незаметно.  Я души  не чаял в  маленькой дочурке, она  же,
вверенная  мною попечительству Кэтти и Гарольда,  росла крепкой и  здоровой,
тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал  Элизабет.  Изредка
Скотт  разрешал мне  побыть  с  ней  наедине, но даже тогда,  когда  нас  не
разделяла  перегородка,  я чувствовал,  что  ее  нет  рядом.  Она  неизменно
оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.
     После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно
сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом  Филидором Велье,
и  вскоре  редкий  вечер  мы  не  проводили  втроем за карточным столом  или
сражаясь друг с другом в шахматы.
     Я упомянул  о Филидоре  и вспомнил  университетские годы, нашу  дружбу.
Какими  мы были... Время --  все  тот же не  удовлетворенный  собой  мастер,
который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"...  Нет, не младенец, его
лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше --
слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная  юность, и молодость с
ее  целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь  мир у  ног ее, а
после  и зрелость,  -- но почему  она  так равнодушна, апатична, а еще, хуже
того, --  суетлива...  "Нет,  не  то!"  Вот когда Время рисует  лик  старца,
задумчиво  оценивает  его достоинства,  но вдруг  понимает, что  в  нем есть
мудрость,  но нет жизни, и  мастер меняет холст, чтобы начать все сначала...
Наши  портреты? О, их так  много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в
какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и  Филидор были молоды, обладали
завидным здоровьем и нравились  женщинам.  И все же  мы  были непохожими. Я,
наверное, был  романтиком, в  какой-то степени искателем  приключений; он --
реалистом,  не поддающимся ни  на какого рода авантюры, отчасти прагматиком,
но  человеком всегда твердым и  прямым,  в  отличие от меня, не гнушавшегося
компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...
     Но я отвлекся.
     Минул  год.  Филидор уезжал  на  Гавайи и  в нашем  узком  кругу  давал
прощальный   ужин.  Мы  расположились  на  балконе  с  прекрасным  видом  на
погрузившийся в сумерки Дворец Шайо  и Эйфелеву  башню,  последней  глядящую
вслед  заходящему солнцу.  Скотт держал в  руках свежую газету, я, помнится,
подтрунивал  над Филидором,  обрушив  лавину критики на его  новую пассию --
оперную певицу  Сару  Эрмон,  он  же  пытался  призвать  нас  к  вниманию  и
провозгласить  тост.  Произнести  его  Филидор  так  и  не  успел.  С  улицы
послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"
     Естественно, наши взоры обратились вниз.
     Двое  полицейских, один  из которых держал  в руке нацеленный на  живую
мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к
стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за
два пятьдесят, очень худой,  бритый наголо,  плохо одетый, что-то  еще о нем
сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.
     Потом  они  принялись  его  избивать.  Сначала  полицейский,  державший
великана  на мушке,  ударом рукоятки пистолета  по затылку  поставил его  на
колени,  а  после  и  второй   страж  порядка,  видимо,  уверовав  в  полную
безнаказанность,  картинно  замахиваясь  огромной  ручищей,   несколько  раз
прошелся  резиновой дубинкой парню  по  пояснице. Но и  этого ему показалось
мало,  поскольку затем  он,  схватив  молодого человека  за  отворот  ветхой
рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда  в ход пошли ноги
в тяжелых ботинках.
     Филидор  первым  не   выдержал  испытания   столь   жестоким  зрелищем:
поднявшись  из  кресла,  он  быстро  удалился в  дом. В  никуда,  в  сторону
отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...
     Каким-то  образом  вырвавшись из рук своих истязателей, юноша  бросился
наутек.  Он  бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед
собой только глаза -- два обычных и третий, на лбу...
     Потом гулко прогремели выстрелы...
     Мутант  споткнулся,  но  первые  секунды на  ногах  все  же  удержался,
пробежав еще  метров  пять. Он и  падал  как-то  странно:  сначала, выбросив
вперед правую  ногу, сделал  один  гигантский  шаг, затем,  волоча  за собой
левую,  почти сел на  шпагат; и  казалось,  что  выпрямиться  уже  не
сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его
не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.
     Я и Скотт покинули балкон,  прошли в комнату. Вечеринка была испорчена.
Нас  уже не тянуло к  шуткам, веселой непринужденной беседе.  В  наступившей
гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:
     -- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?
