улыбаясь сказал. -- Что нового? Филидор...
     -- Он не звонил...
     -- Вчера ко мне обещался заехать некто Роже Шали.
     -- Нет,.. его  не  было. Звонил  г-н Куен, но он позвонит еще...  Кэтти
утром была в супермаркете, пришла очень испуганная...
     -- Что?
     -- ...Они все неестественно  вежливы  и  обходительны.  Люди  исчезли с
улиц, раньше такое случалось только ближе к вечеру...
     Вы заметили как  она  сказала?  -- "Они"...  -- Я понял, что  стояло за
этим, Элен никогда не отождествляла себя с ними, и уж не знаю, плохо это или
хорошо...
     Скоро  Кэтти  позвала  к  столу.  Обед  больше  походил  на заупокойную
трапезу. Ели молча. С сосредоточенными лицами. Может быть, излишне тщательно
и  долго  пережевывали   каждый  кусочек   пищи.   Кэтти   изредка   бросала
обеспокоенный  взгляд на окна. Бобби, притихший,  словно мышка,  не  отрывал
глаз от  тарелки; внук Кэтти уже второй день как опасался  выходить из дома.
Прошлым вечером, когда я спал, пришла посылка на его имя  -- в ней оказалась
дохлая, с мешком на голове, кошка...  Рассеянна  быпа Элен...Да  и мои мысли
были где-то далеко.
     По телевизору  лихо раскручивался сюжет какого-то боевика. Он никого не
интересовал, но без телевизора гробовая тишина стала  бы просто невыносимой.
И  вдруг  боевик  прервался  спецвыпуском  новостей... Уверен,  те  немногие
посвященные, в числе  которых  был  и я, уже поняли, о чем пойдет речь.  Мир
затаил дыхание...
     Спустя  несколько  минут   трагедия  в   Ретуни,  тщательно  скрываемая
властями, перестала быть тайной. Отсчет времени начался.
     Я  встал  из-за стола, отодвинул  ужин. За мной  поднялась Элен.  В это
время позвонил Куен.
     -- Здравствуйте, мсье де Санс.
     -- Здравствуйте, мсье.
     -- Вы смотрели?!
     -- Да. Что за этим последует?
     --  Как бы там ни  было, но  Ваша персона  не утратила  для  меня своей
значимости. Я пришлю Вам Андрэ... Вы не против?
     -- Как Вам угодно...
     -- Он приедет ближе к одиннадцати...
     Потянулось время... Поползло...
     Мир долгие месяцы или годы,  балансировавший  на грани между  Разумом и
Безумием,  -- грани острой, словно  лезвие бритвы; мир, созданный  НАМИ, и в
который  вторглись ОНИ,  с  неутолимой жаждой  его  изменить, вдруг  потерял
равновесие,  и разве понять, когда  все  свершилось, был ли это  чей-то злой
умысел  или желание повернуть все  к лучшему, или какая-то нелепость, и стал
рушится  в  пучину человеческих  страданий,  где  царит  хаос, где властвуют
инстинкты скорее грязные, нежели верные.
     А Разум  лишь  вопрошает:  "Что  будет?" Растоптанный  толпой  ребенок,
выпавший  из  рук  споткнувшейся  на мостовой  матери?  Кровь  на ритуальном
кинжале? И человека, заметьте, кровь!  Выстрелы в  спину, когда убийца тихой
сапой мстит из-за угла, подло, низко,  зато наверняка?.. или  противостояние
лоб в лоб,  когда  смешивается  кровь  врагов и  друзей,  когда одержавший в
схватке верх станет праздновать, может быть, Пиррову победу?..
     Страшные это мгновения, когда рушится мир. Жуткие это мгновения,  когда
теряется  точка  опоры. И  ведь надо-то  так  мало --  обуздать  гордыню;  Я
вспоминаю  тот вечер...  На западе занималось зарево,  будто  кто-то там, на
Небе, истекал кровью... Может быть, то был перст Божий...

