а, но  любила интеллигентную атмосферу, которую
создавали разбросанные тут и там раскрытые книги, и если, ступая по ним, она
порой  вырывала  когтями  пару страниц,  это не  могло быть  истолковано как
варварство.
     Ночью огонек сальной лампы дрожал от ветра, проникавшего  через дымовое
отверстие. В медном котелке тлела смесь древесного угля с  воском,  время от
времени она  возгоралась, и тогда некое существо, вроде кролика, принималось
готовить  на  огне еду. По земляной крыше  барабанил  град,  создавая эффект
цокота  копыт. Однажды он видел, как градина попала человеку в глаз и  убила
его на месте. Росомаха, не обращая внимания  на шум, угощала его бульоном из
горностая и черемуховым  чаем.  Еще там был  бизоний  рог  с пожелтевшей  от
времени запиской внутри. Нацарапанное на пергаменте послание Льюиса Кларку о
размере москитов в этой местности. Они писали друг  другу подобные записки и
оставляли их  где только можно, вложенными в рога животных, всякий раз,  как
им  приходилось  разлучаться. Здешние  москиты,  писал Льюис Кларку,  больше
кроликов  и  могут сожрать  человека целиком,  если не предпочтут выпить его
кровь.
     Мало-помалу Джон начал делиться с росомахой воспоминаниями об этих двух
джентльменах.  Изогнув  губы,  она посмеивается над  его рассказами,  иногда
прыская  самбуковым вином на  манишку. Особенно  ей нравилась история о том,
как однажды Льюис, прячась в ивняке, случайно получил пулю в задницу. Позвав
Крузата,  своего  товарища,  который  тоже прятался  в  кустах,  Льюис с его
помощью, хромая, бросился искать другое укрытие. При этом он держался  рукой
за  раненую  ягодицу  и в конце  концов, споткнувшись, совершенно неприлично
шлепнулся, расквасив нос,
     Росомаха, слушая, выла от радости, показывая полный набор черных зубов.
Затем,  нахохотавшись,  стала носиться  по  убежищу, вырывая  страницы  книг
своими неестественно длинными когтями, стараясь наложить компресс из  дикого
лука  на распухшие  гланды своего  гостя.  Она  обмывала  его губкой из мха,
смоченной в чае, и движения  ее  были бы нежными, словно у  любящей женщины,
если бы время от времени острый коготь не царапал кожу до крови.
     Когда  Джон пришел  в  себя,  буря улеглась. Он  сел и очень  удивился,
обнаружив  за спиной удобное  ложе  из  ивовых прутьев,  покрытое  бобровыми
шкурами. Да, он отлично помнил это укрытие,  которое они соорудили  вместе с
Поттсом.  На  Кольтере была рубашка из  оленьей  кожи и кожаные  штаны.  Его
собственная кожа знакомо пахла; кто-то натер его смесью толченой пропаренной
зимолюбки и медвежьего сала. Во рту был привкус рыбы.
     Вспомнив  про черемуховый  чай,  черный потогонный  отвар  для  лечения
лихорадки, он нашел рядом с ложем чашку из коры. Кто-то... но кто же?.. счел
нужным... но как?
     В  тайнике  было  сравнительно  тепло. Все  имущество,  за  исключением
металлических предметов, было почти полностью съедено  грызунами.  От  пары,
работы индейцев  кроу, подтяжек  из  змеиной  кожи остались  тонкие  шнурки,
свисающие с кованой  треноги. Через  дымовое  отверстие просачивался скудный
свет.  Всюду  из земляных стен торчали  безобразные корни; казалось,  своими
щупальцами они опутывали весь тайник.
     Джон шарил глазами  по  старому тайнику  в  поисках  предметов, которые
могли бы оказаться ему  полезными. К сожалению, их осталось немного. В самом
темном углу  виднелся  маленький  круглый  челнок,  который  они  с  Поттсом
соорудили из гибких ивовых прутьев и лосиных шкур. То, что не  успели съесть
грызуны,  было похоже  на  крылья: два  куска кожи,  которые человек мог  бы
приладить к рукам, если бы захотел вдруг стать летучей мышью.
     Джон  Кольтер,  задумчиво произнес  он.  Из  всей  собственности у него
осталось только имя.
     Но  он был жив.  Кто бы мог  в это поверить? Только не Поттс. Возможно,
Льюис. Да  еще Мануэль  Лиза. Его  праздные размышления были прерваны  более
насущным вопросом: кто,  Бога ради, принес его сюда?  Кто  притащил его сюда
сквозь  пургу,  спрятал здесь, заботился о нем?  Он  с отвращением  вспомнил
образ животного  -- твари,  похожей  на волка, -- которое  во  сне  было его
нянькой. Забавно.
