замолчал. Я оборвал речь на полуслове.
     -- Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого,
значит, не надо.
     -- Когда я родила, мне было шестнадцать,  -- немного  погодя начала она
свой рассказ, --  ...прошло столько  времени,  а  кажется,  это  было вчера.
Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое -- словно
ночное  море, море в безлунную  ночь,  его  и ощущаешь, и  не  видишь...,  а
события,  хорошие или плохие, словно маяки, не будь  их -- потеряться в этом
море и сойти с  ума...  Одну из  моих  подруг  звали Сара, ей повезло больше
всех, она умерла при родах. Патриция...
     Я  непроизвольно  подался  вперед,  поставил  чашечку  на  столик,  она
загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:
     -- Патриция... так зовут мою дочь, -- пояснил я, теряясь. Наверное, это
плохо сочеталось с легендой об отшельнике.
     -- Вы женаты? -- спросила Лаура.
     -- Моя жена умерла.
     Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:
     --   Патриция   родила   двухголового,   их  много  теперь   рождается,
двухголовых, а у этого к тому же был  огромный живот и короткие  кривые ноги
--  словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на  последнем сроке. Симона
пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа,
меняя  любовников каждый день,  о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает,
были ли они  вообще? Но  я одна  знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я
могу вспоминать и вспоминать  своих  подруг, даже  не  подруг,  а тех,  кого
просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять,  что  случилось  с  Парижем...
Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей,
кто-то  проклял их, кто-то забыл  о  них или заставил  себя забыть, а кто-то
несет свой крест...
     Мой Роберто  родился слепым,  без  ушей, с какими-то  отростками вместо
рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...
     Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.
     --  Потому, что так  было угодно Богу. А если родится ребенок, на  тебя
похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему,
повзрослев, в чужом мире... Все случилось  будто в один день. Их не было. --
Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что
с Парижем?  Здесь  два мира. Мы и  Они. И  никто  не говорит вслух, что идет
война... Когда нет танков и самолетов,  но когда  убивают  за взгляд, за то,
что  кто-то не понравился кому-то. Нас  убивают за то, что мы не  уроды... И
даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты
нормальный  человек. Мы ведь  нормальные  люди,  Морис.  То, что  называется
человеком -- ведь это мы, Морис?
     Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я
подошел к ней, обнял сзади за плечи  и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не
плачьте".  Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне  лицом и
зарыдала, теперь  уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь
слезы она делилась наболевшим.
     -- Я боюсь  его, Морис... Когда он дома, я  забиваюсь в угол, так боюсь
его. Но когда его  нет, я  не  нахожу себе места, я  молю  Бога, чтобы с ним
ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я
устала от постоянного страха...  Что  я говорю,  я люблю своего  сына, очень
люблю, но  я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской
ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не
хочу, чтобы  меня  считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и
спокойно,  радоваться,   смеяться?   Ну   почему   наше   поколение   должно
расплачиваться за все прегрешения и ошибки, накопленные столетиями?
     Она успокаивалась, голос ее затихал, расплывался.
     --  Весь город живет одним страхом...  Мы стали  слабы и ничтожны. И  с
каждым годом нас становится все меньше. Разве рождаются сейчас дети, нет, не
ОНИ, и ДЕТИ...
     Губы  ее  дрогнули,  изобразив  подобие  улыбки,  измученной  и  полной
отвращения: -- Наверное скоро  эталоном красоты станет трехголовый  Аполлон,
Венера  с  глазом  во  лбу,  а  прекрасный  Орфей  запоет  хриплым,  мерзким
голосом.., стоя на четырех ногах...
     И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.
     Я  ударил ее  наотмашь ладонью  по щекам раз, второй,  третий...  Лаура
пришла в себя, опустилась в кресло  и попросила  виски из  бара.  Выпив, она
кивнула в сторону окна:
     -- В той веселой компании мой Роберто.
     -- Пожалуй,  мне пора, -- сказал я, полагая, что мое присутствие здесь,
когда она в таком состоянии, едва ли уместно.
     -- Прощайте, -- безразлично ответила она.
     Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.
     "Неужели он был прав, когда говорил,  что они поглотят нас. Неужели так
далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."