36.
     Быстро   смеркалось.  На  город  опускалась  ночь   и  пугающая   своей
непредсказуемостью тишина... Но сколько же может продолжаться такая тишина?
     Элен лежала с открытыми глазами, лицом к таяющему свету, поджав колени,
обхватив их руками, лежала поверх постели, не раздеваясь, и здесь же, рядом,
сидел я.  Но  очень скоро  вокруг  -- и в  комнате, и вне  дома -- поселился
властолюбивый мрак. Он заслонил от меня  дорогое лицо, скрыл  стены и мебель
черными шторами, а на  кровать набросил такое  же черное  покрывало, оставив
лишь окно как сумрачный ковер, расписанный незамысловатым узором.
     Я протянул руку туда, где должно было висеть бра...
     --  Не  зажигай  свет!  Мне страшно,.. -- уловив мое движение, поспешно
прошептала Элен.
     Что  истинно  страшно, так это когда люди боятся  света, когда они ищут
защиты у тьмы... Это значит, тьма правит миром...
     -- Элен, любимая,..  все будет хорошо. И постарайся уснуть. Уйдет ночь,
а  с  ней  и напрасные  тревоги,  -- сказал я, склоняясь  над  ней,  пытаясь
разглядеть блеск ее глаз.
     -- В эту ночь нельзя спать... Я чувствую... Я же мутант.
     -- Карл тоже был мутантом, но я любил его как брата, как сына...
     --  Знаешь, мне  пригрезилось,  так  ясно,  словно наяву...  водопад  и
пещера,  мы вдвоем  и...  нет,  не  хочу об этом...  Водопад, пещера, вокруг
джунгли, море красок, сочных,  живых,  голоса птиц... и рев  водопада... Как
думаешь, есть  еще  на  свете  девственные  леса  или  они остались  лишь  в
воображении людей?
     -- Я люблю тебя...
     --  Правда? Любишь?.. Тогда обещай мне:  если  мы переживем эти дни, мы
найдем ту пещеру под водопадом и обязательно там, где нет людей...
     Где-то  совсем близко у  дома хрустнула ветка, почти неслышно, но среди
застывшей тишины очень отчетливо, и тут же что-то тяжелое упало на балкон.
     -- Тихо,.. -- прошептал я на ухо Элен.
     Там на сумрачном ковре вдруг возник силуэт человека... И разрывая линии
ковра, кто-то открыл дверь балкона и шагнул в комнату.
     Элен сжала мою руку в своей и почти беззвучно произнесла:
     -- Пат!
     Коснувшись лишь имени, Элен, словно коснулась и самой Патриции.
     -- Элен?! -- достаточно громко произнесла ночная гостья.
     -- Зачем ты здесь? -- жестко спросил я.
     -- Ты?. Отец, кажется, это и мой дом.
     -- Что ж, осторожнее... у тебя руки в крови...
     -- Ты не задавался вопросом -- имеешь ли ты право судить меня?
     -- Думаю, да. Уж так распорядилась судьба, оторвав нас друг от друга на
целую вечность, но от  этого я не перестал быть  твоим отцом,  а  ты -- моей
единственной дочерью... к несчастью.
     --  Все, что я хочу  --  сохранить мой мир  и отвратить его конец.  Это
преступно?  Ты прав, мои руки  в  крови, это кровь  Самуэля Ли, Сиднея, тех,
чьих имен я не знала, и кровь детей, даже младенцев... Как и ребенка Элен...
