выдавил из себя я.
     -- Нет, подожди. Он  выйдет, --  полный  странной для меня уверенности,
произнес Ежи, не отрывая взгляда от огня.
     Он не ошибся. Ламоль вышел. На руках у него был Крайс.
     По  щекам левой головы мутанта, без шлема,  волос, ресниц,  обожженной,
лишенной бровей, катились две крупные слезы. Левой, потому  что... правой не
было. Но  сейчас,  вспоминая все это, я поражаюсь  другим: как мог  он тогда
вынести радиацию  и губительный  жар,  смертельный  для всего  живого,  если
герметичность скафандра была нарушена?! НЕ МОГ И ВСЕ ТУТ! -- упрямо  твердит
мой разум. Ламоль же, который должен погибнуть, -- не  погиб, он стоял перед
нами, словно насмехаясь над нашими, нет, над моими представлениями о пределе
человеческих возможностей.
     Крайс,   тот,   кто  раньше  назывался   приятным  молодым   человеком,
превратился в некое неземное создание с обуглившимся черепом. И все же Артур
Крайс еще дышал, что явилось для меня очередной загадкой.
     Мы двинулись в  обратный путь. Впереди Ламоль, позади я и Ежи с раненым
на  руках... Тот  последний взрыв, тот  самый страшный взрыв,..  подписавший
смертный приговор "Большому Джо", произошел в момент, когда мы уже выбрались
наверх, покинули технические модули,  когда я уже видел  коридор,  ведущий к
моей каюте...
     Ужасающий  грохот...  какие-то  мгновения...  и  огонь,  словно  горная
лавина, пронесся по станции. Гул все нарастал и, казалось, скоро должен  был
обрести способность убивать сам по себе... для меня же все стихло...
     Не знаю, как долго я лежал без сознания. Пробуждение было безрадостным.
Меня  окружал  полумрак,  погас  даже  тусклый  красноватый  свет,  и лишь в
отблесках  торжествующего пламени мог видеть я картину всеобщего разрушения.
Пожар наслаждался властью, как истинный гурман, растягивая удовольствие...
     "Неужели один?!" -- словно кто-то откликнулся внутри меня.
     Может быть, то мой страх говорил.
     Я    бродил     по    тому,    что    раньше     обозначали     словами
"научно-исследовательский   центр",   "станция",  --   и  находил   трупы...
инженеров, врачей,.. Эди Кадо, не выполнившего свой долг до конца,  Шелтона,
в кресле у пульта...
     Страх,  крадучись,  брал  за горло...  Страх  всепоглощающий... Это  не
зависело от меня.
     "Сколько их..., молодых, честолюбивых, сильных и мужественных, навсегда
теперь похоронено на дне океана,.. но быть похороненным заживо..."
     Страх не смерти. Страх одиночества... Я едва не сорвался на крик.
     Незаметно для себя я приблизился к медицинскому блоку, вошел и замер.
     -- Хм,..  компания  все  та  же, --  зло  произнес Брайтон.  С каким-то
продолговатым предметом в руке, очевидно, служившим ему  оружием, он стоял у
операционного  стола, на  который всем телом навалился Ламоль-младший; рядом
на  полу  лежал  его  отец,  вне  сомнений  --  уже  мертвый,  с  застывшим,
остекленевшим взглядом, берущим за душу.
     -- И вы абсолютно правы, Боб, -- сказал Ежи,  возникая  из  темноты, за
спиной Брайтона.
     Боб вздрогнул  и  резким  движением всего туловища  повернулся  на звук
голоса. Стовецки, почему-то в скафандре со снятым шлемом, широко улыбнулся и
будто  хотел  сказать что-то еще, но далее случилось непостижимое -- из  его
рта ударила  молния,  по крайней мере, со стороны  это выглядело именно так,
она разбила стекло  шлема  Брайтона. В следующий миг  Боб почернел и  рухнул
лицом вниз.
     -- Ежи, -- выдохнул я от удивления.
     -- Все  под контролем, Роберто, --  молвил  Ежи, по своему  обыкновению
насмешливо посмотрел на меня и подошел к столу, где лежал Ламоль-младший.
     -- Что это было? -- не понимая, что происходит, спросил я, делая к нему
шаг.
     -- Стой там! -- остановил меня Ежи, повысив голос.
     -- Черт, что с тобой? -- сказал я,  но за этими своими словами вспомнил
об Эди Кадо.
     --  Слушай меня  внимательно. Через несколько минут  станция  погибнет.