     Я думал об этом, уже оказавшись на улице.
     Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...
     На скамейке  и  вокруг  нее расположились с десяток парней  и  три  или
четыре девушки, кто-то пел,  кто-то  играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры
об Орфее, и меня потянуло к ним.
     Орфей   действительно   пел   отвратительным   голосом,   хотя   что-то
притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство
протеста, что так  петь нельзя, породило во мне  желание зажать уши, да так,
чтобы "певец" непременно это заметил...
     Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же
голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:
     -- Тебе не нравится, как я пою?
     --  Нет, приятель, -- отчетливо произнес я,  но  вряд ли  они  услышали
меня, нас разделяло шагов пятнадцать.
     -- Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! -- повторил Орфей.
     -- Ничего, сейчас мы научим его вежливости, -- вмешался кто-то другой.
     После  этого  четверо  молодых  людей  из компании  направились  в  мою
сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.
     Слепой  юноша,  с  продолговатым  лицом, с  безобразным  беззубым ртом,
русоволосый,   в  куртке  спортивного  покроя  с  пустыми  рукавами,  однако
широкоплечий  и высокого роста. Справа от него --  с бесформенной головой на
толстой  шее,  с  черными,  как  смоль,  длинными  волосами  --  трехглазый,
сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке
гитару... (Вот  уж поистине злая шутка  природы: отнять все у одного  и дать
более, чем надо, другому). И слева от них -- двое двухголовых. очень похожих
на Ламоля-младшего, близнецов -- четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь
ног... Я  был шокирован.  Что же  касается одежды всех этих и многоглазых, и
многоголовых, то она не отличалась  изысканностью -- майки зеленые,  черные,
потертые джинсы, на ногах -- спортивная обувь.
     Они остановились в метре от меня.
     -- Господа, чем обязан?! -- учтиво, но холодно встретил я их и подумал:
"Сосунки!".
     --  Чем обязан?!.. -- оскалился трехглазый, очевидно,  это он собирался
учить меня вежливости.
     -- Смотрю, вы не прочь порезвиться... -- совершенно спокойно заметил я.
     -- Роберто, да он издевается над нами! -- вспылил трехлазый.
     -- Франсуа, перестань.  К чему это ты... -- голос слепого Орфея-Роберто
напомнил мне скрежет металла о стекло.
     То,  что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только  его
увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они -- лет на двадцать.
     -- ...Черт с ним.  Пусть  идет. Ну  же, пошел,  пошел отсюда, -- погнал
меня, словно собаку, Роберто.
     -- Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?!  Крис, Арнольд,
Серж, Жак... -- назвал Франсуа поименно каждую голову, -- что молчите?!
     Но я видел -- преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.
     Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" --
больно  задело мое  самолюбие, и, пусть  с опозданием, но  я ответил всем им
достаточно дерзко.
     --  Вы  плохо  воспитаны,  господа!  Хотя  оно  и  понятно:  вы молоды,
несдержанны, задиристы... Но стоит ли приставать к первому  встречному?  Кто
знает, чем это может обернуться.
     Я был вознагражден уже тем, как вытянулись от удивления лица близнецов,
как разговорчивый Франсуа  на время потерял дар  речи, а глаза его  едва  не
выкатились  из  орбит.  И только  один Роберто остался  бесстрастным.  Он  и
прервал возникшую паузу.
     -- Достойный ответ.
     -- Вы подумали, мои слова  пустая угроза? Но я верил в то, что говорил.
Мне казалось, я разорву их, пусть только тронут... -- "Щенки!"...
     Однако  после слов  Роберто  в  долю  секунды моя  голова стала  чужой,
тяжелой, меня забил озноб, затем пришла непосильная боль,  сдавившая, словно
железными тисками, виски; где-то, глубоко  в подсознании я понимал, что надо
бороться, сопротивляться,  но  сил  таких  не находил...  Я  обхватил руками
голову, веки мои дрожали, глаза будто стали слепнуть, потом подкосились ноги
-- и я встал на  колени. Удара ногой почти не ощутил и, лишь падая на спину,
увидел бешеные глаза Франсуа. Удары посыпались  один за одним. Мелькали лица
двухголовых --  какое-то смеялось,  какое-то дышало ненавистью, но одно, мне
показалось, выражало сочувствие...