Но кто-то должен был взять на себя эту ношу... Бог с ними -- будь они просто
уродами. Все гораздо сложнее... Нас, которых так много, во  много раз больше
чем их,  развратила  убийственная самоуспокоенность,  что  этот  мир  создан
человеком  и для человека.  Мы  потеряли  зубы  и  когти, мы  оборвали нити,
связывающие нас, как будто время остановилось и будто мы вечно обречены быть
самыми, самыми, самыми. Но  это мираж --  наше царствование. Они сильнее нас
-- вот  это реально... Ты прав: у меня нет к ним  жалости, как нет жалости в
драке не  на жизнь,  а на  смерть.  Каждый из  них --  будь  то  ребенок или
взрослый -- должен умереть, иначе... иначе участь наша будет жалкой...
     Я слушал ее отчаянную исповедь; слушал, не видя ее лица, ее глаз, голос
ровный, сильный,  чуть приглушенный, с  нотками надежды найти понимание,  но
уверенный в своей непогрешимости перед истиной... Слушал молча...
     -- Я расскажу тебе  о девушке, одной  моей близкой  подруге... Она была
чиста,  юна, а сердце  ее  жаждало любви.  По  ночам она влюблялась  в  свое
отражение в  зеркале, восхищаясь тем совершенством, каким одарил ее господь,
телом,  которое принадлежало ей,  его плавными  изгибами,  прозрачной кожей,
тонкой  шеей, грудью древнегреческой богини, ногами нимфы... О, если  бы  ты
знал, как ждала  она своего первого мужчину... И вот появился он -- сильный,
умный,  смелый,  но  такой  нерешительный с  ней  наедине.  Но, может  быть,
виноваты чужой город, чужая школа,  и то,  что друзья  его остались где-то в
далекой Испании, или то,  что им  обоим было только по пятнадцать?..  Прошло
две недели. Две недели  счастья. Она любила и видела, что любима, так почему
же он ни разу даже не  взял ее за руку?.. Тогда  она бросилась в омут... она
привела его  к себе домой ночью, тайком  от посторонних глаз... Она любила и
видела, что любима -- можно ли ее судить за это. Она обнажила перед ним свое
тело, которое теперь принадлежало уже не ей, а  ему,  и сама же, от волнения
путаясь в  его  одежде, обнажила и  тело  возлюбленного. И, почувствовав его
упругую  мужскую  плоть, она  опустилась  на колени,  обняла его бедра...  и
отпрянула,   словно   ужаленная...   Тысячи   тончайших  волосатых  щупалец,
извивающихся и кишащих,  словно клубок червей, вдруг слились  вместе --  его
ноги исчезли. Всего на мгновение  потеряв над собою  контроль,  он стал  тем
человеком-змеей, чудовищем,  каким создала  его природа  и  которого  уже не
прятали ни  одежда,  ни сумрак  спальни... Скажи, сколько  сил надо было той
девушке, чтобы побороть охватившее ее отвращение. На следующий день... Одним
словом, она стала  избегать его. А спустя три дня он застрелился. Было ли ей
жалко его?  Наверное.  Но затем случилось нечто, что  жалость  превратила  в
ненависть.  В ее классе было еще трое мутантов, над которыми все издевались,
кого  считали  животными,  какими-то  недочеловеками, их звали  Самуэль  Ли,
Сидней и Кора...  Вскоре  после смерти...  юноши Кора обманом завлекла ее  в
спортзал. Там ждали друзья  Коры... Они насиловали ее  всю ночь. Они стали у
нее первыми  -- двухголовый Самуэль Ли и Сидней с  лицом на затылке  и лицом
впереди...
     -- Что сталось с ней?
     -- Она покончила с собой.
     Нет, история  эта  не  напоминала  историю  Ромео и Джульеты, что-то не
вязалось  здесь  с  извечной  темой беззаветной  и  воистину  смелой  любви,
описанной великим драматургом, но мог ли Шекспир  измыслить подобный поворот
сюжета, мог ли он думать о  том, что ждет его Ромео, обо что  разобьются два
любящих сердца...
