ше  от  ри и приближал к территории  сиу,
которых тут  называли дакотами. Они доверяли ему. Парни  майора Генри всегда
ладили  с сиу. Чем ближе он продвигался  к реке Шейенн и чем больше удалялся
от  Моро, тем  лучше  себя чувствовал.  Трудно сказать  точно,  сколько дней
потребуется, чтобы добраться до территории  Дружественного племени. Если  бы
он шел  несколькими неделями позже, когда  на  деревьях уже мало листвы,  на
западе  открывался бы  лучший  обзор.  Тогда можно было бы уловить мельканье
Черных  холмов и  точнее определить  собственное местоположение. По  крайней
мере  узнать,  куда  направляется. Хью преодолел уже изрядное  расстояние до
форта Киова,  и,  хотя  впереди оставался  еще немалый путь,  места казались
знакомыми. К  нему  возвращались силы, Оставшиеся позади бесконечные отрезки
змеиного ползанья приучили его к погружению в прерывистые мечтания...
     Он пытался думать о людской жестокости --  от Лафитта и женщин пауни до
Джеми -- но на душе было  слишком хорошо.  Поэтому он просто дал волю своему
разуму взмывать вверх и падать,  словно корабль на якоре, и дни  проходили в
обрывках  мыслей   о  Пенсильвании,   островах  Вест-Индии,  горах,  и   все
воспоминания касались только дней, подобных этому.
     Ночью  он спал крепко  и не запомнил  снов. Однако утром, спустившись к
реке,  чтобы  умыться  и  поискать ягод  и  корешков,  обнаружил  обломанные
медведем ягодные  кустарники, следы и медвежий помет.  Это надолго испортило
ему настроение. Днем он шел бодро  и одолел большое расстояние, но ночью ему
опять  снился  медведь,  который  ломал  его  и   дышал  ему  в   лицо;  это
сопровождалось чувством тревоги, словно зверь пытался вернуть Хью в то место
и в то время, поймать его снова  и на этот раз уже  не выпустить из лап. Хью
проснулся весь в  поту, его колотила дрожь. Он приглядывался  к теням, нюхал
воздух, но никто не собирался нарушить его одиночества. Чуть позже ему вновь
удалось уснуть.
     На  следующий  день  признаков  медвежьего  присутствия  не  было,   но
несколько раз принимался дождь, вынуждая искать укрытия под деревьями. Земля
раскисла,  и  двигаться  пришлось   медленнее,   к  тому  же  Хью   опасался
поскользнуться и упасть.  Поймать рыбу не удалось и  обедать пришлось одними
кореньями.
     Назавтра  земля начала вздыматься,  приобретая холмистый рельеф. Теперь
приходилось  пробираться  между  утесами,  река  нырнула  в  труднодоступное
ущелье.  То  и  дело  приходилось   перебираться  через  речушки   и  ручьи,
подпитывавшие реку, в них Хью ловил рыбу и купался. Память подсказывала, что
эта  холмистая  равнина  была началом  долины  реки Шейенн.  Еще  день-два и
начнется легкий пологий спуск в эти знакомые места.
     ...С  момента встречи с медведем боль в бедре значительно  уменьшилась.
Нога  даже  начинала обретать  некоторую силу.  Каждый раз, как он  нечаянно
опирался на  нее, она отдавалась  болью,  но уже не той  ужасной, дурманящей
болью перелома. За последние несколько  дней наступать на ногу стало гораздо
легче, так что Хью иной  раз загадывал, сможет ли она когда-нибудь выдержать
его вес на протяжении нескольких шагов. В такие минуты он начинал потихоньку
экспериментировать.  Слегка опереться...  Неплохо. Еще немного.  Терпимо.  А
сейчас немного больно. Еще разок.
     На следующее утро, спускаясь с холма, Хью услышал стук копыт. Мгновенно
метнулся к  правому  краю  дороги  в  поисках  укрытия. Поздно, должно быть,
слишком  поздно, подумал он,  поспешая. Высокая скала слишком долго скрывала
от  него  звук,  пока  всадники не  обогнули  ее.  Он почти бежал со склона,
зарываясь  костылем  в  землю,  раскачиваясь,  не обращая внимания на боль в
правой ноге.
     Двое верховых индейцев  выехали из-за поворота, и по восклицанию одного
из них, Хью понял, что  его  заметили. Секунду спустя из-за скалы показались
две  вьючные лошади,  а  по топоту копыт можно было  судить, что они были не
последними. Хью остановился и обернулся. Всадники сжимали ружья.