     Я согласился и вкратце поведал друзьям о той трагической ночи...
     Когда  я   закончил,  Скотт,   выдержав   паузу,  сделал  тогда  просто
фантастическое резюме?
     -- Они поглотят нас... и мы даже не заметим, как растворимся в них.
     Он вовсе не собирался удивить или потрясти нас, нет, он говорил то, что
думал, и,  может  быть, именно поэтому, по  крайней мере на  меня его  слова
произвели неизгладимое впечатление. А Скотт не спеша развивал свою мысль:
     -- Согласно статистике, кстати, тщательно скрываемой, уже сейчас каждый
пятый рождающийся в стране ребенок -- мутант. Примерно так же обстоят дела и
во  всем  мире,  разумеется,  где-то  хуже,  где-то лучше...  То, с  чем  ты
столкнулся  --  не  самый распространенный вид мутации. Это  так  называемый
симбиоз  синдрома  Аперта  и  синдрома  Йохава...   Парадокс  трагедии  рода
человеческого в том, что мутанты вопреки всем законам природы становятся все
более жизнеспособными. У мутантов рождаются мутанты. Причем далеко не всегда
это родительская копия. Эксперименты матушки Эволюции продолжаются... Но что
это  я говорю  о законах  природы,.. --  законы-то,  вероятно,  уже  не  те.
Несмотря  на все старания системы здравоохранения, нормальные дети  мрут как
мухи.  Из тех, кому сейчас  три  --  пять  лет,  половина  --  с  серьезными
изменениями наследственности. И лично я не считаю эти данные завышенными...
     Скотт  оставил нас на пару минут, вышел в столовую за бутылкой виски, а
вернувшись, продолжил:
     -- Имя Павел  Томашевский Вам  не знакомо?  Ему,  пожалуй,  больше, чем
кому-либо из смертных, известно об этой  проблеме. Он даже готовил к изданию
книгу, плод десятилетних исследований,.. -- Скотт говорил все медленнее, все
тише, -- ...я знал когда-то его: честолюбивый, уверенный в себе, дотошный до
мелочей и всегда соривший деньгами...
     -- Ты не испытываешь к нему особой приязни,.. -- заметил я.
     Скотт промолчал. Тогда я спросил, в Париже ли он.
     -- Хочешь познакомиться с ним? -- ответил Скотт, посмотрев мне в глаза.
--  Знаешь,  встреча с  Томашевским не  сулит ничего  доброго.  Недавно  его
убедили  не  выступать  с  серией  статей о  мутантах,  у него  были крупные
неприятности... Одним  словом, это не  та  тема, о которой говорят  вслух...
Потому-то и книга его не увидит свет...  Впрочем, вот его  адрес, -- и Скотт
протянул мне свою записную книжку.
     * * *
     Уже на следующий день я решил удовлетворить свое любопытство.
     Я оставил свой "ситроен" в ста метрах от дома Томашевского. Было  около
одиннадцати  часов  дня. И без того редких  прохожих  в  этом тихом квартале
распугал  по-осеннему  моросящий  дождь,  но  утопающая  в  зелени  каштанов
набережная  отметала  всякую  мысль о  том, что лето  уже покинуло  Париж. И
все-таки непогода именно по-осеннему словно нашептывала: "Какое, собственно,
тебе до всего дело?.."
     Однако в тот момент я поравнялся с четырехэтажным, одновременно богатым
и изящным, особняком в стиле  барокко, из которого выходил солидный господин
в  черном элегантном  костюме.  Он  был  шатен,  роста --  выше  среднего, с
сердито-сосредоточенным и в чем-то печальным лицом, спрятавшимся за очками с
толстенными стеклами; что-то было в нем от  Пьеро, но Пьеро, ставшего совсем
взрослым,  с крупным  носом,  округлым  подбородком, по-бульдожьи  отвисшими
щеками.  Прячась   под  зонтиком,  поеживаясь  от  непривычной  для  августа
прохлады, он осмотрелся по сторонам, перешел улицу в двух-трех шагах от меня
и  направился  вдоль  набережной, приближаясь  к тому месту,  где стоял  мой
автомобиль.
     Это  и  был профессор Томашевский, я не  мог  ошибиться,-- просматривая
намедни старые журналы, я нашел его фото.
     Павел Томашевский не спешил. Я без труда нагнал его и представился.