     Я почувствовал, что будто каменная глыба навалилась на меня  всей своей
непосильной  тяжестью, и,  казалось,  остановится сердце, как сами  по  себе
сжимались в  кулаки пальцы:  но от  безысходности я лишь стиснул зубы, шумно
вздохнул и мотнул головой, словно отрешаясь от наваждения; подумал -- каково
же сейчас Элен; снова видел перед собой Патрицию, тщетно пытался всмотреться
в черный призрак, все еще стоящий у  окна,  и не  поверить  что она осталась
прежней --  холодной и рассудительной, чуждой волнений.  Может  быть, именно
поэтому я нашел руку Элен, взял в свою, но потом оставил, поднялся с постели
и встал рядом с дочерью, обратив бесполезный взгляд во мрак улицы...
     -- Элен, -- вновь заговорила Патриция, -- Я ни в чем не раскаиваюсь. Ты
знала -- я сдержу слово.
     --  Ты чудовище...  --  произнес  я  тихо, -- в чем  был  виноват  этот
неродившийся ребенок?
     -- В том, что он родился бы мутантом.
     Почему-то в эту секунду я вспомнил о  Скотте, страстно любившем ее, мою
дочь.
     -- Кто убил Вильяма? -- наверное, я думал вслух.
     И если этот  вопрос все же относился к Пат,  то  она не ответила, может
быть, не нашлась,  что ответить.  Она отошла от окна  в глубь  комнаты,  мне
показалось, опустилась в кресло и, лишь спустя  минуту,  я снова  услышал ее
голос, впервые за все время дрожавший.
     -- Вчера я видела свою мать... твою жену, отец.
     Я словно не расслышал ее слов...
     -- Элизабет?
     --  Она в клинике Рикардо... Вильям лгал, он все  лгал, но лучше бы его
ложь была правдой.

37.
     "ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ"
     С  той  памятной  ночи,  столь  красочно  описанной Просперо  Мериме  в
"Хронике времен Карла Великого" минули века. Изменилось, казалось бы, все, и
лишь СМЕРТЬ не знала бега лет. Люди все так же, один на один, вступали с ней
в отчаянную  схватку,  все так  же кто-то склонял перед ней колени, а кто-то
приносил в жертву вместо себя врага или друга.
     Все, что будет рассказано мною в это главе, один для всех жуткий сон. Я
упомяну обо всем, что хоть как-то отложилось в моей памяти...
     Не успел я в  полной мере осмыслить сказанное Патрицией, как рвануло!!!
Как будто некая страшная сила решила играть  в детские кубики,  выбрала дом,
что стоял по соседству  с тем, где жили Симпсоны, а  потом взыграл каприз...
Кирпичи,  рамы,  решетки, листы крыши, мебель, тряпье, вещи и тела людей  --
все взлетело, зависая в  одетом в траур небе, совершив акробатические финты,
опало на газоны, мостовую, тротуары, на соседние дома... И сразу  замелькали
зловещие  тени.  Рассыпаясь, словно  муравьи,  устремились  люди  туда,  где
непроглядная темень, но, возвращаясь на свет пожарища,  иные из них, рыская,
напоминали уже волков.
     Я выбежал на балкон. Что-то темное размером с теннисный  мяч пронеслось
совсем  близко, едва не задев  голову. Инстинктивно я  пригнулся; оказалось,
камень,  но за ним вдогонку летели уже другие; звон бьющегося стекла донесся
снизу  --  били  окна  первого  этажа.  Под  градом  камней  мне  ничего  не
оставалось, как поспешно ретироваться в комнату.
     Затишье наступило минуты  через две,  и я  наивно  подумал,  что,  быть
может, этим все и закончится.
     -- Надо сходить вниз, узнать, что там...
     -- Я с тобой! -- воскликнула Элен.
     -- Иди один,  будет лучше,  если она останется,  наверху безопаснее, --
неожиданно вмешалась Пат: -- так или иначе, а сейчас мы все на одном тонущем
корабле...
