Андрей Корбут.
   Гражданская война


 © Copyright Андрей Корбут, 1993
 From: odv@cris.crimea.ua




1.
     Порой  я одержим  идеей,  что  все началось в  далеком 19...  на  борту
"Виктора Гюго"...
     Меня подняли c постели  внезапно,  во втором часу, а через минуту-две в
медицинском  блоке  я  осматривал  принесенную  туда  женщину. Ей  было  лет
сорок-сорок пять. Некрасивая, крупная, притом очень  полная,  она  лежала на
кушетке  без  каких-либо  признаков жизни, голова  же  вся была  в  крови  и
представляла  собой малоприятное  зрелище. Выстрел в висок не убил ее сразу,
надо полагать, только потому, что в последний момент у нее дрогнула рука, но
слишком  поздно  заговорил  в  ней инстинкт  самосохранения,  и  теперь душа
медленно, но неотвратимо расставалась с грешным телом...
     Я сказал грешным? Да, именно так я тогда и подумал. Она была беременна;
судя по  всему,  на седьмом  месяце,  хотя  из-за  ее комплекции  это  и  не
бросалось в глаза. У несчастной начиналась агония, и все, что еще можно было
предпринять, так это попытаться спасти ребенка, сделав кесарево.
     Помогала мне... Жанна. Да, сестру звали Жанна; пышка, хохотушка... В те
первые  мгновения  я так  до конца  и не  осознал  произошедшего. Я  передал
младенца сестре, она подняла его над телом  умершей матери... как вдруг с ее
уст сорвалось:  "О,  господи!" Я  вскинул голову. Прежде всего меня поразило
выражение   лица   Жанны,   ставшего   смертельно   бледным,--   испуганное,
растерянное,  и с  таким  отвращением,  какого я  никогда не видел  у
людей, или, наверное, лишь однажды --  в те секунды  у нее, у Жанны,.. затем
сам ребенок.
     Казалось,  это  был  типичный  случай синдрома  Аперта,  который обычно
включает в себя  порок развития черепа и полное слияние дистальных сегментов
пальцев   с  тенденцией  к  слиянию  соответствующих  костей,   но  когда  я
пригляделся, мне  стало не по себе... Глаза! ("Боже милостивый", -- повторил
я за Жанной). Глаза  ЕГО были открыты; глубоко посаженные, странным  образом
слезящиеся,   кроваво-красные,   с    неестественно   то   сужающимися,   то
расширяющимися   зрачками,   и,  что   самое   поразительное,  --  изучающе,
внимательно  смотревшие  на нас, -- они ввергли меня почти в суеверный ужас.
Вместо рта  у новорожденного  была лишь смутно напоминавшая  очертания  губ,
неглубокая складка кожи,  нос же,  едва похожий на человеческий, скорее имел
форму  хоботка, причем  все время  снующего,  то ли принюхивающегося, то  ли
ищущего пищу...
     Утром  мы  встали  на  якорь  в  ближайшем порту,  и,  не  скрою,  я  с
облегчением  вздохнул,  когда  избавился от НЕГО,  передав вызванной  скорой
помощи. Весь  оставшийся  путь  домой я  пытался  стереть  из  памяти  облик
младенца, обязанного мне благополучным рождением, и все это время, вспоминая
ЕГО в руках  у Жанны, примирялся с навязчивой мыслью, прочно засевшей в моей
голове: а что если эта женщина знала о том, кого носит под сердцем?
     Впрочем, я опережаю  события. Полагаю,  мне  прежде всего  надлежало бы
немного рассказать о себе и о том, что предшествовало происшествию.

2.
     Моя  мама была русской (не потому ли мои  кумиры -- Достоевский  и граф
Толстой?). Папа  --  французом, тем  потомственным  дворянином, чья кичливая
гордость начертана уже на челе его. Но единственным родителем,  если  в моем
случае правомочно сие определение, был он -- мама оставила нас и этот свет в
день, когда в него явился Ваш покорный слуга, Морис де Санс.
     Всю  свою жизнь отец, страстно любивший маму,  прожил с убеждением, что
истинным виновником ее смерти был я, и не простил мне этого никогда. Детство
я провел  в  пансионе, какое-то время жил в родовом  поместье  близ Марселя,
затем, поступив  в университет,  уехал учиться.  Больше  отца я  не видел...