     Он встретил их, подняв левую руку раскрытой ладонью вперед, правую тоже
постарался поднять насколько возможно. Из-за скалы выехали еще два всадника,
ведя  в  поводу лошадей,  навьюченных  корзинами  и мешками.  Эти двое  тоже
схватились за оружие.
     Когда они приблизились,  Хью убедился, что это  сиу,  и даже догадался,
что в корзинах, должно быть, урожай с полей изгнанных ри.
     Подумав  еще  раз  мельком о  людской  жестокости,  он дал им подъехать
поближе и остановиться, нацелив на него ружья.
     Тогда он сказал: "Хью Гласе", и добавил на их наречии: "друг".

ПЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР
     Ястреб парил.

ШЕСТНАДЦАТЬ ГЛАСС
     ...И медведь, рыча, встал на задние лапы.
СЕМНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР
     Джон спустился с гор и углубился в море травы, отделявшее его от  форта
Мануэля  Лизы. Он шел, прихрамывая, под жарким солнцем, припекавшим затылок.
Перед ним  больше не было гор,  утесов или холмов,  бушующей воды.  Осталась
только колышущаяся под  ветром  трава  великой  прерии, сквозь которую  даже
слепой нашел  бы дорогу  к форту. Кольтер  же  знал прерию, как  собственную
ладонь, исходив ее вдоль  и поперек  вместе с Льюисом и Лизой,  а когда и  в
одиночку.  Она  встречала  его  и  завыванием  зимнего  ветра,  и  мягкостью
весеннего ветерка, но еще ни  разу он не шел по ней в таком состоянии, когда
все кости ломило,  а  в голове плыло  от  лихорадки.  Сейчас  он не смог  бы
сказать наверняка, была  ли трава водой, или вода была  травой;  он  не знал
точно, сам он движется, а трава стоит на месте, или трава  плывет мимо, а он
стоит.
     Он  развлекал  себя  мыслями  о  полете.  Дрожащее   небо  над  головой
раскалилось добела, и в нем носились птицы-пылинки, его братья. Но он больше
не мог летать с ними. Дыхание вырывалось вялыми выдохами, похожими на одышку
дрожжевого теста.  Хромое, подпрыгивающее,  скрюченное существо,  он потерял
способность парить. Зловещая судьба -- утонуть  в море травы  --  пугала его
больше, чем погоня черноногих.
     Кольтер  передвигался  со  скоростью раненого ястреба. Он видел  птицу,
которой  был когда-то:  залитый солнцем, с  большими красными крыльями,  она
опустилась на сухую ветку только  затем, чтобы Крузат тут же  подстрелил ее.
Как   подрубленный,  ястреб  рухнул   в  мокрую  утреннюю   траву.  Кольтеру
запомнились тлеющие глаза, хищный коготь, хромающий  прыжок огромной раненой
птицы, пытающейся подняться в воздух.
     Охотники смеялись. Ни  один и пальцем не шевельнул, чтобы прекратить ее
мучения,  и он,  к  стыду  своему, тоже. Они  швыряли ястребу куски  убитого
кролика и  наблюдали, как он вращал злобным глазом,  презирая мясо,  добытое
другими.  На  следующее  утро   Кольтер  увидел,  как  ястреб,  прихрамывая,
взбирается   на   пригорок:   острая,  словно  наконечник  стрелы,  головка,
волочащееся по земле крыло.  Он сумел  уберечься от койотов в сумерках и  от
хорьков  ночью, но в человеке, который подстрелил его, не  было жалости, как
не было  ее и в тех, кто смотрел на его мучения.  Сжалься  на нами, Господи,
думал  теперь  Кольтер, мы  не самые лучшие  твои  создания.  Ему  отчетливо
запомнились последние  минуты ястреба, как он ковылял до тех пор, пока скала
не преградила ему путь, и осталось лишь сверкать колючим глазом на судьбу. В
конце концов Кольтер успокоил птицу точным выстрелом в голову.
     Сейчас же он желал  одного:  чтобы  кто-нибудь или что-нибудь, тронутое
его жалким  состоянием,  проявило  подобную  доброту.  Время  от времени ему
приходилось  останавливаться и  вытаскивать  из тела клещей, поворачивая  их
против часовой стрелки, а потом давить ногтем. Иногда он кидался  на землю и
сгибался пополам  или же, засунув голову под мышку,  бешено кусал их, глотая
собственную кровь.
     И полз  дальше  в  лабиринте  трав.  Вверх-вниз  --  подтянись,  каждые
несколько ярдов падал бесформенной кучей и ловил ртом воздух.
