,  гибкий,
огрызающийся Джеми. А вовсе не...
     Хью  выругался.  Это  входит у  Джеми в  привычку:  все  усложнять.  Он
размеренно шагал  на  юг,  то  и  дело  набредая  на  признаки  человеческой
деятельности. Хорошо, значит направление  выбрал правильно. Возможно  завтра
или после завтра...
     Болен. Узнать бы,  насколько серьезна болезнь. Он содрогнулся при мысли
о  жуткой иронии  судьбы:  прийти  и  обнаружить, что  парня уже  нет,  быть
одураченным самой смертью.
     Хью начал  ругаться на  ходу  -- по  слову  на  каждый  шаг,  --  чтобы
проверить, насколько хватит словарного запаса. Покрыв немалое расстояние, он
израсходовал все ругательства и начал снова. Снова... Он чуть не споткнулся,
когда до него через некоторое время дошло, что вместо  ругательств он шепчет
молитву.
     -- ...Только не  забирай  его  пока,  Господи,  прошу тебя. После всего
того, что мне пришлось пережить по его вине. Я хочу  поговорить с ним. Я как
никто заслужил право поговорить с ним. Это будет просто несправедливо... --
     Тут он снова выругался и умолк. И долго потом шагал молча, лишь дыхание
вырывалось морозным облаком,  оседая  кристаллами на бороде. Кролик выскочил
из укрытия и сиганул через тропинку. Хью не тронул его. Не было нужды. Не до
того.
     Еще не совсем рассвело, а мир полным ходом начинал новый день. Холодный
ветер дул в спину. В воздухе появилось предчувствие бури, и Хью заторопился,
чтобы уйти как можно дальше.
     Примерно через час пошел снег,  первые редкие снежинки сменились густым
снегопадом. Ветер,  к  счастью, продолжал толкать  в  спину, и белые  хлопья
неслись мимо него вперед.  Деревья облепило снегом, и мир стал  белым, точно
обглоданная кость.
     Болен? Вполне возможно, что  он идет на  юг, чтобы увидеть труп, отдать
последний долг,  попрощаться. Хью явственно увидел Джеми  на равнине, верхом
на  гнедом  жеребце.  Ветер треплет русые волосы, конь  скачет  все быстрее,
быстрее, пропадая во внезапных сумерках, где летают совы.
     -- Джеми! -- позвал он, но мальчик не услышал его и растаял  в сумраке.
Хью скрипнул зубами вновь оказался один в белом безмолвии.
     В то утро  начался  сильный  гололед,  и Хью  несколько  раз оступался,
выныривая  при этом из мечтательного забытья, где Джеми представал  в образе
его  корабельного приятеля;  он шел вместе с Хью  сквозь кровь,  выстрелы  и
разбой, плыл в  холодных  темных водах залива  Гальвестона,  скво  сдирали с
него,  привязанного  к столбу, кожу; Хью падал  и  поднимался со льда, снова
падал и в  конце  концов  пополз --  снегоступы  давно потерялись -- он полз
сквозь высокую траву, лежал на спине с открытым ртом посреди бушующей грозы,
карабкался через перевал, смотрел на бегущих мимо бизонов и на старуху ри --
ковыляющую  скво,  которую  малейший толчок мог сбить  с дороги,  ведущей во
тьму, и  слышал голос Лафитта: "Разделайся  с ним",  он поднимал  пистолет и
видел, что перед ним стоит Джеми и кричит, чтобы его убили...
     Хью  проснулся,  как от  толчка,  стуча  зубами. Он  лежал  в  каменной
ложбине, защищенной от ветра елями. Хью и сам не помнил, как забрался сюда и
заснул,  завернувшись в  одеяло. Вокруг  была кромешная тьма, сквозь которую
падали  белые  хлопья.  Он  стряхнул  снег с лица и бороды, перевернулся  на
другой бок и опять уснул.
     Проснулся, полностью засыпанный снегом. Он не  шевелился и  вспоминал о
могиле, возле  которой  пришел в  себя  -- когда  это было? Вновь  нахлынуло
ощущение, будто  он  заживо  погребен, --  то  самое ощущение,  которое  так
разъярило его в тот солнечный день. Пусть так и будет, решил он. Здесь тепло
и уютно. Нужно быть дураком, чтобы вылезти отсюда, из этой определенности, и
идти в холодную неизвестность. Вполне возможно,  что под  соседним холмиком,
окруженным  камнями, лежит Джеми.  И вот  они оба лежат, отныне и  навсегда,
там, где ненависть и любовь -- как все  это ничтожно по сравнению с холодом!
--  не уходят в глубь земли, частью которой они стали.
