорок шесть, и выглядела она на сорок
шесть, и  знала  это.  Может быть,  проникшись  к ней  жалостью, может быть,
почувствовав ее более чем теплое ко мне отношение, а может быть, потому, что
надоело лгать, я поведал ей обо всем.
     Она  слушала  с  широко раскрытыми  от  удивления  глазами,  если  речь
заходила о мутантах -- хмурилась, и  во время рассказа по-детски  боялась за
меня... Когда  я закончил  свою историю, она прильнула ко  мне всем  телом и
покрыла поцелуями лицо и грудь.
     --  Морис,  ...не бросай  меня, Морис... Не оставляй  меня, прошу тебя,
Морис.  Мне очень  хорошо с  тобой, милый, родной,  Морис... Не бросай меня,
прошу.
     Ее тихий голос звучал,  словно молитва. Но что я мог  поделать с собой?
Вряд  ли я сумел бы пересилить себя, ответить ей взаимностью. Не судите меня
строго.  Я не  давал ей пустых обещаний и клятв. Она была лишь  отдушиной  в
этой второй моей  жизни.  Нет,  ничего я  не  испытывал к женщине, наверное,
любившей меня. Ведь если женщина в сорок шесть  еще говорит о любви, значит,
это действительно серьезно, а она тогда, заглянув в мои глаза, спросила:
     -- Ты любил Элизабет?
     -- Не знаю, -- отвечал я, -- она была красивой... Ты спрашиваешь, любил
ли я ее... -- я задумчиво потер лоб...
     Но Лаура  вдруг вздрогнула и, кажется, обратилась в слух. Я ощутил, как
забилось ее сердце.
     -- Лаура! -- встревожился я.
     --  Нет,  нет...  ничего,  все  в  порядке,  --  она  постаралась  меня
успокоить. Но голос ее дрожал:
     -- А Патриция,.. ты веришь в то, что она станет тебе дочерью?
     Я не знал, что ответить, и пауза затянулась. Я думал о  Пат; о том, как
велико наше внешнее  сходство,  что она единственный родной мне человек, что
помню ее еще ребенком... что  чувствую себя ее  отцом.  И мучался сознанием,
что слишком все поздно, бессмысленно, бесполезно.
     -- Роберто,-- на выдохе сказала Лаура, -- он возвращается.
     Я смолк. А затем сквозь зубы -- в памяти еще  были свежи обстоятельства
нашей с ним встречи -- спросил:
     -- Надеюсь, нет необходимости, чтобы я ушел?
     --  Нет, нет, останься,--  поспешно сказала Лаура,  прижимаясь  ко  мне
крепче прежнего.
     Лаура не ошиблась. Но прошло еще десять  минут, прежде чем мы услышали,
что пришел Роберто. И, хотя он тотчас удалился к себе, сон отлетел прочь. До
утра мы  не  сомкнули  глаз.  Что  до  меня,  --  мешал  не  страх,  неясное
беспокойство, скверное предчувствие, а, как подсказывал  мой жизненный опыт,
оно не всегда обманывало.
     Я  ушел на рассвете. Через бульвар, напротив, стоял газетный  киоск, за
газетами  я  сразу  и отправился;  на  полпути затылком  почувствовал чей-то
взгляд, стремительно оглянулся -- следом шел Роберто. Да, он был слеп, но он
явно  вел  меня,  его  способность  обходиться  без  зрения  поражала. Купив
утреннюю прессу, я отошел
     к витрине  магазина,  за  киоск, наблюдая за  сыном  Лауры.  Роберто на
минуту остановился, будто принюхиваясь. "Словно собака  по  следу",-- пришло
на ум сравнение. И вдруг он уверенно двинулся на меня.
     "Только этого еще недоставало", -- разозлился на него я, быстро пересек
бульвар и уже сел в машину, когда Роберто нагнал меня.
     -- Не уезжайте, я не причиню вам вреда.
     Я захлопнул дверцу, но ничего не сделал, чтобы уехать.