     -- Простите... Я Вас не знаю, -- вежливо-холодно отвечал он.
     -- Но Вы знаете доктора Скотта? -- несмело спросил я.
     --  Вильяма,..  -- брови его взлетели кверху,  он усмехнулся наполовину
грустно,  наполовину,  уж так  мне показалось,  презрительно,  --  ...Вильям
Скотт. Вы друзья, коллеги?.. Так чем обязан?
     Я  солгал,  сказав, что  хочу  подготовить статью  для одного  научного
журнала...Однако Томашевский,  услышав, что  речь  идет о  мутантах, напрочь
отказался  иметь  со мной дело. Сколько красноречия и  сил потратил я, чтобы
убедить профессора в моих честных намерениях, и все впустую.
     Так ни с чем я и вернулся домой.
     Вопреки обещанию вечером не заехал Скотт.
     Дождь  усилился.  Уютно  расположившись  в  кресле, я  сел у  открытого
окна... Наполненный пьянящей свежестью воздух, шелест листьев, вздрагивающих
под  ударами  капель, и  их барабанная дробь  о крышу дома  и дорожки  сада,
раскаты грома за вдруг расщепившими небо молниями, и безумного нрава ливень,
то низвергавшийся сплошной лавиной, то резвящийся, как игривый котенок...
     Я любил такую погоду, особенно ночью.
     --  Мсье, --  прервал  мой отдых вошедший  в  кабинет Гарольд, -- Прошу
прошения, принесли письмо...
     Я взял  конверт, бросил мимолетный взгляд -- обратного адреса  не было,
-- быстрым движением вскрыл его и пробежал глазами четыре короткие строчки.
     "Месье де Санс!
     Я  располагаю  сведениями, которые  несомненно  заинтересуют  Вас.  Это
касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус".
     Доктор Рейн".
     Я не  знал никакого  доктора Рейна, кто он и что ему  от меня надо, но,
раздумывая над тем, что бы это значило, с  чем связано, почувствовал  взгляд
Гарольда.
     -- Что-нибудь еще? -- увидев, что он еще здесь, удивился я.
     -- Мсье,  сегодня  утром Вы говорили, что едете  в Пюто... возможно Вас
это заинтересует -- там какое-то убийство...
     Я  кивнул,  отложил  письмо. У меня и в мыслях не было,  что  то, о чем
сообщил  мне  Гарольд,  хоть  как-то касается моей  поездки, но тем не менее
включил телевизор и застал уже конец репортажа:
     "Итак, сейчас трудно  сказать,  чей  это труп --  хозяина ли дома,  или
неизвестного пока полиции лица," -- закончил его молоденький репортер.
     На экране выплыла заставка  вечерних  новостей,  затем появился диктор,
заговоривший о политике, терактах,  наводнениях, футболе  и прочем. Но  я не
слышал  его, у меня  перехватило  дыхание...  Репортер  стоял  на  фоне дома
Томашевского.

6.
     Скотта я пытался найти на  протяжении всего последующего дня, почему-то
уверовав в то, что он  многое сможет  мне  объяснить, что  о Томашевском, об
убийстве он знает  гораздо больше всей пишущей  братии. Но в клинике  его не
видели,  дома  отзывался  автоответчик, не брали  трубку и в машине. В конце
концов, отчаявшись найти Вильяма  (Филидор  же уехал  еще днем раньше),  я с
бесполезной и глупой  злостью  на своих  друзей,  вернее,  на их отсутствие,
томясь  от  бездеятельности, заперся у себя в  кабинете.  Вы  спрашиваете  о
докторе  Рейне? Я не встречался с ним. Письмо  вылетело у меня из  головы. Я
был рассеян, интуитивно ощущая приближение беды. До  сих пор не могу понять,
что  подтолкнуло меня тогда,  около 21.00, сорваться  с места и  помчаться в
Пюто.
     В этот  раз  я оставил машину за  квартал от дома Томашевского, у моста
через Сену, и, спустя  десять минут,  притаившись в  тени  дерева, находился
рядом со знакомым особняком.  Двое  полицейских у дверей, изнывая от  скуки,
рассказывали  друг  другу  что-то  смешное,  то и дело  нарушая  тишину ночи
раскатами грубого приглушенного смеха. Они не заметили меня. Некоторое время
я наблюдал  за ними, изучал дом, раздумывая над  тем, как проникнуть внутрь,
пока не обнаружил то, что искал: крайнее, ближнее ко мне окно  второго этажа
было  приоткрыто;  не составило бы труда  и  забраться наверх, так близко  к
стене здания одно из деревьев протянуло свои ветви. Однако раньше надо  было
перелезть через освещенную фонарями высокую чугунную ограду, почти на виду у
полицейских.