     Клещи были  не единственными  насекомыми,  донимавшими  его.  Кузнечики
прыгали на своих ногах-пилах прямо  в глаза,  обжигая их болью. Острая трава
резала грудь и подбородок, хлестала по ногам; зеленые мухи и осы  барабанили
по голове.
     Он  представил,  как  они  в  первый  раз  выходили  с Льюисом  из этих
травянистых зарослей.  Он  увидел себя  на  пригорке,  озирающем море травы.
Наконец-то они выбрались  из  него  -- оба  даже  засмеялись  от облегчения.
Там-то, на этом  олимпийском  холме,  и начались  все их  беды  -- произошла
первая стычка с черноногими.
     -- Давай теперь я расскажу, как я это помню, -- сказал Мериуэзер Льюис.
     -- Откуда ты взялся, приятель? -- спросил Кольтер, качая головой.
     Льюис широко улыбнулся:
     -- Оттуда, куда все мы уйдем, разумеется.
     -- А где это?
     -- Там, куда ты направляешься. Трава била  Кольтера по ушам.  Он не был
уверен, что расслышал правильно.
     -- Там, куда я послал краснокрылого ястреба?
     -- Там,  куда  слетаются ястребы  и  другие стервятники...  Так могу  я
начать?
     -- Значит, в это самое место? Льюис раздраженно нахмурился:
     --  Дорогой  Джон,  может,  ты  все  же  позволишь мне  высказать мысли
касательно индейского конфликта? Кольтер устало кивнул.
     -- Итак...  мы  собрались на  возвышенности,  озирая  широкие  просторы
травы, подобные этим, когда вдруг, повинуясь  импульсу, я глянул в подзорную
трубу  и увидел на расстоянии около мили стадо лошадей голов  в  тридцать, а
над ними, на пригорке их владельцев, черноногих, в том же количестве.
     Я подумал  извлечь выгоду из ситуации, показал  наши добрые  намерения.
Велел Джею Филдсу поднять флаг, который захватил специально для таких целей,
а сам стал медленно приближаться к ним. И  как  ты полагаешь,  Джон Кольтер,
что они сделали?
     -- Да что мне предполагать -- ведь я же был там.
     -- Тем  не менее,  в  силу  своего замкнутого  характера, ты не  можешь
поведать об этом должным образом. Поэтому рассказывать  буду я. Поначалу они
не двигались, видимо, не могли  точно  определить нашу численность. Я решил,
что  количество  индейцев  должно было примерно  соответствовать  количеству
лошадей,  и,  поскольку, ничего иного не  оставалось,  махнул  отряду рукой,
предлагая поехать им навстречу.
     -- Вместо того, чтобы спокойно ждать их на месте.
     -- И  вот, когда расстояние  между нами  сократилось  на четверть мили,
один  из них вдруг вскочил на коня  и помчался  во весь опор в нашу сторону.
Тогда я спрыгнул с лошади и стал поджидать его. Однако он, не  доехав до нас
сотни шагов, остановился и начал пялиться на нашу команду.
     -- Это был разведчик, проводивший рекогносцировку.
     -- Все это время я жестами приглашал его приблизиться.
     --  А  он  почему-то  не   пожелал   откликнуться  на  столь   любезное
приглашение, не так ли?
     Льюис, не обращая на Кольтера внимания, продолжал свой отчет.
     --  Потом  он  вернулся к  своим  товарищам и небольшая группа индейцев
направилась в нашу сторону...
     -- ...их было восемь,  я  сосчитал тогда. Льюис скривил губы и стеганул
воздух стебельком травы.
     --  Полагаю,   какая-то  часть   индейцев  спряталась,  готовя  засаду,
поскольку  я  заметил,  что  уменьшилось  количество  людей,   оставшихся  с
лошадьми.
     -- Разве они обязаны были выкладывать на стол все карты?
     Льюис искоса посмотрел на Кольтера и недоверчиво потряс головой.
     -- Послушай, это твоя история или моя?
     --  Все зависит от того, намерены ли  вы говорить  правду, -- лаконично
заметил Джон.
     Льюис вновь предпочел проигнорировать его слова.
     -- Как командир,  я ожидал, что нас ждут определенные сложности. Вполне
естественная ситуация, когда дело касается индейцев.
     -- И они, -- вставил Кольтер, -- всыпали нам по первое число.