     "Что ж, послушаем, какого черта ему надо."
     Его  гордо  вскинутая  голова  была  повернута  куда-то в сторону, что,
конечно же, ему нисколько не мешало.
     -- Мсье, прошу вас,  мне  неприятно ваше  присутствие в моем доме... --
произнес все тот же, без малейших интонаций, голос.
     -- Разве это только ваш дом? -- он раздражал меня, его невидящие глаза,
безгубый рот, и этот голос, -- Я не намерен...
     Он перебил меня:
     -- Вы причините ей только боль... Я предупредил вас, мсье.
     Отвечать ему мне не пришлось, я неожиданно услышал Патрицию.
     -- Кто этот красавчик?.. Познакомьте...
     -- Садись в машину, -- пригласил я ее.
     --  Спасибо...  Кстати,  красавчик,  меня зовут Патриция, а  это  мой в
некотором роде  родственник, и не советую портить с ним отношения, что, если
мне не понравится?-- она  говорила, все  больше  распаляясь.  -- Чего же  мы
ждем, поехали.
     Непонятно почему, но я медлил.
     -- Подождите, мое имя Роберто. Вы прелестны, Патриция.
     -- Не собираетесь ли вы  сделать мне предложение? -- со злым  сарказмом
сказала Пат.
     -- Возможно. Вопрос времени, -- его уверенность в себе была немыслимой.
     Пат на секунду  опешила, после чего нарочито громко расхохоталась. Смех
ее прервался так же внезапно, как и начался.
     --  Пошел  прочь,  урод!  --  она  смотрела  на  него взглядом,  полным
ненависти,  однако  Роберто,  казалось,  не  обратил  на  ее  слова никакого
внимания.
     -- Мсье, не забудьте о моей просьбе. Прощайте!
     Вместо ответа я нажал на газ: "Довольно с меня!".
     -- Как ты здесь оказалась, и в столь ранний час? -- спросил я у дочери.
     --  Поссорилась с Вильямом, взяла такси, исколесила на нем полгорода...
На тебя наткнулась совершенно случайно... А тебе привет от моей подруги...
     --  Спасибо,  --  я был приятно  удивлен, и  все  мои мысли на какие-то
мгновения  заслонил  образ  Элен.  Но  Пат спросила  о  матери,  и  я  долго
рассказывал о той, кого  она  никогда не знала  и, несмотря  на это,  любила
любовью почти болезненной. Помню, как жадно ловила она  каждое слово  о ней,
будто хотела увидеть ее потом во  сне, словно наяву. Как только я понял, что
мне  больше  нечего  рассказывать  об  Элизабет,  принялся  в  свою  очередь
расспрашивать ее. Патриция была немногословна.
     Работала она в управлении  фармацевтической компании;  о  ребенке  я не
упоминал,  боясь причинить ей боль, о бывшем муже она умолчала, и  лишь одна
тема  волновала и  интересовала ее  в значительной мере  -- мутанты, которые
вызывали у нее только  отвращение, это было больше, чем неприязнь... Вот все
немногое, что мне позволили узнать в тот день.
     Дома Пат сразу исчезла в своей комнате. За завтраком я решил, что поеду
к  Филидору,  и уже поднимался из-за стола,  когда  Кэтти  принесла письмо и
пояснила:
     -- Его только что доставил посыльный.
     Конверт  был без  обратного адреса.  Послание,  которое я нашел в  нем,
показалось мне знакомым:
     "Месье Санс!
     Я располагаю  сведениями,  которые, несомненно,  заинтересуют  Вас. Это
касается Вас и Вашей семьи.  Жду Вас завтра в  12.00 у бара "Глобус". Доктор
Рейн."
     Не читал ли я его раньше?-- возник невольный вопрос.  Вспомнить, так ли
оно  на самом деле, я тогда не смог,  однако  тут  же решил,  что не премину
воспользоваться этим приглашением.
     Филидор  жил   теперь  ближе  к  Булонскому  лесу,  в  доме  интересной
архитектуры, в чем-то напоминавшем римский Колизей.