Поврежден корпус. Пока воздух удерживается тонкой оболочкой, рассчитанной на
определенное время,  обычно  достаточное для того,  чтобы  залатать  дыру...
однако уже некому...
     -- Допустим, но откуда такая  осведомленность? -- довольно резким тоном
сказал я.
     -- От черной обезьяны...
     -- От Шелтона? Он мертв...
     -- Так вот, единственный шанс -- эти две анабиозные камеры. Правда, они
-- только эксперимент,  но, будем надеяться, успешный. Рано или  поздно сюда
придут  спасатели.  Возникает  одна проблема:  тому, кто в нее ляжет, самому
себя не упаковать, необходим кто-то снаружи... но я и здесь нашел выход...
     -- Чего ты хочешь? -- перебил я его.
     -- Ты вспомни Шелтона... я убил его... Морис де Санс.
     Почему  он сказал, что убил...  возможно это была  угроза. Ежи  скривил
губы в безобразной улыбке (впрочем, тогда вряд ли я мог быть объективен), он
смотрел на меня не мигая и, кажется, не дышал.
     -- Чего ты хочешь? -- ничуть не изменившимся голосом повторил я.
     -- Эди Кадо, кажется, уже  представил меня... нет? Ах да, он не сказал,
что я мутант. Это не оружие, это мой язык. Он способен нести электричество и
быть  ядовитым,  и  отсюда,  с восьми  метров,  я без труда достану  тебя...
Надеюсь, до этого не дойдет. Я не хочу тебе зла, не хочу угрожать, даже хочу
помочь... ведь я твой должник, Морис.
     -- Время уходит, -- почти безразлично сказал я.
     -- Где кейс Томашевского? -- его лицо впервые стало серьезным.
     -- У меня его нет,.. -- почти не задумываясь, ответил я.
     -- Это очень важно  для нас... Пойми, Роберто, как  бы  то ни  было, мы
уничтожим работы Томашевского, и никто, и ничто не остановит нас... Это наше
право.
     Ежи пытался договориться со мной по-доброму, по-видимому, действительно
считая себя  обязанным мне жизнью,  не желая прибегать к  силе.  Говорил  он
горячо и долго, или, может быть, мне показалось, что долго...
     Но о чем... что  время  человека-разумного ушло безвозвратно,  ушло так
же, как канули  в прошлое  питекантроп, австралопитек или кроманьонец,.. что
мутанты  -- это закономерное продолжение  человека  как  вида,  новая ветвь,
более прогрессивная  в  его развитии,.. что они горды тем, какими создала их
природа -- более  умными,  сильными,  жизнестойкими,  нежели  мы,..  что  мы
никогда не  простим  их  явного  превосходства,  и  каждый  шаг  за  чистоту
человеческого  вида на самом  деле будет войной  против них,  а они  еще  не
набрали своей  силы,.. что  остается им лишь одно -- ждать, ждать  и  ждать,
подтачивая изнутри наше могущество,.. что труды Томашевского не должны найти
своего  практического применения, ибо никто из смертных не  имеет морального
права  вершить  суд  подобно Богу... Возможно ли было поверить в услышанное?
Нет и Нет! Тогда мне все это показалось скорее мыслями шизофреника.
     Он замолчал,  а я пожал  плечами  и,  наверно,  оттого, что  доводы Ежи
показались мне лишь бредом, повторяясь, я механически произнес все то же:
     -- У меня его нет,.. -- и, очевидно, не убедил его в своей искренности.
     -- Я спрашиваю, где? -- меня словно обдало холодом.
     -- Выслушай меня, Ежи, -- было начал я.
     -- Нет времени, -- оборвал он.
     В ту же секунду мой шлем словно разорвало, а правой щеки коснулось жало
мутанта.  Щека мгновенно онемела. Я  почувствовал,  что не  могу  пошевелить
языком.  А  затем пол,  потолок, и  стол,  и  Ежи  закружились в  непонятной
круговерти... И пришедший сон...
     Вот и все... все в том, родном, но таком далеком мире...

11.
     Сон не подвластен времени. Будет ли длиться ночь короткий миг или целую
вечность, лицо у нее одно. Высший же  смысл  ее -- в том,  настанет  ли  час
пробуждения.
     --  Где  я?  --  прошептали  мои губы.  Я  слышал  щебет  птиц,  видел,
чувствовал на своей коже солнечный свет.
     -- Дома, Морис, -- ответил мне незнакомец, чей голос я слышал раньше.