     Джон огляделся.  Крыша  тайника  была  прямо над  головой. Если это  не
животное, то очень маленький человек. Может, мальчик. Да, именно так. Словно
вспышка света, пришло озарение:  мальчик, такой же, каким  он  был когда-то:
мальчик в шапке из головы росомахи, закутанный в шкуру росомахи.
     Мальчик... вот  оно  что.  Память возвращалась  к  нему быстро  тающими
обрывками, похожими на маленькие соленые бисквиты.
     Под маской росомахи скрывался мальчик... еще одно озарение -- тот самый
мальчик, на  которого он наткнулся тогда на берегу, мальчик, которого он так
безжалостно  ударил,  теперь  каким-то  образом  вернул  его  к  жизни!  Как
случилось, что  его жалкое, беспомощное тело было найдено на  вершине Сердца
Горы,  -- этого он уже не узнает  никогда, но мальчик спас  его жизнь, и это
было так же верно, как и то, что он жив.

ВОСЕМЬ ГЛАСС
     Хью проснулся  еще при ярком солнечном свете. Он  и сам не помнил,  как
растянулся и заснул. Ночное  путешествие  осталось в памяти  путаницей  снов
наяву, неловких  движений и неясных  эмоций. Теперь  солнце висело низко  на
западе,  окрашивая  края  облаков  красным  и  розовым.  Хью  протер  глаза,
осторожно потрогал струпья на лице, повернулся  и  поискал  глазами нагорье.
Половина  его теперь была  красноватой,  словно  с западных  склонов  стекал
кровавый водопад.
     Он сделал пробное движение вперед, но горло перехватила судорога. Сухо.
Больше  чем сухо. Словно короста. Он попытался набрать  слюны, чтобы смочить
горло, словно облепленное песком.  Ничего не  вышло. Он  вырвал пучок травы,
сунул в  рот  и жевал, жевал. Бесполезно.  Трава была  такой  же  сухой, как
горло. Он выплюнул ее, нацелился на холмы и пополз.
     Нога волочилась сзади, словно бревно. Солнце  сползло с небосклона. Хью
поймал  себя на  том, что слишком часто отдыхает, и увеличил  время движения
между привалами.
     В голове  застучали  молоточки.  Потом  крики койота  стали  болезненно
отдаваться  в висках,  за  бровями. Навалилась  страшная апатия,  конечности
налились  свинцом,  движения замедлились.  В  следующий  раз,  остановившись
передохнуть, Хью  заснул. Ему  казалось, что  он проспал совсем немного, но,
когда  открыл глаза, вокруг было абсолютно  темно, а болезненное  буханье  в
голове превратилось в тупую боль. Рот и горло были как обожженные.
     Он пополз дальше,  не вдаваясь  в размышления. Процесс движения  уже не
зависел от его воли. Позже Хью подумал, что это, наверное, вошло в привычку,
и  разум  уже не был нужен, а потому его можно  смело отпустить  в свободное
плавание  по морю  мыслей, в то время  как плоть,  :в которой  он жил, будет
сжиматься и расслабляться, двигаясь сама по себе, чем она занимается вот уже
многие века по всей Земле.
     ...Хью идет вдоль прохладного потока в тени фруктовых деревьев. Став на
колени, опускает в воду руки, подносит их к лицу. Чувствует прохладу воды на
щеках.  В траве лежат красные яблоки. Рука тянется к  яблоку, вот он  поднял
его, откусил...
     Трава... Хью полз  по  траве  к  нагорью, зрение  его помутилось, жажда
осталась неутоленной. Не  только горло, но и живот, все тело  молило о воде.
Он лизал травинки, но они еще не набрали росы. Возможно, он обрезал язык, но
не почувствовал боли, тот совсем онемел.
     Запах яблоневого сада долго  преследовал его вместе  с воспоминанием  о
воде, плещущейся у лица. Хью возвращался к этим мыслям снова и снова, пробуя
их на вкус.
     Немного  погодя он  залез в карман,  где оставалось  несколько  хлебных
корней. Жевать  их было  мукой,  глотать  --  еще  тяжелее,  они  болезненно
застревали в горле. Но ведь  какая-то влага в них должна была  сохраниться и
просочиться в организм.