     Меня встретила пышущая  здоровье женщина  с давно увядшей  красой, и  с
большими, да с ...коровьими глазами.
     -- Мое имя...
     -- Вы Морис! -- опередили меня.
     -- А вы...
     -- Мадам Велье, -- представилась хозяйка протягивая для поцелуя холеную
руку.
     --  Но  что же  вы,  проходите, проходите, Филидор  где-то в парке, он,
знаете ли, бегает по утрам.
     Из уст мадам Велье полился нескончаемый поток слов.
     -- Филидор много  рассказывал  о вас,  ему всегда не хватало вас рядом.
Да, жизнь  уходит... У нас остается  все меньше друзей, все меньше радостей.
Старость упрямо берет свое, и порой кажется, что  юности, молодости-то  и не
было.  Мы познакомились  с Филидором в чрезвычайно романтической ситуации...
Как, вы не в курсе? -- сказала она так, словно только невежда мог  не знать,
как и при каких обстоятельствах повстречались они с мужем.
     -- Скажу по секрету, я, право, лишена притворного жеманства, муж моложе
меня  на семь лет, но он был  сражен моим голосом. Да, да, вы угадали, перед
вами в  прошлом  певица... Я  пела в Ла Скала, в нью-йоркской опере,  и... в
"Гранд-Опера" в Париже... Ах, какое это было время...
     Невоздержанность  на  язык  у  мадам Велье, наверное, была  ее основным
недостатком:  за те  пятнадцать минут, что я ждал Филидора, она  выдала  мне
потрясающее количество информации на самые разнообразные темы, словно я с ее
помощью  готовился  выступать  с  публичными  лекциями  в   университете  по
социологии, истории, праву, античной эстетике, и я  с  облегчением вздохнул,
когда появился ее муж.
     -- Спасибо, что навестил, -- сердечно приветствовал он меня.
     -- Тоже друг, два дня как в воду канул, -- смеялся я.
     Филидор пожал плечами и попросил Сару, так звали жену, принести сигары.
     -- И куришь, и  бегаешь... -- я смеялся, быть может, только потому, что
почувствовал,  как  рад  его видеть.  И все же на раскрасневшемся после бега
лице Филидора зависла некая странная улыбка.
     Мадам Велье любезно предложила  мне  позавтракать  вместе с  ними. Я не
стал  отказываться, но тут  Филидор  озадачил меня  своим полным  недоумения
возгласом, обращенным к жене:
     -- Его нет?!
     На что Сара растерянно захлопала глазами.
     Пока  накрывали  на  стол, я  рассматривал  весьма  любопытные картины,
развешанные  по стенам,  и  в  первую  очередь спросил о них, когда Филидор,
приняв душ, вернулся в гостиную.
     --  Да,  это оригиналы, -- так  коротко удовлетворил  он  мой интерес и
перевел разговор в иное русло.
     -- Чем  занимался эти  дни? Видел Патрицию, Скотта?..  Извини...  Сара,
подай  пожалуйста "бордо", из моих запасов...  Морис,  это Шато-д-Икем, тебе
понравится.
     Я любил это вино, ароматное, тонкое...
     В эту минуту  дверь в зал  из  комнаты  под  лестницей на  второй этаж,
отворилась...  До того  момента мне  казалось,  что  даже  абсурду  фантазий
прогневавшейся  природы  есть  свой  предел...  Он  вошел,  восьмирукий  или
восьминогий,  с искривленным туловищем, без плечей, некий симбиоз кентавра и
паука,  размером  со  здоровенного  теленка, и  неожиданно  с  необыкновенно
миловидным,  будто   высеченным  из  мрамора  искусным  мастером,  несколько
женственным лицом. Взор серых волчьих глаз был остер и дерзок, а его красиво
поставленная на могучей шее голова несла печать Гордости. Но, Бог мой, разве
можно было назвать его человеком.
     Изменившиеся   лица   супругов  Велье  подсказали   мне  причину  столь
непонятного до этой секунды поведения Филидора.