     Я  всмотрелся  в очень полного облысевшего стареющего господина... Если
бы не его округлые щеки и второй подбородок, и кожа не лоснилась бы от жира,
если бы не отвисшие мешки под глазами, и в глазах затаенная грусть...
     --  Время  здорово потрепало  меня? ...Оно неумолимо,  --  произнес он,
пожимая плечами.
     -- Филидор?!-- потрясенный, воскликнул я.
     -- Да, Морис...
     "В самом деле, ведь это моя спальня, -- память словно только вставала с
колен. -- Я в Сен-Клу... И здесь почти ничего не переменилось, разве лишь  в
мелочах...   Но  Филидор...,--   я   снова  задержался  взглядом  на   вдруг
состарившемся друге, и отрешился  от страшной  мысли... Нет, этого не  может
быть, неужели прошло столько лет?".
     Я  сел  на  постели,  в  меня вцепились головокружение  и  тошнота,  не
позволяя встать на ноги. Вырвался. Сам. Мягко отстранил Филидора, пришедшего
на  помощь. И, едва  совладав  с  охватившим  меня волнением,  заставил себя
подойти к зеркалу.
     -- Филидор...,  что же все-таки произошло? -- мое отражение, ничуть  не
изменившее своему хозяину с  тех пор, как он себя  помнил,  успокоило только
отчасти. -- Прошли годы?
     -- Тридцать лет, Морис...,--  сказал  Филидор  как о  чем-то само собой
разумеющемся.
     Я повторил за ним вслух.
     -- Тридцать лет..., -- и смирился как-то сразу,  а затем заговорил, но,
наверное, только с Морисом де Санс, ни с кем больше.
     --  Станция... на ней все погибли... а Ежи? Так значит, он мутант...  и
этот его язык, жалящий и несущий смерть... а дальше? Что было дальше?
     Точно  в   книге,  где  сокрыта   моя   судьба,  ненароком,  не  читая,
перелистнули половину страниц, а потом, поразмыслив, написали продолжение.
     --  Я понимаю, во все это трудно поверить... Для  всех, кто близко знал
тебя,  ты исчез,  пропал бесследно.  Когда  тридцать лет  назад и пресса,  и
телевидение сообщили о катастрофе на станции, мог ли я предполагать,  что на
ней был  ты...  Тогда еще что-то говорили о  теракте,  чьей-то халатности...
сообщалось также о проведении спасательных работ...
     -- Они затянулись, -- глухо заметил я.
     --  Кажется,  было две экспедиции,  обе неудачные... Но  внутрь станции
люди  все-таки  проникли.  Только после  этого руководство компании  сделало
заявление, в котором выразило соболезнования семьям погибших... В  сущности,
"спасательные" работы тем и ограничились. Автоматика сама заглушила реактор,
океан потушил пожар, но никого, кроме тебя и Артура Крайса...
     -- Крайса?! -- поразился я, меньше всего ожидая услышать это имя.
     -- Так... Никого, кроме  вас двоих,  в живых уже не было. Но  тогда, во
время  первого  посещения,  никто  не  вспомнил  об   анабиозных  камерах...
Катастрофа практически разорила компанию, во что только обошлась компенсация
семьям  погибших...,  да  и  на  восстановление  станции  требовались  суммы
немалые,  и  о ней забыли. Прошло тридцать  лет,  прежде чем другая компания
предложила "NN" купить  эту братскую могилу. Месяц  назад  на  станцию снова
пришли  люди,  на  этот раз  она  обследовалась более  тщательно, и, как  ты
понимаешь, нашли вас обоих. Потом месяц возвращали к жизни.
     Я подошел к окну. Сад, неухоженный, превратился в непроходимые заросли.
     "Осиротел сад... Значит, и Гарольда уже нет..." --  бесстрастно  сказал
кто-то внутри меня, констатация факта.
     -- Моя дочь, как она? -- спросил я и перестал на мгновение дышать.
     -- Все хорошо... почти все... До  десяти лет она воспитывалась у твоего
отца, незадолго до смерти он, предчувствуя  скорый конец, доверил мне  взять
над Патрицией опекунство... Но все это в прошлом. Патриция --  уже  взрослая
женщина.  Она  красавица,  умница,  у  нее   твердый  характер...  закончила
Сорбонну, стала фармацевтом... Была замужем.  Шесть лет назад у нее  родился
мертвый  ребенок, после того  развелась... Сейчас она, вероятно, у Скотта, с
его дочерью, они подруги.
     -- У Скотта дочь?.. Он живет там же?