Правды ради, должен признать: в том, что касалось  материальной  стороны,  я
никогда  не испытывал недостатка. Но разве  только в  этом состоит отцовский
долг?  Он  не  был  со мной  чрезмерно  суров  или  строг, несправедлив  или
придирчив,  он был  со  мной  просто  никаким, как  чужой,  совершенно чужой
человек... Увы, и сейчас меня гложет обида.
     После  окончания  Сорбонны  я проходил стажировку  на  красавце-лайнере
"Виктор  Гюго",  принадлежавшем некоей  туристической  компании,  и  там  же
остался  судовым  врачом.  Как  я  благодарен судьбе,  что мне представилась
возможность  насладиться  сполна романтикой  морских  путешествий!  Гонконг,
Сингапур,   Бомбей,  Рио,   остров   Пасхи,   вулканы   Индонезии,  айсберги
Антарктиды... О, будь я многословнее и поэтичнее, одни лишь эти воспоминания
заняли,  наверное,  добрый десяток страниц...  Однако семь  лет нескончаемых
странствий, очевидно, утомили меня,  недаром я  решил  жениться,  причем  на
первой понравившейся женщине моего круга, ответившей мне взаимностью. К тому
же все взлелеянные моими друзьями доводы против брака оказались опрокинутыми
тремя  несомненными ее  достоинствами:  она была  настоящей  красавицей,  не
слишком заумной,  и, наконец,  -- богатой.  В общем,  потеряв свободу,  я не
очень огорчился. И все же всего год... да, да, всего год продержался я вдали
от океанских просторов  в  уютном  доме жены в  предместье Парижа,  как меня
снова сорвало с места.
     Это плавание,  первое после разлуки с морем, стало и последним. Хотя мы
с Элизабет никогда не говорили о любви, наш брак не был и  из тех, о которых
говорят -- по расчету  (несмотря ни на что, смею так утверждать!). Наверное,
нас сблизило  одиночество. Но лишь  сблизило, не более  того, поэтому  в  те
памятные дни я очень  удивился письму  жены, написанному в  теплой, нежной и
еще  Бог  знает  какой  манере,  однако  абсолютно  ей не свойственной.  Она
поздравляла  меня  с тридцати двухлетием и  с  нетерпением (как  можно  было
заключить из письма) ждала моего возвращения.
     Тогда в голову мне пришла нечаянная мысль: "Право, я ни разу не подавал
ей повода думать, что  ревнив..." -- мысль, предполагавшая,  что виной всему
измена, а письмо -- либо плод одержавшего верх  раскаяния, либо единственная
его цель ( ввести меня в заблуждение. Сознаюсь, других версий не возникло по
причине весьма прозаичной: веселая  вечеринка в мою честь смела все сомнения
и домыслы относительно послания Лиз, и я о нем просто забыл.
     Между  тем  по окончании круиза  нас  зафрахтовала на  несколько рейсов
некая  австрийская  фирма,  оттянув  встречу  с  родными   берегами  еще  на
достаточно  долгий срок.  Только спустя десять  месяцев  с того  дня, как мы
отчалили от берегов Франции, судно легло на обратный курс, на Марсель.
     Драма же, о которой я  успел  рассказать выше,  произошла на  подходе к
Гибралтару...

3.
     Человеческая  память  ( заковыристая  штука.  Иные  эпизоды, что там --
целые месяцы, иногда годы ( она стирает бесследно, а иные...
     По прибытию в Марсель, уже через шесть  часов я  находился в Сен-Клу, у
дома, с  которым успел сродниться. Двери были не заперты. Я  вошел, и тотчас
остановился, несколько озадаченный тишиной, повисшей в воздухе. Конечно, Лиз
и ее мама, мадам Бонэ, вовсе не обязаны были находиться дома, но я знал, что
старый слуга Гарольд, покинув дом даже на минуту, не оставил бы здесь все на
произвол  судьбы,  а  значит,  где-то  рядом  должен  был  быть  и  Граф  --
"малютка"-сенбернар, но и его лая я не слышал.