     -- Здравствуйте,  -- сказал мне  он и переместился  в кресло; шесть его
конечностей остались внизу, а передними двумя, так же только  что ступавшими
по  полу,  сняв  толстые  кожаные  перчатки,  он  взял  столовые  приборы  и
преспокойно принялся завтракать.
     Гнетущую тишину, воцарившуюся в гостиной, нарушил все он же:
     -- Я,  кажется, не представился... Карл  Велье, кто  вы, я знаю... Я не
ошеломил вас своей внешностью? Кстати, играете ли вы в шахматы?
     -- Да, и неплохо, -- ответил я на вторую часть вопроса.
     -- Тогда  после завтрака и сыграем, если,  конечно, вы не против, отец,
право, не годится мне в соперники.
     Он говорил  непринужденно,  с  легкой  насмешкой,  видимо,  пребывая  в
хорошем настроении. На  его  родителей  же  больно  было  глядеть:  Филидор,
отсутствующе вертел  пальцами вилку,  Сара, смешавшись, сидела  с  натянутой
улыбкой, пока, наконец, не нашла повода выйти из комнаты.
     На  мне одном лежала  ответственность  за  то, чтобы  как-то  разрядить
обстановку,  что, впрочем,  не  составило  большого  труда. Карл оказался на
редкость приятным  собеседником.  Как я уже сам догадался, картины были его,
причем, как выяснилось,  они не  раз выставлялись в лучших  салонах  Парижа.
Карл  не признавал  авангардистов или  подобных  им маляров, но  преклонялся
перед Дали и отдавал должное классической школе... Вообще  о живописи он мог
говорить часами.
     Не сразу,  но в разговор втянулся и Филидор. Сара принесла пунш. И  все
более или менее сгладилось.
     После  завтрака Карл практически  без борьбы  выиграл у меня три партии
подряд, но  вовсе не из-за того, что я  не годился ему в соперники, а скорее
потому,  что он был уж слишком экстравагантной фигурой и  сосредоточиться на
шахматах  я  так  и  не  сумел.  Справедливости  ради  замечу  --  играл  он
превосходно.
     Я не собирался уходить скоро. Мне было  комфортно и уютно в доме Велье,
но позвонил  мой страховой агент и попросил о встрече в офисе фирмы. Время у
меня  еще оставалось, однако  я стал прощаться. Замечу, что Филидор держался
уже  не  столь  скованно, как  вначале; конечно, его  угнетало то, каким был
Карл, но он любил своего сына, как только способен любить отец, гордился им,
его умом, его ярким  талантом. Мадам Велье, растроганная до слез,  повторила
не раз,  что  в ее  доме я всегда желанный  гость.  Ну  а Карл, зная,  что я
приехал на такси, предложил взять его машину.
     -- Благодарю вас, Карл... Время терпит, я пожалуй, пройдусь. Я давно не
был в Булонском лесу, очень давно, тридцать лет, -- отвечал я.
     -- Если вы не возражаете, я немного провожу вас, -- предложил тогда он.
     -- Отлично, -- согласился  я,  и мне  действительно  было  приятно  его
общество.
     Невеселая  вышла  прогулка.  Карл нежданно-негаданно затронул  предмет,
разговора о котором с ним я предпочел бы избежать...
     -- Вы думаете, я не страдал?
     -- Думаю, тебе трудно жить, -- задумчиво произнес я.
     -- Теперь нет...  Мы  взрослеем и многое  предстает  перед нами в  ином
свете... Мне было трудно, пока не пришло осознание того, кто я.
     -- Так кто же такой Карл Велье? -- вполголоса спросил я.
     -- Номо --... чье время грядет, чье поколение только завоевывает землю,
чье  превосходство над человеком, кто для вас совершенство,  неоспоримо... В
это нелегко поверить, еще труднее понять, что мы не просто  монстры, а люди,
во многом стоящие на порядок выше.