     --  У него огромный дом,  недалеко от клиники  Рикардо, кстати, клиника
теперь целиком принадлежит ему, осталось лишь название.
     -- ...Элизабет?
     -- Она умерла вскоре после того, как ты исчез.
     --  Ну а ты,  Филидор, как сложилась твоя судьба? -- спросил я у своего
друга и  вдруг понял,  какие страшные  слова вынужден произносить --  все  в
прошедшем времени.
     Но Филидор не  ответил, а я,  не настаивая (мне бы переварить то, что я
услышал) вернулся  на кровать,  склонил голову к подушке; еще миг -- и  тело
стало невесомым, а разум чем-то осязаемым. Я уснул сном младенца...
     Когда я вновь  ощутил себя  в реальном  мире  (хотя стал ли он для меня
таковым в те первые часы?), Филидора в спальне не было.
     На этот раз я поднялся легко и свободно. Взглянул на часы,  было 17.30.
Нашел одежду, как я понял, приготовленную  для меня. К моему удовлетворению,
мужская мода не слишком изменила классическому стилю, и лишь несколько новых
штрихов в элегантном костюме напомнили  мне,  что время  шагнуло на тридцать
лет вперед.
     В гостиной  немолодая,  но хорошо сохранившаяся женщина, отвечая на мой
вопрос, смущенно улыбнулась:
     -- Машина, мсье? В гараже... это машина вашей дочери.
     -- Спасибо, -- рассеянно поблагодарил я, но женщина не ушла, посмотрела
виновато...
     -- Мсье... -- произнесла она, однако не досказала.
     Я устало поглядел на нее -- лет пятидесяти, может быть, старше, средней
комплекции,   круглолицая    и,   несмотря   на   возраст,   не   утратившая
привлекательности, ...и с родинкой на переносице.
     "Да это же Кэтти!"
     -- Вы узнали меня, мсье?...Я Кэтти.
     -- Да, Кэтти, -- с тяжелым сердцем признался я.

     Когда попадаешь в будущее (сколь нелепа эта фраза), помимо трудностей в
общении с  людьми,  которых  не понимаешь или,  более того,  перед  которыми
поневоле боишься показаться невежественным, неминуемо  возникают еще и чисто
бытовые проблемы, и порой они, невинные  сами по  себе, способны едва ли  не
гораздо быстрее всех досужих рассуждений "выбить из колеи" такого бедолагу.
     Так  же  и я, оказавшись  у сверкающего  автомобиля, какой  раньше  мог
красоваться лишь  в  элитарных  автосалонах,  где  выставлялись  модели  дня
завтрашнего, встал перед неразрешимой загадкой --  как завести этого монстра
с  маркой   "Рено"  и  как  управлять  им.  Пожалуй,  в  другой  ситуации  я
сориентировался бы скорее,  но  тогда потратил не менее  получаса,  а  когда
разобрался, что к  чему,  уже  основательно раздраженный  понесся  к  центру
Парижа, словно опаздывал на свидание со смертью.
     Париж  --- все те же  улицы, те же здания, те  же  парки, но...  то был
другой Париж. Нет-нет, табуны  мчащихся  автомобилей, даже пробки на дорогах
-- это  не ушло, но вечно  спешащих,  делающих  покупки, праздно  шатающихся
парижан, туристов, богатых и нищих, детей и их  родителей, стариков и внуков
--  их не было. Марсово поле, Елисейские поля, улица Риволи... -- все словно
вымерло.  И теперь никто не продавал на улицах  жареные каштаны, не  пеклись
блины,  не  давали  представления  фокусники,  пропали  уличные музыканты  и
куда-то исчезли  многочисленные "бистро"... Исчезла уличная толпа -- и улицы
стали походить на пересохшие реки. Редкие прохожие больше напоминали солдат,
штурмующих чужой  город, так быстро перебегали они от дома к дому, используя
любое укрытие.
     Где-то неподалеку от Лионского вокзала, не  сбавляя скорости, я свернул
на неширокую улицу. Машину  развернуло,  занесло на  повороте  -- и,  словно
из-под земли, впереди возник человек... Глухой удар послышался, прежде чем я
нажал на тормоза...
     "Кажется, я убил его..." -- и эта мысль, совершенно спокойная, оставила
меня в кресле автомобиля дожидаться полиции.
     Но, задумавшись за рулем, я перестал думать о несчастном пешеходе...