     Неожиданно  они оставили меня  в покое. Чьи-то  женские руки приподняли
мою голову. Это была Лаура.
     "Сама не знаю, как  я набралась мужества сбежать вниз и оттащить от вас
этих мерзавцев... конечно, если бы  не  Роберто.  Они  послушались  его", --
рассказывала потом она.  А  я подумал: "Вот так-то, Морис, твой  первый день
едва не стал последним".

13.
     От Лауры я ушел только утром,  когда она еще спала.  Мы  провели чудную
ночь... Лаура была и милой, и ласковой, и страстной... Однако,  проснувшись,
я понял,  что  она  не  стала  мне  от  этого ближе. И все же  я покинул ее,
пребывая в отличном расположении духа.
     В  машине  я позвонил домой.  Патриция не возвращалась,  и,  по  мнению
Кэтти, искать ее следовало у Скотта.
     В  этот  еще ранний  час я  добрался до  клиники  Рикардо  без проблем.
Оттуда, расспросив дежурного полицейского, свернул на дорогу, ведущую к дому
Скотта.
     Окруженный высоким забором с колючей проволокой, дом оказался и в самом
деле  огромным:  трехэтажным,  напоминающим крепость,  с  балконами  в  виде
башенок, и утопающим в зелени парка.
     -- Назовите свое имя, -- попросил охранник, скрывающийся за решетчатыми
воротами.
     -- Морис де Санс.
     -- Ожидайте, -- обнадежил он.
     Ждать  пришлось долго. Ворота отворились не менее чем через полчаса,  и
все тот же охранник предложил подождать господина Скотта в  беседке. Все это
немного озадачило -- у своего давнего приятеля я вправе был  рассчитывать на
более радушный  прием. И снова  прошло минут двадцать,  прежде чем  я увидел
вышедшего  ко  мне из  дома высокого  моложавого господина. Впрочем, я почти
сразу узнал в нем Вильяма. Он по-прежнему был  спортивен, строг, а седины не
было и вовсе.
     Скотт  подошел, сдержанно пожал руку... Нет,  годы  не пощадили  и его,
только теперь понял я. Его истинное  лицо, постаревшее, пряталось  за маской
грима. Остались лишь глаза, зеленовато-карие, и их испытующий, пронзительный
взгляд.
     -- Рад тебя видеть, -- отчеканил Скотт.
     -- Глядя на тебя, этого не скажешь, -- заметил я.
     -- Будь  снисходителен к банальной человеческой зависти. Мне шестьдесят
четыре, а тебе по-прежнему  тридцать  два,  и  ты  стоишь  предо  мною живым
напоминанием о навсегда ушедшей молодости.
     Объяснение, такое простое и убедительное, смутило и обезоружило меня, и
я, право, не знал, как вести себя дальше. Скотт пришел мне на выручку.
     -- Ты хотел увидеть дочь? Патриция здесь... Еще рано, она спит.
     -- Я могу подождать ее?
     -- Разумеется. Зайдешь  в  дом? Нет?  Как хочешь... Извини, мне  пора в
клинику.
     Скотт быстро ушел. Через несколько минут из гаража выехала машина...
     Не буду скрывать, теперь я только обрадовался, что остался один.
     Это  было  необыкновенное утро, вернее  будет  сказать,  таким оно  мне
запомнилось  -- первое утро новой  жизни... Предвосхищая погожий день, ветер
разогнал  облака,  попрятав  их  по  самым  затаенным  уголкам  ослепительно
голубого неба,  где  царствовало  солнце,  ранящее  глаз,  но  нежное  своим
дыханием...  "Боже, как  прекрасен  этот  мир, и  он  снова  со мной"..., --
подумал я и в который раз за это утро приготовился к ожиданию.
     Около восьми утра  в парк вышла молодая женщина в костюме для тенниса и
почти бегом направилась в мою сторону.
     --  Здравствуйте, --  приблизившись,  поздоровалась  она. -- Вы  и есть
мой... Морис де Санс.