     ...А  нагорье -- иногда  оно было далеко впереди,  иногда  придвигалось
совсем близко -- приняло  теперь голубой оттенок, словно по склонам  стекала
вода,  рассыпаясь  каскадами,  стараясь  оросить  всю  долину.  Скоро  ли ее
прохладные волны докатятся до него? Прекрасно сознавая, что  это обман,  Хью
лелеял  нахлынувшие  ощущения  хотя бы  за то, что  они  отвлекали,  принося
призрачное облегчение.
     Ненависть, так же, как  и  движение, перестала быть сознательным актом.
Она плыла вместе с ним, независимый продукт его  воли.  Она была содержанием
всего,  что делал,  видел,  о  чем думал,  мечтал,  она стала окружающей его
действительностью.  Возможно, она  и  была тем  движением,  той  силой,  что
толкала его конечности снова и снова по направлению к изменчивому и вместе с
тем удивительно постоянному каменному монолиту. Звезды скрылись за облаками,
но  каким-то образом  она знала,  куда направлять  его движение в  кромешной
тьме. Ненависть  прокладывала путь впереди  него --  черную  тропу в  черном
мире.
     Ненависть  преодолевала  жажду, гасила мысли о том, что он  может скоро
умереть, подталкивала его. И, похоже, собиралась это делать до тех пор, пока
не иссякнет жизненная сила.
     Так он полз  и полз,  а  ненависть  грела и  кормила его, обгладывала и
сжигала его во  время  движения. Он видел сны об охоте, он полз  по звериным
тропам, разглядывая неясные следы на каменистой почве и сжимая в руке ружье.
Тот, за кем  он охотился, оставил следы.  Нужно было только читать  их  и не
терять  из виду.  Рано  или поздно, сколько бы  времени это  ни  заняло,  он
догонит дичь. Пока есть силы, он будет идти по следу. Жизнь его жертвы в его
руках, и Хью возьмет ее.  Ведь он охотник. Его дыхание становится гнилостным
и сладким. Он неумолимо движется вперед. Теперь он медведь.
     ...Яблоки в саду осыпались. Поток  журчал совсем рядом. Хью пробрался к
нему.  Опустив голову, чтобы напиться, он увидел свое отражение  -- покрытые
коркой брови, копна волос, темные блестящие глаза. Медведь или  человек?  Не
все ли равно? Хью наклонился к воде, чтобы выпить свое отражение...
     ...А сам в это время полз и полз к темной  гряде, и ветер пел  над ним.
Жажда  вернулась  и  непрекращающиеся судороги  заставили  его скорчиться  и
схватиться за  живот. Когда спазмы улеглись, он немного помассировал больную
ногу, выдернул занозы из ладоней, пососал собственные щеки, надеясь выдавить
хоть немного слюны.
     Вдруг он заметил, что ветер прекратился. Тишина, разлившаяся в воздухе,
казалась  почти  неестественной.  Ветер сопровождал  его так  давно, что  он
перестал  его  замечать.  Теперь   Хью   задумался:  сколько   времени   ему
понадобится,  чтобы умереть,  если  просто лечь и ждать, пока это  случится?
День? Два? Несколько часов? Пока он размышлял об этом, разум вновь скользнул
в небытие. Он задремал, то и дело вздрагивая.
     Минуту спустя Хью открыл глаза, едва ли сознавая, что  спал, кашляя и с
трудом втягивая воздух. Ему казалось, будто  он на  дне моря,  такая тяжесть
вдруг  навалилась на  грудь,  на ноющие  бока.  Может, это  и есть  ответ на
вопрос, подумал он. Значит, вот оно? Последний вздох?
     Но дыхание  не прерывалось. Боли  он уже  не чувствовал, а дышать  было
трудно  от  того, что сам  воздух,  казалось, изменился.  Удивление уступило
место  вернувшейся жажде. Тлеющий огонь  охватил горло и проник  в  желудок,
вызывая тошноту. Противная слабость разлилась по телу. Может, и в самом деле
проще лежать и ждать?
     Нет, натура приказывала ему ползти, и он будет продолжать  свой путь до
тех пор, пока не иссякнут последние силы и не наступит конец.
     Хью  напрягся, оттолкнулся здоровой ногой  и снова потащил себя вперед.
Теперь это  стоило гораздо  больших усилий, но  он, стиснув  зубы, полз. Еще
несколько движений, и вот прежний ритм восстановился.
     Не успел  он проползти и десятка  шагов,  как послышался низкий  рокот.
Сначала Хью решил, что это кровь стучит в ушах. Но шум продолжался, усилился
до вполне различимого рева,  и шел  откуда-то  извне. В  глаза вдруг ударила
вспышка  света,  в  небе  что-то громыхнуло,  словно щелканье бича. Раздался
свистящий звук, вновь задул ветер. Хыо остановился.