     А  то, что нужно  было сказать  и сделать,  никогда  не будет сказано и
выполнено. Прежде он отказывался от земли ради этого. И если соседний холмик
всего лишь предостережение, а не реальность -- а теперь он знал, что так оно
и есть, ибо  сонная одурь отступала, неуклюже, как медведь, -- ему ничего не
остается, кроме как  встать, хотя  так хочется спать. И  он встал,  отряхнул
одеяло,  скатал  его,  убрал  в  рюкзак.  Позавтракал,  закусил  несколькими
снежками, облегчился и пошел дальше.
     Снег продолжал  кружиться  вокруг. Он больше не клялся  и  не  молился,
просто  отпустил свой  разум  в  свободное  плавание  среди белых  деревьев,
вспоминая давно  забытые  могилы,  лица и  силуэты давно  умерших  мужчин  и
женщин. Он  думал о море,  которое  забрало себе многих, кого  он знал,  оно
напоминало и эту холмистую белизну, и прерию, по которой он полз.
     В  полдень снегопад  прекратился,  и, прежде  чем  разбить  лагерь,  он
наткнулся на свежие  следы, уходящие  на юг. Уже близко, подумал он. Деревня
совсем рядом.
     Ему  снилась какая-то путаница  из мыслей и снов  последних дней, и Хью
проснулся, убежденный в  том, что, если он еще не опоздал, его цель  близка.
Джеми может быть  при последнем  издыхании в этот  самый  момент.  Он быстро
вскочил на ноги, умылся, как смог, сложил вещи...
     Поел на ходу, устремляясь мыслями далеко вперед. Через некоторое  время
опять закружили снежинки. Так продолжалось все утро.
     Вскоре  после  полудня,  взобравшись  на  вершину  холма, он  увидел  в
отдалении  то, что  так давно ждал: тоненькую струйку  дыма.  Или ему только
показалось;  Ветер сдул  ее  так быстро, что полной уверенности  не  было. А
потом повалил снег и все скрылось из вида.
     Хью озадаченный спускался с холма. Далеко ли? И  что там -- деревня или
костер одинокого путника? И ведут ли эти следы в правильном направлении?
     Похоже  все-таки,  что он выбрал верный  путь. Хью  продолжал  идти  по
следу, хотя снегопад усилился. Выбора не было.
     Вот он спустился в низину, здесь следы начинали  петлять. Это сбило его
с  толку,  и он не  мог вспомнить,  в какой  стороне видел дымок. Оставалось
только идти по следу и надеяться, что индейцы придерживаются обычая селиться
у реки.
     Пробираясь  сквозь снежную пелену, он снова думал  о смерти, о том, как
сам был близок к ней в последние месяцы, о Джеми. Ветер начал задувать слева
--  похоже, с юго-востока. Он надвинул шапку поглубже и опустил голову.
     Ветер налетал  порывами, бросая в  лицо  колючие кристаллы. Хью прикрыл
лицо  рукой.  Немного  погодя следы начали подниматься  вверх по склону. Чем
выше  он взбирался, тем  сильнее становился  ветер. Однажды Хью упал, увяз в
снегу, еле поднялся. Склонившись в три погибели, пошел дальше.
     К  тому времени как он добрался до  вершины холма,  началась  настоящая
буря.  Лицо было иссечено колючим снегом. Ветер пел жуткую  песню. Казалось,
он  ищет Джеми, чтобы вырвать  у него  душу  из  тела. Ветер-убийца. Готовый
смести человека со смертного одра.
     Ветер хочет украсть у  него мальчишку, оттянуть время, задержать его  в
пути.  Хью ускорил шаг  и вскоре уже бежал, сгорбившись и  пошатываясь. Нога
задела за камень, и он опять упал. Встал и  бросился  вперед. Некогда. Ветер
пожирает время.
     "Быстрее,  --  решил  он, добравшись до ровного места. -- Здесь  я могу
идти быстрее".
     Он увеличил шаг и вновь побежал, словно за  ним  гнались. Ветер  пел  и
набрасывался на него, а сзади ощущалось присутствие чего-то темного, идущего
по его следам. Может, это медведь, который преследует его с того самого дня,
приходит и уходит,  во сне и в  реальности, а, может, какая-та иная  мрачная
сущность?
     Он  бежал и падал  -- сам не  помнил, сколько раз --  весь  в синяках и
ссадинах, поднимался и снова бежал. Ветер пел в верхушках деревьев, сдувая с
них снег. Или это пела душа Джеми? Как холодно, как холодно!
     Далеко ли еще? Может, там,  за ближайшим поворотом?  Или  в необозримой
дали вниз по реке?  Он  толкал себя вперед, морозный воздух обжигал  легкие,
темное существо, казалось, начинало  настигать, звук его  дыхания сливался с
дыханием Хью.