     --  Теперь, вспоминая все обстоятельства, я лишний  раз  убеждаюсь, что
мы,  определенно, вели  себя  корректно.  Когда  мы встретились,  спешились,
индейцы спросили, не хотим ли мы  разделить с  ними трубку.  Я ответил: "Наш
человек  с  трубкой  отъехал,  так что придется подождать". Таким образом  я
пытался выиграть время, чтобы попытаться определить их численность.
     --  Снова  вынужден  перебить  вас, командир.  Откуда  вам  было  знать
наверняка,  что  они  предлагали:  чтобы  мы  разделили  их трубку  или  они
разделили нашу?  Не исключено, что  наш  переводчик неправильно понял. Такое
случалось довольно  часто;  но в  любом случае задержка  была воспринята как
оскорбление.
     -- Это должна была быть моя  трубка, мой  табак, --  заявил Льюис. -- В
конце концов,  мы  первыми сделали жест доброй воли, ты же помнишь. Я вручил
одному  из  них медаль Джефферсона, другому  --  флаг,  третьему --  носовой
платок. И все они казались вполне удовлетворенными.
     -- На ваш взгляд.
     -- Ближе к вечеру я предложил разбить совместный лагерь, на что индейцы
охотно согласились.  При  этом они сами показали  наиболее  безопасное место
возле реки рядом с большими деревьями, перед которыми  расстелили полукругом
бизоньи шкуры; там мы и заночевали. Я рассказал им, что мы проделали большой
путь с востока по большой реке, которая течет вслед за солнцем; что  я бывал
на  великих водах,  в которые  садится  солнце,  и видел множество  народов,
каждый из  которых приглашал  нас прийти и торговать с ними на реках  по эту
сторону  гор. Потом я  рассказал им,  что  большинство из них воевали друг с
другом, и мне удалось установить  между ними мир. Я стоял на часах первым до
половины  двенадцатого; к тому времени все индейцы заснули. Затем я разбудил
Р. Филдса и проинструктировал его, чтобы он внимательно следил за индейцами,
и если хоть один из них пошевелится...
     -- ...во сне...
     -- ...если хоть один из них пошевелится  с недобрыми  намерениями, чего
вполне  можно  было  от  них ожидать, чтобы  он  немедленно  будил  меня.  И
отправился спать. На рассвете индеец, которому я  вручил медаль Джефферсона,
подкрался к Филдсу сзади и отнял у него ружье...
     -- ...это было нетрудно сделать.
     -- А другой в это время взял ружье его брата...
     -- ...еще проще.
     -- В ту же минуту еще двое подкрались и схватили ружья Дрюера и мое...
     -- ...и это было несложно.
     -- Джей Филдс повернулся и  увидел  индейцев, убегающих с  ружьями.  Он
разбудил брата и оба бросились вдогонку за ними. И вскоре догнали...
     -- ...индейцы не слишком торопились.
     -- Р.  Филдс,  отняв  свое ружье,  ударил  обидчика ножом в  грудь. Тот
пробежал  еще  несколько шагов и  упал  замертво.  После того как мы вернули
ружья, они пытались увести наших лошадей и...
     -- ...забрать своего мертвого товарища...
     --  Уверяю тебя,  мы убили еще нескольких,  когда они  пытались украсть
лошадей.
     -- ...забрать одного мертвого индейца...
     -- Мы оставили его  там,  где  он  упал,  с медалью на шее. Мы  забрали
четырех индейских пони в  качестве компенсации за нападение; я сам выстрелил
одному индейцу  в живот и, после того как тот уполз в скалы, сжег на  костре
четыре  щита, два лука с колчанами, а также много других вещей. Естественно,
я вернул флаг.
     -- Естественно.
     -- Следующий день мы решили посвятить отдыху, и ты, Кольтер, подстрелил
самку бизона. Мы поели немного  мяса, которое оказалось превосходным.  Перед
нами  простиралась  долина,  ровная,  как  поле  кегельбана,  лишь   кое-где
виднелись  кактусы. Ночью,  под  тяжелыми  грозовыми  тучами  мы отправились
дальше. Вокруг бродили несметные стада  бизонов. Залитые  лунным светом, они
казались порождениями сна. Думаю, мы  в свою  очередь должны  были  казаться
этим великолепным мохнатым  животным  жалкими  оборванными  призраками.  Моя
маленькая  индейская  лошадка  бежала очень резво,  гораздо  лучше, чем  моя
собственная, и грех было жаловаться на кражу.
     -- Грех... -- эхом откликнулся Кольтер.