     "Что дальше?..  Как  часто  в детстве, узнав  о смерти, об  отсроченном
приговоре,  и не в  силах с ним примириться, мы задавали друг другу вопросы:
что, если  жить вечно -- согласишься? что, если стать бессмертным? что, если
ни друзей, ни близких?.. Но, взрослея, понимали -- чудес не бывает..."
     Я  не успел возразить себе,  что мое положение несколько иное и  нечего
хандрить, как в окно заглянул полицейский.
     "С лицом дебила" -- ожесточенно подумал я.
     -- Месье, выйдите из машины, -- вежливо попросил он.
     Я  покорился, наконец-то  подошел к лежащему в крови человеку  и только
тогда сказал себе: "Да ты, Морис, порядочная сволочь..." Однако полицейский,
видимо, был  обо  мне другого  мнения,  -- присев  на корточки, он нащупал у
пешехода  пульс,  недовольно  крякнул:  "Жив".  И вполне  дружелюбным  тоном
посоветовал мне убираться отсюда, да побыстрее.
     Уже  отъехав,  я вдруг прозрел: "Боже,  тот пешеход,  он  же  о четырех
ногах".

12.
     Очень  скоро  я остановил  машину.  Почувствовал, что просто необходимо
снять напряжение, пройтись и успокоиться.
     Это был район города,  незнакомый мне, тихий, с  многочисленными узкими
улочками,  почти   без  зелени,  закованный  в  камень  и  практически   без
автомобилей. Я шел не спеша. Я узнавал время...
     Мимолетный взгляд  невзрачной девушки, торопливо  исчезающей  за дверью
своей квартиры, испуганный... Притормозил микроавтобус,  похожий  на длинную
сигару, выскочил из него шишконосый господин в очках, забежал в ресторанчик,
заплатил за две  пиццы  --  и опрометью  обратно: спрятался, уехал. Магазины
слева,  справа, магазинчики...  все закрыто.  Нет,  вот  один  -- спортивные
товары -- открыт, и внутри трое  посетителей... На углу улицы нищенка палкой
ковыряется  в урне с мусором... Я  уже на бульваре. Впереди  шумная компания
молодых людей.  Из подъезда ближайшего ко мне дома вышла женщина  лет сорока
пяти...
     Она неожиданно позвала меня:
     -- Мсье, прошу прощения, подойдите, пожалуйста.
     Сначала  в  нерешительности  остановившись,  я, поколебавшись,  внял ее
просьбе.
     Овальное  лицо,  глубоко  посаженные  серые   глаза,  тонкий,  чуть   с
горбинкой,  нос, бесформенные губы, почти полное отсутствие косметики... Она
не  была  роковой  женщиной,  но  ее отличная грудь,  фигура,  хорошие  ноги
привлекли бы внимание не одного мужчины.
     -- Я наблюдала за вами, очевидно, вы не здешний? -- пропел ее  красивый
голос, сладкий, тихий.
     -- Вы почти угадали, -- не посмел возразить я.
     -- Остерегайтесь приближаться к тем весельчакам.
     -- Хм... Я был бы признателен, мадам, если бы вы уделили мне  несколько
минут и объяснили, что случилось с  Парижем... --  и, заметив, как удивленно
взлетели  ее брови, добавил, -- ...долгая история,  но тридцать лет я прожил
отшельником, оторванным от мира.
     -- Будет  лучше, если мсье  зайдет ко  мне: на улице, ближе  к  вечеру,
оставаться небезопасно, -- сказала она и протянула руку, -- Лаура.
     -- Морис, -- назвался я давно забытым именем.
     Квартира  Лауры  занимала  весь  третий этаж дома. Мы прошли  в одну из
комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были
выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных  мягких
кресел. Хозяйка, усадив меня в  кресло, извинившись, вышла в кухню и  вскоре
вернулась с двумя чашечками кофе.
     -- Мне часто  приходится коротать время в  одиночестве,  и мое  любимое
занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, -- и она подошла к
окну, где на подоконнике лежало вязание.
     -- Так что же с Парижем? -- напомнил я свой вопрос.
     -- С Парижем? -- горько усмехнулась  Лаура, --  скорее,  со всем миром.
Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам
лет?
     Она не обернулась,  продолжая  задумчиво смотреть в  окно, и я  не смог
понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.
     Признаюсь,  я  не  отважился сказать, что  мне шестьдесят  два, слишком
невероятным выглядело бы это утверждение.
     -- Сорок пять, -- солгал я.
     -- И раньше вы были в Париже?
     -- Я жил здесь, но после...
     Я