     Я миновал гостиную,  поднялся на второй этаж. В библиотеке  бой больших
старинных  часов (странно, но раньше я  не замечал  их),  словно подкараулив
нежданно-негаданно  появившегося  гостя,  оглушил  меня  двумя  раскатистыми
ударами,  точно   могильный  колокол.  В  спальне   жены  притаился  сумрак,
подаренный  тенью  старой  вишни за окном.  Здесь  в тихом полуденном вечере
спала  старомодная   мебель  из  красного  дерева:   тяжеловесные   шкафы  с
гардеробом,  трельяж с  зеркалами в  полтора человеческих  роста, громоздкая
кровать с  поистине  королевским балдахином,  которая, казалось,  перенесена
сюда  из сказки о  спящей  красавицы. Заглянул в  спальню мадам Бонэ: дочь и
мать --  они  были  так  похожи.  Затем  повернул  назад;  направился  через
библиотеку в свой кабинет  и нашел, что даже бумаги лежат на столе все в том
же беспокойном, но  строго обозначенном мною порядке, как и почти год назад;
прошел в свою спальню, утонувшую в лиловом свете штор... И нигде никого...
     Я  не стал осматривать  всегда пустующие,  потому  закрытые комнаты для
гостей, спустился вниз и через кухню вышел в сад. Тут я и нашел Гарольда.
     Он сидел  в беседке, выглядел подавленным, голова его поникла, а у  ног
старика так же тихо лежал Граф.  Увидев меня, сенбернар негромко тявкнул, но
затем с безразличием отвернулся.
     -- Здравствуйте, Гарольд. И где же наши женщины? -- окликнул я слугу.
     -- О мсье, Вы вернулись... --  Вы бы  видели его  полные слез глаза! --
Скверные  у нас  дела,  мсье, очень скверные.., -- и  он  забормотал  что-то
бессвязное.
     -- Послушайте-ка, Гарольд, довольно  причитать. Что происходит? -- Увы,
я скорее рассердился  на него, чем  взволновался, но это подействовало (  он
обрел дар речи.
     Я узнал,  что месяц  назад  жена  подарила мне  двойню. Дочь и сына, но
мертвого сына; со слов Гарольда, последнее обстоятельство настолько потрясло
Лиз, что ее вынуждены были поместить в  психиатрическую лечебницу. Я узнал о
том, что минувшей ночью в  больнице скоропостижно скончалась мадам Бонэ, и о
том,  что  письмо, подоспевшее ко  дню моего  рождения,  Лиз  написала после
визита  к врачу. "В тот день она излучала счастье, ( вспоминал Гарольд. ( Но
потом,  так и не  дождавшись  ответа, в гневе или  отчаянии вообще запретила
сообщать вам о чем-либо".
     Что  я почувствовал? Горечь утраты близких  и примешивающееся, какое-то
неловкое  перед  самим собой,  жестокое равнодушие; боль  отца,  потерявшего
сына;  и неуместное в те мгновения возмущение обманутого мужа,  от  которого
скрыли отнюдь не мелочь, а рождение собственных детей.
     Гарольд  смолк.   Я  устало  опустился  на  ступеньки  беседки,  словно
растворившись  отрешенным  взглядом в цвете  сирени.  Мы  еще  долго хранили
молчание;  я  -- пытаясь  прийти в себя,  собраться  с  мыслями, он -- вновь
переживая горе семьи, частичкой которой стал за годы службы в доме.
     Наконец я спросил о дочери.
     -- Она у Симпсонов, мсье. Они взяли ее на время.
     -- Как ее назвали?
     -- Патриция, мсье.
     -- Гарольд,  позаботьтесь обо всем необходимом касательно похорон мадам
Бонэ,--  поднимаясь, сказал  я; в ту минуту более всего мне хотелось увидеть
свою дочь.

4.
     Симпсоны жили в  ста метрах от нас. Я и не  заметил, как оказался у  их
особняка.  Общение  с  ними  никогда  не доставляло  мне радости.  Это  были
безобидные пожилые люди, очень добрые, но вот эта-то доброта мне в них и  не
нравилась. Они ее проявляли, наверное, ко всему роду человеческому. Но можно
ли ставить знак равенства между насильником и жертвой, лжецом и праведником?
Я не понимал этого.
     Впрочем, о главном.  Итак, весьма скоро я с  интересом  и  любопытством
разглядывал  спящую в  кроватке мою  крошечную  дочь, нисколько  не  обращая
внимания на  поток соболезнований по поводу кончины мадам Бонэ, изливавшийся
из уст супругов Симпсон,.
     Мы договорились, что  через дня три-четыре я заберу Пат домой, а сестра
Кэтти, смотревшая у них за малышкой, переедет ко мне.
     В тот же вечер я заехал в частную клинику Рикардо. Она находилась всего
в нескольких километрах к западу от Сен-Клу.