     Минуту   спустя   на  него   обрушилась  могучая  стена  воды,  гонимая
сокрушительным  ветром,  и  буквально  вдавила его в землю. Еще одна вспышка
света, удар грома прямо над головой. Хью мгновенно вымок до нитки. Теперь он
боролся  с ветром  и  неподвижной ногой, пытаясь  перевернуться  на спину, и
одновременно жадно слизывая языком капли, стекающие по лицу.
     Когда ему  наконец  удалось это,  Хью  растянулся  и широко открыл рот.
Дождь  барабанил  немилосердно,  словно тысячи  маленьких  дубинок. Но  вода
попадала в рот, и Хью на дубинки не обращал внимания. С первым же глотком он
подавился, но продолжал пить, задрал намокшую рубашку и стал выжимать воду в
рот, делая большие глотки. Холодный душ обдал голый живот. Хью вновь опустил
рубашку и, когда она почти мгновенно намокла, выжал снова.
     Желудок  сжался, расслабился, скрутился в судороге,  опять расслабился.
Жжение и  сухость  во  рту  исчезли. Хью  продолжал глотать. Снова  и  снова
поднимал  рубашку,  выжимал,  пил.  Вода  сочилась  сквозь  волосы,  бороду,
смягчала кожу, казалось, впитываясь внутрь.
     Еще одна молния. Еще удар грома. Ливень усилился. Дрожа всем телом, Хью
жадно пил.  Это была  жизнь, она  била  его,  благословляя, а  он  продолжал
впитывать  ее  в  себя,  давно  напившись.  А  потом  пожелал,  чтобы  дождь
прекратился.
     Но  вода  продолжала колотить  его, как  бешеный налетал  ветер.  Земля
превратилась в грязь. Вода намочила каждый Дюйм его тела. Хью закрыл глаза и
стал ждать, но и сквозь  закрытые веки видел вспышки молний. Вода заливалась
в нос,  приходилось  поворачивать голову и  выдувать  ее. Устав бороться, он
закрыл лицо руками.
     Лежащему Хью мерещилось, будто земля так размякла, что он провалился  в
нее,  в подземный мир, где пребывал когда-то так долго... как долго? Похоже,
целая  вечность  прошла с тех  пор,  как он очнулся в пустынном лагере. Вода
унесла его  в другой мир, где он смотрел на все с точки зрения  животного --
зайца  или  дикой собаки. Так  было проще различать следы, но  и легче стать
чьей-то добычей.
     Вода  продолжала  падать с небес,  а Хью представлял  себе, что на него
обрушился горный водопад, унося его к океану.
     Вот  он вонзился  в  его воды,  позволяя волнам  охватить себя  со всех
сторон, оттолкнулся,  упал в  мокрую  зелень,  вытянулся  на спине,  поплыл,
дрейфуя, потом попытался встать, почувствовал, что ноги не достают до дна...
секундное  замешательство...  и волны, большие волны...  это  все  равно что
взбегать на холм... он помнил океан. Весь вымок. Смех -- это он смеется -- и
волны. Он помнил.
     На какое-то  время Хью затерялся  в волнах и  воспоминаниях. Проснулся,
закашлявшись. Рука откинулась, и вода снова стала затекать в нос.
     Кашляя, он сел. Дождь еще шел, и вода струилась по спине, по бокам. Еще
одна  вспышка  и раскат  грома долетели издалека, со  стороны нагорья, ветер
немного стих. Ливень теперь барабанил мягче, как бы шутя.
     Хью немного  попил, выжимая рубашку. Жажды больше не  было,  он  просто
хотел  вобрать  всю влагу,  какую  сможет  удержать,  и пил,  пока живот  не
раздулся. Потом опять лег навзничь и позволил дождю омыть себя.
     Эпицентр грозы продолжал удаляться. Шум  его  стал  глуше.  Хью  лежал,
тяжело дыша, словно от крайней усталости, живот его был, как бочонок.
     И вдруг все кончилось. Сначала он даже опешил  на секунду. Потом понял,
что  дождь  перестал, и  вскрикнул. Дождь  прекратился! Все тело покалывало,
будто дождь-призрак еще капал на него.
     Чуть  погодя  его  начало  трясти: мокрая  одежда  прилипла к  телу, ее
обдувал  легкий  ветерок. Хью  представил  себя,  чихающего и кашляющего,  с
мокрым носом. Пора было начать двигаться, только так можно согреться.