     Вот  только  могла ли на  то  согласиться  Элен?!  И  потому,  как  она
метнулась  ко  мне,  словно прячась  за  моей  спиной от Патриции,  что-либо
говорить было излишне.
     Мы едва спустились в  гостиную, как в  окна, разбиваясь об их  решетки,
полетели бутылки с бензином, затем снаружи позаботились о факелах,  и  тогда
подоконники, портьеры вспыхнули бесцветным и алым пламенем.
     Какие иной раз нелепые мысли посещают нас в критические моменты жизни.
     "Мне бы подвизаться пожарником, кажется,  всю  свою  жизнь  я только  и
делаю, что спасаюсь от огня", -- подумал в ту минуту Ваш покорный слуга.
     -- Кэтти! -- закричал я, вместе с Элен принимая бой.
     -- Кэтти! -- звал  я,  срывая на пол карнизы, помогая  себе, чем только
можно, чтобы погасить пламя.
     Кэтти  наконец  появилась;  с  рукой  на  сердце,  она,  кажется,  едва
удерживалась  от того,  чтобы не  упасть  в обморок;  увы, мне  некогда было
интересоваться ее здоровьем;
     -- В доме есть огнетушители?!
     -- Они... Я сейчас, мсье! -- выпалил  выскочивший из-за  спины  бабушки
Бобби  и кинулся куда-то к кухне. Тем временем в  окна полетели еще  две или
три  бутылки,  на  лестнице  показалась  Пат  и сообщила,  что  огонь в двух
спальнях.  Слава  Богу,  Бобби, проявивший в ту ночь  настоящее мужество, не
заставил себя ждать...
     --  Пат! Второй этаж  твой!  --  крикнул я, указывая  на  один из  двух
тяжелых баллонов, что принес юноша, и овладевая другим.
     Патриция же упрямо  покачала  головой и  будто нашла более рациональное
средство,  уверенно пересекла  гостиную,  бросив  на ходу непонятную  фразу:
"Сосунки!",   распахнула  дверь,  но  сделала  лишь  шаг,   как,  оглушенная
бейсбольной  битой, медленно сползла вниз  по  стене  и  осталась  сидеть на
пороге. Тот, кто  ее  бил,  пятясь и  ухмыляясь,  отступал  --  ребенок  лет
двенадцати, ОБЫЧНЫЙ циклоп. Я подбежал к дочери  и, удостоверившись, что это
лишь нокаут, встал рядом с ней.
     Нашими  врагами  были  однокашники Бобби, только их  стало  на  десяток
больше. Проклятые, несчастные в своем уродстве, отвратительные в поглотившей
их   ненависти,  12-13-летние   мальчишки,   вооруженные   главным   образом
бейсбольными  битами,  встречали каждую свою удачу, будь то точное попадание
камнем или бутылкой, оглушительными криками восторга, прыжками,  сопровождая
все  это  неприличными  телодвижениями,  выглядевшими   тем  более  гадко  и
омерзительно, когда это были дети. Я видел их глаза и понимал, что, улыбнись
им удача,  они убьют  без раздумий и сожаления. Но  мог ли я ответить им тем
же?! И, мне кажется, они  чувствовали мое бессилие перед ними, и потому  вид
пистолета, выглядывающего из-за пояса, ничуть не  внушал им страх.  Однако я
все еще не расстался с огнетушителем, а уж применить его, как говорится, сам
черт велел. Я было подумал  об этом, как почувствовал удар сзади по икрам. Я
охнул, упал на одно колено и тут же, оборачиваясь, вовремя поставил руку под
биту, метившую  мне в голову, а затем той же рукой  схватил оказавшегося  за
моей спиной циклопа повыше ступни, потянул на себя -- он испуганно, цепляясь
за  воздух, взмахнул  своими  недоруками  и  повалился на  спину уже  в дом.
Пущенные не чтобы  промахнуться, чтобы поражать, три  биты, одна  за другой,
опрокинули меня, прежде чем я успел переключить свое внимание на что-то еще.