     Да, так оно  и было -- она  запнулась,  едва не назвав меня  отцом,  но
потом  произнесла  мое  имя.   Она  принялась  с  любопытством  разглядывать
нежданно-негаданно  объявившегося  папочку, что-то ее не  устроило, я думаю,
неприличный возраст,  но так или  иначе,  а в  голосе ее  уже  чувствовалась
разительная перемена:
     -- Я Патриция...
     -- Уже догадался,  -- чувствуя, что  волнуюсь, быстро сказал я,  в свою
очередь, с не меньшим интересом всматриваясь в повзрослевшую дочь.
     В ней было  больше от отца,  нежели от матери. Немного скуластое  лицо,
правильный прямой нос, красиво очерченный рот и кошачьи глаза -- и разрез, и
миг,  когда  они смотрели, прищурившись,  оценивая собеседника. Однако  бюст
нимфы, ноги, которым позавидовали бы все парижские манекенщицы, и золотистые
пышные  волосы,  вьющиеся  локонами  вокруг  шеи  --  это  уж точно  было от
Элизабет.
     -- Я очень похожа на вас, мсье Санс, -- словно прочитала мои мысли Пат,
-- и нос, и рот, и глаза, все твое...
     -- В женском варианте я получился неплохо, -- как-то вяло пошутил я.
     Разговор не складывался. В сущности, если не  считать тех вырванных  из
контекста  жизни тридцати лет,  предо мною стояла почти ровесница. Очевидно,
понимала это и Пат.
     -- Вильям очень ждал тебя, кажется, вы были дружны, -- наконец  сказала
она.
     Я, уже повидавшись со Скоттом, усомнился, что Патриция искренна,
и  одновременно насторожился: что-то в ее словах, интонациях не  понравилось
мне.
     -- Прости, ты и Вильям?.. -- не договорил я.
     -- Какая чушь эти предрассудки, ...Вильям интересный и сильный мужчина,
--  подтвердила мои  худшие опасения  Пат, обворожительно улыбнувшись...  --
Кстати, вот и его дочь.
     Выбежавшая из дома девушка, в таком же, как и Пат, белоснежном костюме,
заметив нас, помахала рукой в знак приветствия...
     -- Пойдемте, -- потянула меня Пат, -- я вас познакомлю, она моя  лучшая
подруга.
     Дочь Скотта была младше Патриции, немного выше  ее  ростом, с  огромной
копной  падающих на глаза жестких темно-каштановых волос и  крупными чертами
лица, со спортивной, но отнюдь не хрупкой фигурой, и тонкой девичьей шеей.
     -- Элен, -- когда мы встали друг против друга, протянула она мне руку и
одарила улыбкой.
     Есть  женщины,  которых  лишь отчасти можно  назвать  красивыми, но чьи
колдовские  чары  таятся в чем-то  порой неуловимом.  У Элен были  волшебные
глаза, сводящие с ума, бездонные,  синие, словно сапфиры в обрамлении короны
фантастически длинных  ресниц,  подаренных  ей от рождения самой  Венерой. И
еще, наверное,-- пухлые губы, словно жаждущие поцелуя.
     -- Элен, -- повторил я за ее голосом, будто пораженный молнией.
     Она о чем-то спросила -- я кивнул.
     Она что-то сказала -- я ответил "Да".
     Но затем Патриция  напомнила Элен, что  они собирались играть в теннис.
Элен, виновато улыбнувшись мне, сказала:
     -- Надеюсь, мы еще увидимся, -- и убежала к корту неподалеку.
     --  Вы  подождите  меня,  я  скоро.  Вместе  уедем  домой, --  обронила
Патриция, не поднимая глаз, и ушла вслед за подругой.
     Мне снова пришлось ждать.  Но прошло двадцать минут, полчаса, час. Элен
и Пат, ни в чем не уступая друг другу,  увлеченно играли... И я почувствовал
себя лишним...
     Вернувшись домой  без Пат,  я проспал весь  день. Вечером едва заставил
себя разомкнуть отяжелевшие веки, вставать не хотелось. Украдкой подбиралась
черная  депрессия. Пытаясь  избежать ее  плена, я отправился в душ,  и, хотя
пробыл там,  наверное,  с час,  помогло  мне  это  мало.  Потом спустился  в
столовую.