     Он  перевернулся на  живот,  неуклюже, словно  весь  состоял  из  воды.
Пополз,  пальцы утопали  в земле.  Тем  не  менее он толкал себя  вперед под
аккомпанемент хлюпающей грязи.
     И снова  мерный цикл отдыха и движения. Гроза отступала все дальше. Над
головой облака рассыпались клочьями, а между ними мерцали звездные реки. Еще
немного и тепло  усталости выдавило озноб из тела.  Позже -- он не мог точно
вспомнить, сколько прошло времени -- облака уплыли и Хыо увидел, что небо на
востоке уже побледнело.
     Нагорье  исчезло,  но тело  его, казалось, само знало, где  оно  должно
находиться, там, за колышущейся белой  стеной. Над  долиной вязкими  клубами
поднимался пар. Хью полз в этой дымке, следя, чтобы нарастающая лавина света
оставалась слева.
     Мир вновь  обретал краски, вокруг  заблестели лужи. Сегодня,  решил он,
сегодня я не стану отдыхать днем, буду двигаться,  пока  хватит сил. Влажная
земля смягчит солнечный  зной, и можно  будет пить  на  ходу, пока  лужи  не
высохнут.
     Небо над  ним  совсем очистилось. Туман понемногу  рассеялся. Ни одного
облачка не виднелось в синеве. Земля все еще хлюпала  под ним. Нагорье снова
открылось взору, как раз там, где он и  предполагал. Утро было прохладным, и
он  чувствовал, что правильно  поступил,  решив  двигаться вперед,  а  отдых
отложить до темноты.
     Хыо постарался вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как он покинул
лагерь, но воспоминания путались. Все, что осталось в голове, было  движение
ползком по невероятно сложной местности  -- вверх по  склону  ущелья, сквозь
заросли, кустарники, а еще те благословенные  места, вроде соленого бассейна
и виноградно-сливового  сада.  Все  остальное сливалось  в  памяти  в унылый
ландшафт из грязи, скал и травы. Время превратилось в  сплошное  утомление и
медленно проплывающие мимо пейзажи. Только воспоминание о винограде и сливах
доставляло  удовольствие, не столько  из-за  их  утоляющей  жажду  сладости,
сколько из-за сочной мякоти. Он вспоминал каждый кусочек, плотно наполняющий
желудок. Он жаждал теперь не воды, а  пищи,  которую можно жевать и глотать,
насыщаясь. Порывшись в карманах, Хыо нашел несколько тонких корешков, быстро
сунул   в  рот,  разжевал,   проглотил.   Ощущение   пищи   на   зубах  было
восхитительным,  но  через  секунду от них  ничего не осталось. Его  тут  же
охватил страшный голод. Корешки только напомнили телу о том, сколько времени
прошло  с тех  пор,  как  он  по-настоящему  ел.  По  ходу движения он начал
рассматривать   траву,    отыскивая   признаки   чего-либо   съедобного,   и
останавливался у  каждой лужицы, чтобы попить впрок. Жажды он не чувствовал,
обманывая желудок ложной наполненностью.
     Когда  утро  было в  самом разгаре, Хью  заметил,  что  передышки стали
дольше, а  двигаться было  все  труднее. Несколько раз он  закрывал глаза  и
засыпал, просыпаясь, когда голова стукалась о землю. Он стал избегать класть
голову  на руки во время  привалов;  а потом  запретил себе закрывать глаза,
чтобы не заснуть.
     Некоторое  время  он  еще медленно полз, с небольшой  передышкой  после
каждого  рывка вперед,  чтобы сэкономить  силы и обмануть усталость. А потом
заметил,  что  на  каждой  остановке  глаза закрываются сами собой.  Однажды
острая боль в  израненном лбу разбудила его, когда голова упала в грязь. Хью
попытался ползти быстрее,  мысленно  подгоняя себя, но на первом же  привале
его охватила настоящая летаргия. Он попил из ближайшей лужицы. Протер глаза.
И  решил  во   время  каждой  передышки   совершать   определенный   ритуал:
помассировать  ногу,  внимательно  посмотреть   по  сторонам,  вглядеться  в
холмистую гряду на  горизонте, размять плечи, поморгать,  глянуть на солнце,
снова  поморгать,  глубоко вздохнуть, найти  гладкий камушек, пососать  его,
помурлыкать песенку, выплюнуть камушек, провести рукой по волосам, потрогать
рану на лице, почувствовав боль, поискать что-нибудь съедобное.
     Голод... Похоже, это может сработать. Если не уто