     В  просторном  холле  больницы  ко  мне  вышел  высокий,  атлетического
телосложения  и  приятной наружности  шатен с  короткой бородкой,  ничуть не
старившей его,  мой ровесник или немногим старше, с  ясным, открытым и очень
внимательным взором.
     -- Доктор Скотт, лечащий врач вашей жены, -- представился он. Его голос
--  мягкий,  ровный  баритон,  тон  --  учтивый  и  корректный  --  невольно
располагали к нему собеседника. Я лишь назвал свое имя, потом говорил только
он, каким-то чутьем предугадывая все мои вопросы.
     -- Мсье Де Санс, ваша жена поступила к нам в  крайне тяжелом состоянии.
У  нас  она  пятую  неделю, пока  улучшений  нет,  и,  к  моему  величайшему
сожалению, в  ближайшее время  они  вряд ли предвидятся. Сейчас очень  важно
понять первопричину ее болезни: возможно, смерть мальчика была лишь толчком,
так сказать, последней каплей. Наследственность у вашей жены хорошая, что же
касается ее  наклонностей,  привязанностей, словом, всего, что позволит  нам
узнать ее ближе,  --  здесь мы рассчитываем на  вас. Наверное, вы  хотели бы
увидеть ее. Какое-то  время я  не рекомендовал  бы Вам встречаться с ней, не
стоит рисковать... Пойдемте.
     И он повел меня за собой.
     Отдельный кабинет, куда  мы вскоре пришли  и где меня оставили  одного,
был разделен на два отдельных помещения прозрачной перегородкой; я подошел к
окну -- парк внизу неторопливо успокаивался, исчезла зелень деревьев и трав,
и   жалобный  свет   немощного  прожектора,   откуда-то  с  крыши,   заменял
схоронившуюся луну... В комнате не было  ничего,  кроме глубокого кресла, но
не успел я в него опуститься, как увидел Лиз...
     Элизабет и Скотт находились по ту сторону перегородки. Моя жена покорно
следовала за своим доктором; голова ее  была склонена на грудь, и, казалось,
она силилась и  не могла ее поднять, а в кричащем взгляде ее синих, когда-то
чарующих,  а теперь наполненных ужасом глаз не было ничего человеческого; ее
лицо было гораздо бледнее того, каким я его помнил, а губы дрожали. Когда же
она села в  кресло (как  раз  напротив меня), золотистые  волнистые  волосы,
словно нарочно, скрыли от меня эту  нарисованную  безумием  маску.  Кажется,
доктор  пытался  вызвать  Лиз  на  разговор;  если  так, то  его  усилия  не
увенчались  успехом:  она  не  раскрыла  уст  и  не сделала  ни одного  хоть
сколь-нибудь  осмысленного  жеста.  Наконец  Скотт,  обратив в  мою  сторону
взгляд, зная, что я за ним наблюдаю, дал мне понять: довольно...
     Покинув  клинику,  я заехал в  ближайший ночной бар. Хотелось одного --
напиться.
     Я  остановился  у  стойки,  заказал бренди,  сразу  бутылку;  опустошив
большую ее часть, наконец осмотрелся. Все вокруг  плыло  в едком сизом дыму,
приглушенно  играла музыка; симпатичная официантка сновала  между столиками,
убирая посуду,  подавая  спиртное,  но посетителей было немного  --  человек
десять-двенадцать, и  каждый, за исключением,  пожалуй, воркующей парочки  и
двух  друзей,  игравших в  карты,  занимался  самим собой, коротая  время  в
одиночестве.  Я только подумал: "Странно, ни одной компании..." -- как в бар
ввалились  четверо  здоровенных парней  с  размалеванными девицами. Создавая
невообразимый шум, громко смеясь и грязно ругаясь, они оккупировали  дальний
угол и, взяв море  выпивки, принялись  веселиться, впрочем, не  приставая  к
окружающим.
     Пробило полночь. Я почти допил свою бутылку и собрался было уходить, --
мне показалось, что стало  очень  душно, --  когда порог бара переступил еще
один посетитель. И тотчас, словно по мановению волшебной палочки, шумевшие в
углу  притихли,  один  из  двух  картежников  вполголоса  грязно  выругался,
послышался занудный скрежет отодвигаемого стула,  а  кто-то,  поперхнувшись,
пытался откашляться.  Все взоры сошлись на  нем одном, на  том, кто вошел  в
бар.
     Он  был среднего  роста,  хорошо  одет -- в черном, отлично  сшитом  по
фигуре  костюме,...  и  двухголовый.  Надо ли  объяснять,  какой шок вызвало
появление его -- мутанта во плоти...