     Я  все же  рискнул... и,  спрыгнув с ограды,  прижался к газону, словно
страус, зарывшийся головой в песок, не смея поднять взгляд.  Обошлось -- они
слишком увлеклись разговором. Прячась за кустами роз, я подобрался к дереву,
что должно было мне помочь, вскарабкался по нему на карниз, еще немного -- и
осторожно  открыл  окно пошире.  Вновь донесшийся снизу  смех заставил  меня
вздрогнуть.  Я отпрянул от окна, наверное,  слившись со  стеной  здания.  Но
размеренный гул голосов успокоил меня.
     "Ну же!" -- подтолкнул я себя...
     Отправляясь туда,  вряд ли я подчинялся какому-либо  конкретному плану,
скорее, все  произошло  спонтанно.  Фонаря  не оказалось  под  рукой,  и мне
пришлось  довольствоваться слабым светом с улицы.  По-видимому, я оказался в
кабинете Томашевского, то есть там,  где, как писала утренняя пресса,  нашли
обезображенный  до  неузнаваемости  труп.  На  какие-то  секунды  мною  даже
овладели сомнения: "Что это?  Ловушка, случайность или чья-то  беспечность?"
Разглядел   тяжеловесный   письменный  стол,   на  нем  --  лампу.   Опустил
светонепроницаемые шторы и включил свет.
     Это  был кабинет  и лаборатория  одновременно.  Помещение  занимало  по
меньшей  мере тридцать квадратных метров:  помимо стола здесь находились два
открытых   стальных  шкафа,  стеллажи,  заставленные   пробирками,  колбами,
холодильники, барокамеры  и многое другое, о  предназначении чего оставалось
только  догадываться.  Я  взял  из  шкафа  стопку  журналов  документации  и
внимательнейшим  образом,  страница  за   страницей,   обратился  к   мыслям
Томашевского.  Наверное,  с  моей стороны  наивно было полагать, что полиция
окажется менее  дотошной, нежели Морис Де Санс. Но словно кто-то подсказывал
мне -- нашли они далеко не все. Очень скоро я получил тому подтверждение.
     Когда я уже отчаялся  что-либо найти, в коридоре послышались торопливые
шаги. Я бросился к лампе, потушил свет и едва успел спрятаться за шторами.
     Открылась  дверь.  Метнулся  по занавескам  красный  тонкий луч. Кто-то
уверенно  пересек  комнату,  остановился  у окна. Я услышал тихий  щелчок, а
затем те же шаги, но теперь удаляющиеся ...
     "Кто это? Хорошо ли он  знает дом? Наверное. Но кто это? И как он попал
сюда?" -- задавался я вопросами.
     Самое время  было  обернуться, посмотреть  вниз.  Один из  полицейских,
опустившись на порог,  прислонился  к дверям, другой  -- завалился набок тут
же,  на  ступеньках;  они, казалось, уснули... Из особняка вышел  мужчина  с
кейсом в  руках, в широком плаще, простоволосый; в крайней спешке направился
к мосту, откуда пришел и я.
     Все тот же  путь: окно, карниз, дерево...я даже успел  бегло  осмотреть
полицейских.  Слава  Богу,  они  были  живы.  Думаю,  причиной  их  сна  был
нервно-паралитический газ. Затем я бросился вдогонку за неизвестным.
     Впервые мне приходилось за кем-то следить, но почему-то я не сомневался
в том, что делаю это  вполне сносно. Впрочем, он оглянулся  лишь  однажды (и
опять я не сумел разглядеть его  лица), когда садился  в свой  "роллс-ройс",
припаркованный, как  выяснилось, всего в ста метрах от моей машины  -- в тот
момент меня выручил покинутый всеми автофургон,  я успел за  ним спрятаться.