     Вдруг лицо  и фигура  Мериуэзера Льюиса в залитой лунным светом кожаной
куртке растаяли,  и  Кольтер  понял,  что  снова остался  один.  День  вновь
превратился  в  ночь. Звездочки-ребятишки  опять, приплясывая,  высыпали  на
небе. Он смотрел на них,  кутаясь в траву, как в одеяло. Звездочки-ребятишки
напевали какие-то свои песенки.
     -- Вы дадите мне еще немного пожить? -- спросил их Кольтер.
     -- Грех... -- донеслись до него слова песенки, -- грех...
     -- Пляшите, пляшите, -- вздохнул Кольтер,  -- мне  наплевать, жив я или
мертв.
     Он не мог  припомнить, когда ел  последний  раз.  Несколько горьковатых
клубней, немного  коры черемухи,  старые засохшие сморчки, горсточка  семян,
змеиные яйца... пил он во время ливней, лежа на спине и открыв рот.
     Какая разница? Еда и питье  существуют для  тех, кто хочет жить. Он  же
был  изношенной  вещью,  преодолевшей  сотни миль,  существом,  которое лишь
ползает и не может ходить.
     Когда в холодной траве возле самого носа раздалось ворчание, он вежливо
спросил, кто идет. Это оказался барсук, совершавший свой вечерний моцион.
     Барсук  предпочел  не  ответить.  Он даже  не  зарычал,  почуяв в  этом
человеке нечто, не поддающееся его пониманию, и пошел дальше по своим делам,
отвернув нос, выслеживая добычу.
     Ночи    становились    все    холоднее.    Настолько   холоднее,    что
звездочки-детишки дрожали в небе.
     Где-то на  границе  леса и долины старик и  мальчик, сидя на освещенном
луной пригорке, закутанные в одеяло и неподвижные, думали  об одном и том же
человеке. О человеке,  которого они когда-то звали Сихидой.  Больше они  его
так не звали. Он потерял это имя и вошел в мир непостижимых вещей.
     -- Когда-то, -- говорил старик мальчику, -- был человек, чье тело нашли
в болоте. Человек давно был мертв, но по лицу его можно было определить, кем
он был, когда жил. Человек был  великим воином, на много ладоней выше самого
высокого  воина нашего племени. И кожа  его была странного цвета: не слишком
темная, не слишком светлая.
     -- Он долго лежал в болоте? -- спросил мальчик.
     --  Очень долго,  -- ответил старик, --  дольше,  чем может  припомнить
самый старый рассказчик нашего племени.
     -- И остался человеком?
     -- Он выглядел совсем как человек.
     -- Может, он был одним из Первых Людей?
     -- Мы  так и подумали, -- ответил старик. -- Но потом, некоторое  время
спустя, один из мудрейших сказал, что этого  не может быть. Потому что, если
бы  он был  человеком  из  Первого Мира,  то,  когда мы  смотрели  на  него,
произошло бы чудо.
     -- И что вы сделали, дедушка?
     -- Мы похоронили его, как положено.  А  потом забыли о нем. Насколько я
знаю, с тех пор о нем не вспоминали.
     -- Зачем тогда ты рассказал мне о нем?
     -- Потому что вскоре мы забудем и о  Сихиде. Забудем  о белом человеке,
который бежал быстрее лучших бегунов нашего племени. Мы забудем его.
     -- Я понял, дедушка.
     -- Льюис? -- позвал  Кольтер, выныривая из сна. Был предрассветный час,
когда ночь  и день  перепутываются,  когда свет  и  тьма сливаются и  воздух
наполнен  тайной,  и туман  колышется  над  травой, словно призраки  древних
кроликов.
     -- Льюис? -- опять позвал Кольтер, садясь в траве.
     Тень не произнесла ни слова, лишь положила к его ногам сладко дымящийся
пучок шалфея, перевязанную на индейский манер красным кожаным ремешком.
     Он узнал мальчика по мягкой  покатости плеч. От него веяло чем-то очень
знакомым, возвращая его к переходу через  великие горы, к чему-то связанному
с Шарбонно и его женщиной из Змей. Как ее звали?
     Сакагагвеа. В ней, как  и в этом мальчике, была какая-то  порывистость,
чистая и надежная,  словно ключ, бьющий  из скалы. Ни один белый человек, из
тех, кого он встречал,  не умел так  двигаться, за исключением,  быть может,
французов-плотогонов, людей,  которые стали почти индейцами. Случилось  так,
что он  увидел Сакагагвеа еще  раз в то  утро, когда она собиралась  родить.
Согласно поверьям Змей, ее племени, она  должна была  съесть  кусоч