     Головы  расходились с одной шеи, где-то вверху, так, что даже  касались
щеками  и потому, мешая друг другу,  чуть клонились в сторону. Это было одно
лицо,  но  в двух  экземплярах,  необыкновенно выразительное,  с правильными
мужественными чертами,  спокойное  и отмеченное  печатью  достоинства; более
того, достоинство  скользило и в каждом  его жесте, в  движении рук, головы,
той или иной, в голосе:
     -- Виски, пожалуйста, -- встав у стойки, в трех шагах от меня, попросил
он  бармена.  Среди  воцарившегося  в  баре  гробового  молчания  его  слова
зазвучали необыкновенно громко.
     Бармен  засуетился,  принес  заказ.  И  застыл  напротив,  едва  ли  не
заглядывая в рот  клиенту. Пила правая, ближняя ко мне голова. Однако мутант
сделал лишь  пару  глотков  --  пущенная кем-то из  удалой компании  бутылка
разбилась  о правую  голову. Он непроизвольно разжал пальцы, роняя бокал,...
раздался звон  бьющегося об  пол  стекла,.. подался  вперед, ближе к стойке,
затем резко повернулся всем корпусом.
     Несмотря на то, что правая голова, залитая кровью и водкой, безжизненно
упала на плечо,  глаза левой  бешено сверкнули, ища  обидчиков. Но  четверка
парней, опрокидывая  столы и  стулья, уже бросилась к мутанту. В  них кипела
первобытная  ненависть.  Они сбили  его  с  ног почти  сразу, легко  подавив
яростное, но неумелое  сопротивление, а  окружив,  стали  методично наносить
удары  в  живот, в грудь, по  головам... И все же не их лица привлекли тогда
мое внимание...  лица людей, не принимавших участия в избиении, --  вот чьи,
-- ни  одно  из них  не  только  не  выражало  сочувствия к  несчастному, а,
напротив,  жаждало  смерти  поверженному. Это  напоминало сцену  в  античном
цирке, бой гладиаторов. Никогда раньше  не думал,  что молчание (я говорю  о
зрителях) может быть столь красноречивым. Ловлю себя на мысли -- а был ли  я
лучше? Ведь я тоже не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедняге, и отнюдь не
из страха перед разбушевавшимися гориллами. Наверное, я  всего лишь встал на
сторону  своего  биологического  вида,  рефлексивно,  заведомо  не  в  силах
отождествить  себя  с тем существом.  И  все-таки мне  стало крайне мерзко и
гадко на душе, может быть, даже стыдно за всех нас вместе, а потому я весьма
поспешно оставил бар.
     Пошатываясь  от  выпитого бренди,  насвистывая что-то  незамысловатое и
грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно,
небо  заметно  заволокло  тучами, изредка  в  просветы  между  ними  глядели
звезды...  Не помню, где и сколько я бродил  той ночью, и как  столкнулся со
Скоттом.
     -- А, это вы, доктор, -- с трудом ворочая языком, сказал я.
     -- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...
     Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", -- подумал я, а
вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:
     --  Какого черта...  в руки... Сначала эта женщина с дыркой  во  лбу...
затем  младенец без рта... исчадие ада... жена,  сын, теща... двухголовый,..
бармен, наверное,  свихнется...  но  двухголовый!  Не слишком  ли приправлен
соус? --  не  знаю  почему,  но  мне страсть как захотелось  набить  доктору
физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.
     -- Может быть, поймать  такси? Если не ошибаюсь,  вам в Сен-Клу? Послав
его ко  всем чертям,  я  проигнорировал и это его  любезное предложение,  и,
кстати,  очень  опрометчиво,  так  как  в  тот  момент  мне  вдруг  донельзя
захотелось  спать  и,  кажется,   я  уже  собрался  прилечь  прямо  там,  на
тротуаре...
     Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.
     Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире
на  чужом  диване,  хотя  и  то,  и  другое  внушало  доверие: квартира была
небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом,  а диван
-- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва
успел встать, как пришел Скотт.
     --  Вы  уже  проснулись,..  -- доктор  был  свеж и  бодр,  для меня это
выглядело почти укором.
     -- Благодарю Вас, за  все,.. -- смешался  я, и, сославшись на  какие-то
дела,  заторопился  домой.  Скотт  не  удерживал  меня,   но,  прощаясь,  мы
обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.

5.
     Дни  летели