"Роллс-ройс" рванулся  с места, будто застоявшийся в  стойле  жеребец, столь
стремительно промчавшись мимо, что я едва не потерял его из виду, прежде чем
сам  сел за  руль.  Только  интенсивное  движение  в  районе  площади Дефанс
вынудило  неизвестного сбавить скорость, какое-то время  ползти  в  медленно
растекающемся потоке машин, растеряв таким образом все свое преимущество.
     Я вел его, наверное, с полчаса, не меньше. В стороне остались Кубервуа,
Нантер.  Затем он свернул на  юго-запад. Но за Рюэй, у поворота на Роканкур,
когда Париж пригородами своими, все более и более растворяясь в  полях,  уже
дышал легко и свободно,  -- неизвестный, воспользовавшись пустынной трассой,
оторвался от меня без особых усилий.
     В те  минуты  я подумал, что  пора  расслабиться  и спокойно добираться
домой, в  Сен-Клу,  скорее  по  инерции продолжая  двигаться все  в  том  же
направлении,  рассчитывая  возвращаться  через лес  Марли.  Однако я проехал
дальше, наверное,  азарт не оставлял меня, углубился в лес Сен-Жермен  и уже
твердо решил повернуть назад, как увидел на встречной  полосе  брошенный  на
произвол судьбы  "мерседес". Проводил его долгим взглядом... И бешено дал по
тормозам... Машину швырнуло на передние колеса, но она пронеслась еще метров
двадцать,  прежде чем встала,  чуть развернувшись боком. Я же  едва не вышиб
головой лобовое  стекло. Не  обращая внимания на кровь,  от  которой  тотчас
слиплись волосы, я выскочил из автомобиля и побежал назад. У обочины, совсем
недалеко от  "мерседеса",  стоял изрешеченный  пулями  "роллс-ройс": боковые
стекла, осыпавшиеся  мелкой  дробью  частью на  бетон,  частью  в  салон,  и
вздыбленный капот -- жалкое зрелище...
     Салон был пуст... Лес! Только лес мог спасти его! Я недолго раздумывал.
     Безоблачное небо и огромная  луна  -- согласитесь, неплохое подспорье в
поисках наугад: на открытых участках  видно, словно днем, а шаг в сторону, в
тень, --  и тонешь  в ночи; впрочем,  небезопасное  занятие. Прислушиваясь к
каждому  шороху, я  решительно продвигался  в  глубь леса, пока не  вышел на
опушку.  Передо  мною  возникло  нечто среднее между  заросшим прудом  и еще
несостоявшимся болотом. Однако не успел я решить, куда повернуть теперь, как
справа послышался нечаянный всплеск.
     Почти  бесшумно  я  подкрался  ближе.  Болотом двигались  двое  мужчин.
Опасаясь выдать себя,  идти  следом  я не  решился;  осмотревшись, пробрался
через кусты, какое-то нагромождение  деревьев, все более удаляясь от берега,
наконец стремглав бросился вокруг  пруда и почти оббежал его,  когда услышал
хлопки  выстрелов... Мог  ли я догадываться,  что сценарием в  разыгравшейся
драме мне уготована главная роль...
     Итак, представьте себе мизансцену: покосившийся сарай, у стен его лицом
вниз лежит мой неизвестный, а трое человек чуть поодаль "делят добычу". Один
из  них  роется  в  кейсе,  помогая  ему,  второй  светит  фонарем,   третий
настороженно посматривает вокруг.
     Все дальнейшее происходило, словно в замедленной съемке...
     Из-за сарая вышла Элизабет!  В руках она сжимала пистолет, на вытянутых
руках; она и подняла его, трижды спустив курок...
     Упали двое. Третий, с кейсом, прыгнул на землю, перекатился, выхватывая
оружие... Опережая выстрел, ломая ветки кустарника, я метнулся из укрытия  к
своей  жене --  и тем отвлек  его  на себя: пуля просвистела  совсем  рядом,
коснувшись волос, оцарапав ухо. До  Элизабет было метров десять. Она стояла,
не  опуская пистолета,  будто  окаменев... Я  несся, не  чуя под собой  ног,
словно по раскаленным углям,  и все равно мне показалось, что  бежал я целую
вечность: не слыша выстрелов, в полной мере не осознавая действительности, я
видел  только  свою жену, холодея от ужаса, когда  смерть вырастала  за ней,
ожидая повеления свыше...Не иначе рок помешал  убить нас обоих. Лишь повалив
Элизабет на землю, я почувствовал обжигающую боль в левом боку.