     Кэтти подала ужин. Я спросил о Гарольде.
     -- Он  умер...  двадцать  лет  как,  --  ответила  Кэтти  равнодушно  и
спокойно,  что в общем было нормально -- прошло столько времени, и все же ее
тон неприятно резанул слух.
     -- Филидор не обещал заехать? -- я говорил, будто автомат.
     -- Нет, мсье... Мсье, после ужина я вам больше не нужна, сегодня я буду
ночевать у дочери, она живет в соседнем квартале...
     Кэтти волею судьбы  стала экономкой  этого дома, здесь же она  и  жила,
впрочем, в одном лице она была и кухарка, и прислуга...
     -- Нет, не нужны... А Симпсоны? -- перебирал я в памяти всех, кого знал
раньше.
     -- Мадам Симпсон в полном здравии, а ее муж... -- запнулась она.
     -- Умер?
     --  Однажды  он не  вернулся с утренней  пробежки, его нашли в  сточной
канаве  мертвого,  говорят, его  сильно  ударили  кулаком  в грудь, и оттого
остановилось сердце...
     К еде я почти не  притронулся, отпустив Кэтти, просидел так, бесцельно,
до  полуночи, затем вышел в  сад. Нашел беседку...  ту самую...и  захотелось
завыть по-волчьи на луну, протяжно, громко, излить всю тоску, всю грусть.
     "Неужели  один?!...  --  это  было  чувство  человека,   потерянного  в
безвременье,  теперь  вокруг  меня были  люди, для которых не  было  меня...
Никого  рядом... Никого, ни малышки Пат...,  Пат, теперь женщина,  станет ли
она мне по-настоящему  дочерью, ни Филидора -- единственного друга -- потому
что между нами пропастью обрушилось время, ...ни  Скотта..., а разве знал  я
его? И нет Элизабет... Бедная Лиз, как вымолить у тебя прощение... А ты где,
мой отец, суровый старик,  успокоилась ли твоя душа..., почему я  вспомнил о
тебе? Не потому ли, что мне так плохо?.. О, как я мучался...
     Наверное,  быть  волком  проще. О, если  бы  я был  волком!.. Но  я был
человеком, ведь  только человек может  истязать самого  себя, словно ему это
необходимо, как глоток чистого воздуха, когда спирает грудь.
     У меня не было ни цели, ради  которой бы стоило жить, ни близких людей,
которым я был бы  необходим, ни друзей...  И даже  мир  перевернулся за  эти
тридцать   лет.   Я  вернулся  в  дом.  Включил   телевизор.   Транслировали
пресс-конференцию  премьер-министра.  Премьер  -- мужчина лет  пятидесяти  с
холеным  лицом   --  производил  двоякое  впечатление.  Он  то   отвечал   с
достоинством, порой слишком  резко  и  коротко,  то буквально расшаркивался,
жалко и униженно. Я не мог понять почему, до тех пор, пока камера  несколько
раз не  показала тех  журналистов,  которые  задавали  ему вопросы. Тогда  я
выругался и выключил телевизор. Как просто все объяснилось: свое достоинство
он показывал  лишь  нам  -- ЛЮДЯМ; с  мутантами,  а их  в пресс-центре  было
поменьше, он говорил иначе...
     Взяв  машину,  я  помчался   по  пустынным  улицам  города.  Мне   было
безразлично куда. Я несся снедаемый  отчаянием, несся,  не видя перед  собой
дороги.
     Когда  я  наконец  нажал  на тормоза  и  медленно  вылез  из машины, то
неожиданно для себя  узнал  бар,  куда  тридцать лет назад так  же  случайно
забрел  и  наблюдал  действие... Вы должны помнить  ту  ночь,  как все тогда
обернулись, лишь ОН  вошел; как разом все смолкли, проводили долгим взглядом
до стойки... Разве мог я предположить тогда, что окажусь в его шкуре.
     Они  нанизали  меня  на  взгляды.  Двухголовые, циклопы,  трехглазые  и
прочие,  прочие,  прочие....Я был  здесь один  из  людей,  и потому, храня в
памяти события  дней ми