Мои враги  не мешкали:  сразу  окружили, поволокли меня за  ноги подальше от
дверей  к дороге.  Изловчившись,  я нажал  на кран  оказавшегося как никогда
эффективного оружия, направляя струю пены во все стороны. Пены хватило ровно
настолько,  чтобы  раскидать  мальчишек,  одолевших было  взрослого мужчину.
Освободившись, я увидел, что  трое самых крепких и рослых любителей бейсбола
вбегают  в  мой  дом. Вы  знаете, кто разделался  с ними? --  Бобби! Тем  же
способом, что и я, искупав  их  с головы до  пят. Но всего одно неосторожное
движение  едва не стоило внуку Кетти жизни,  -- наступая,  он  споткнулся на
ступеньках и  оказался на земле. Сверху, ему  на  поясницу, прыгнул монстр о
двух головах, другой крикнул: "Лови!"-- и бросил небольшую канистру. Уродец,
стоящий на спине Бобби, уже готовился облить его бензином, и  лишь я помешал
ему,  в  прыжке  оттолкнув  к  стене...  Уж так  получилось,  что  канистра,
перевернувшись, плеснула ему на одежду, и лежавший,  словно выжидая, в траве
факел коснулся адской смеси, рождая факел живой...
     Я ужаснулся, как, наверное, ужаснулся и Бобби, -- я уже  поднял его, он
схватился  за  мою руку, в глазах его  отразилось пламя, губки задрожали, --
как, наверное, ужаснулись и все наши "друзья"- мутанты, вставшие неподвижно,
покоряясь гипнозу зрелища вдруг объявленной  казни, а двухголовый катался по
земле и дико вопил.
     -- Беги, парень, -- произнес я, подтолкнув Бобби к дому,  наклоняясь за
его баллоном.
     Я  пытался подавить огонь пеной, но то ли оттого, что несчастный словно
нарочно в каком-то остервенении только мешал всем этим попыткам, беснуясь от
боли,  то ли оттого,  что  делал  я  это неумело,  все,  казалось,  впустую.
Выбежала Элен с огромным одеялом, набросила на него, на помощь ей пришел  я,
а он бился, проявляя невозможную для  столь юного  возраста  силу; и  только
вдвоем мы  задушили пламя, прежде  чем оно  превратило ребенка в  обугленную
мертвую куклу.
     Война, по крайней мере с ними,  маленькими убийцами, была окончена.  Но
они  не  позволили  перенести  их  друга  в  дом,  чтобы  мы  могли  оказать
пострадавшему первую помощь.
     -- Я врач, -- попытался было образумить их я.
     --  Мы отнесем Клода его родителям, --  сказал один за всех  и глядя на
меня исподлобья.
     -- Но он может умереть...
     -- Тогда вы ответите за это...
     О чем мне больше всего хотелось спросить у них -- кто родители Клода?
     Я не решился.
     Я  все  же вынес им носилки. Они восприняли это  как  должное и, дружно
подхватив их уже с Клодом, понесли словно знамя.
     Только  теперь я оглянулся  вокруг.  Порой так  случается  --  человек,
спасаясь от ночного кошмара, проснувшись,  вдруг осознает, что явь еще более
страшна, нежели сон.
     И  только теперь,  оглянувшись  вокруг, я увидел, что стою среди улицы,
где Насилие и Жестокость,  на  руках в  паланкине, принесшие ЗЛО, вселяясь в
души и монстров, и людей вершили черный суд, и ЗЛО,  шаман без сердца, бил в
свой громкий бубен -- то размеренно, сотрясая воздух  грохотом  взрывов бомб
или машин, то часто-часто, срываясь на стрекот автоматных очередей, то почти
замолкая, какими-то одиночными робкими выстрелами,  и  все  завывая  воплями
женщин, полными  боли  и  ужаса, то плачем  детей,  то  исступленным