     Он говорил  беззлобно, твердо, как  будто пытаясь обратить  меня в свою
веру, словно это было возможно, но я вспомнил Ежи:
     -- Странно, вы все как один одержимы одной и той же идеей... Я ведь все
это уже слышал, только от убийцы...
     Я сказал и  пожалел...  Карл  посмотрел  на меня почти разочарованно, с
горечью и наверное, с укоризной.
     -- Прости, -- молвил я.
     Метров тридцать мы прошли храня молчание. Потом Карл заговорил вновь:
     -- Когда я  пришел в первый  раз в  школу, нас было всего трое, и самый
уродливый --  я. Мои  однокашники  обращались со мной, как с животным. С той
разницей, что животное могут, хотя бы изредка, приласкать. Больше всего моих
врагов раздражало, что я был лучше их во всем, я впитывал в себя знания, как
губка...
     Как только  они не изощрялись  в  способах  унизить  меня.  Однажды они
соорудили для паука ловушку; паук -- не правда ли, удачное прозвище?.. Когда
я  вошел  в спортзал,  та ловушка сработала,  рыбачья сеть  подняла меня под
потолок,  а они стояли внизу,  забрасывали  меня гнилыми помидорами, тухлыми
яйцами  и надрывались  от смеха... Самое  смешное для  них началось, когда я
освободился... Каким образом? Карл повел туловищем, что могло  означать лишь
одно -- он перенял привычку отца  пожимать плечами, но как нелепо и уродливо
выглядело это у него, у ...монстра.
     -- ...наверное, настал конец моему терпению. Последствия были ужасными:
одному я проломил  череп, другому повредил  позвоночник, а  четверо обошлись
сломанными  руками,  ногами,  ребрами...  Отец  потратил  массу денег, чтобы
спасти меня  от тюрьмы для малолетних преступников, но после того случая все
изменилось, меня оставили  в покое. Однако еще сильнее  стали допекать  моих
друзей. Тогда мы сплотились. Сначала нас было трое,  через год  -- пятеро, и
уже мало  кто осмеливался  связываться с нами  открыто... Но началась охота,
где охотниками были не мы. Винсента сбили машиной, Поля подвесили за обе его
головы, Карла Велье возжелали сжечь заживо... Вы  считаете, у  меня красивое
лицо? Но это не мое лицо. То, что вы видите, -- результат кропотливой работы
врачей, плоды многократных  пластических операций... Но  я о  другом...  Это
изматывает, когда борешься с тенью, мы  даже не  имели представления  о том,
против кого обратить свой  гнев. Одно нас спасало  -- слишком уж  живучая мы
порода. Потом поступил в  колледж. В  колледже  нас  была  почти четверть, и
снова лучшие из лучших -- мы...
     Здесь он прервался, шел задумавшись, а после произнес почти по слогам:
     "Надо же так случиться... влюбился..."
     -- Надо же так случиться... влюбился... Мы учились вместе, но на разных
факультетах. Ее звали  Луиза. Когда она пригласила меня к себе на загородную
виллу,  я  ни о чем  не думал,  я был  безнадежно,  безумно в нее влюблен, и
поехал, забыв об осторожности... Мы расположились в огромном  зале, прямо на
ковре. Она  погасила свет. Я  слышал шорох ее платья, чувствовал ее  горячее
дыхание совсем близко...  Мы разделись.  Она сказала, что на  минуту оставит
меня, и ушла. Мною  овладело смутное  беспокойство... Вдруг вспыхнул свет. Я
предстал  нагим  перед  толпой  зрителей,   заполнявших   верхний  ярус,  их
становилось все больше и  больше, послышался смех...  Этот смех снится мне и
поныне...  Перед глазами все поплыло. Я  не  видел их.  Я  искал только  ее.
Нашел, узнав ее голос:
     "Обещанный сюрприз, господа! А'ля паук!"
     Карл замолчал.  Нельзя было  не  испытывать сострадания,  глядя на  его
искаженное болью лицо.
     -- Почему ты рассказал мне это?
     -- Мне кажется, мы будем друзьями...

15.
     Вторую