     Сердце  колотилось в груди.  Левый бок  сводило  судорогой.  Поднимаясь
после очередного падения, он с рычанием обернулся назад.
     -- Ты не получишь его, -- сказал он преследователю. --  Если  ветер еще
не забрал его, он мой.
     Ветер был белый и живой. Это было похоже  на то, как  если  бы он бежал
под  водой  или  сквозь  бесконечную  пустоту.  Даже  постоянный  вой  ветра
превратился  в  особый  род  тишины.  Хью  охватило  онемение,  он  перестал
чувствовать холод.
     И  все же это была жизнь, пустая  в самом сердце  своей наполненности и
наполненная в  центре пустоты,  она  неистовствовала и замирала над ним, она
принимала все, что он ей давал -- и он полз сквозь нее, чтобы остаться в ней
и дать или не дать то, что должен.
     -- Джеми! -- позвал он, не слыша собственных слов. -- Держись! Я иду!
     И он побежал, как не бегал еще никогда в жизни, но ему казалось, что он
стоит на месте. И тогда Хью представилось, что нет  нужды возвращаться в тот
мир, который он  знал; что  можно остаться в  этом  тихом белом  безмолвии и
познать истинный покой; что он  находится в  одном  из  тех духовных мест, о
которых иногда рассказывают индейцы.
     И тут Хью  услышал собственный голос: "Джеми... Я иду!" И вновь побежал
по снегу, и холод начал пробираться сквозь мокасины, и ветер опять хлестал и
резал,   а   впереди  уже   виднелась   небольшая   рощица,  а  сквозь   нее
просматривались  зимние типи и дымок  над ними. Двое  мужчин --  индейцы  --
смотрели в его сторону.
     Хью продолжал бежать, каким-то  образом  сохраняя  равновесие,  вытянув
руки,  словно пытаясь ухватиться за что-то, и  в конце  концов упал на самой
границе лагеря, прямо перед  ними. Он лежал,  тяжело дыша, весь  в испарине,
вздрагивая  от напряжения.  Потом  вдруг  почувствовал,  что  его  осторожно
поднимают.
     Они говорили  с ним, но он не мог выговорить ни слова.  Не оглядываясь,
он понял, что сзади больше никого нет. Моргнул, протер глаза.
     -- Джеми, -- спросил он. -- Джеми здесь? Мальчик?
     --  Джеми.  Да,  Джеми  здесь,  --  ответил  один из  мужчин,  все  еще
поддерживая его за руку. Он смотрел мимо Хью на тропу. -- Ты бежал, кровь на
лице и на руках. Тебя преследовали враги?
     -- Да. Нет, -- сказал,  оглядываясь. -- Теперь уже нет. Отведите меня к
Джеми.
     Другой  человек  поддерживал его с другой стороны. Они повели его между
типи.
     -- Он... еще... жив? -- спросил Хью.
     -- Может быть, -- сказал тот, что слева. -- Был жив, насколько я  знаю.
Он твой сын?
     -- Нет.
     -- Друг.
     -- Был.
     Ближе к центру поселения они остановились перед одним из типи.
     -- Здесь? -- спросил Хью.
     -- Да. Хотя, если он спит, лучше не будить его.
     -- Нет, я не буду. Я подожду.
     -- Входи.
     Они  ввели его в типи, в центре которого горел небольшой очаг,  дым  от
которого выходил через  отверстие  в  потолке. Хью постоял  несколько минут,
мигая и привыкая к темноте после слепящей белизны.
     И тут  он увидел  лицо. Тонкое и  бледное... Почти чужое. Но вот память
заставила знакомые черты проступить под маской, и он увидел...
     ...Джеми  возле  огня,  только  лицо,  изможденное  болезнью,  остается
страдальческим даже во сне. Хью бросил рюкзак и ружье у входа, обогнул очаг,
приблизился, склонился над лежащим юношей. Как тихо, как тихо он лежит.  Хью
протянул  руку, подержал  перед лицом Джеми, пока  не почувствовал  дыхание.
Тогда он сел возле лежанки.
     -- Я подожду здесь.
     -- Хочешь поесть?
     --  Нет, спасибо.  Не сейчас. Просто посижу  здесь. Индейцы тихо вышли.
Хью смотрел на лицо Джеми. Такое изменившееся и такое знакомое.
     -- Как  это  случилось,  Джеми? -- спросил он. -- Лихорадка  от  плохой
воды.  Всегда  надо  кипятить  ее. А может,.  замерз или не  просушился  как
следует? Черт возьми, Джеми, ты всегда был беспечен. Я пытался тебя учить. А
ты никогда не слушал. Нужно ценить собственную жизнь.
     Хью сердито  фыркнул,  наклонился и  положил руку  на грудь,  прикрытую
шкурами.  Он  кивал  в  такт  слабым вздохам,  потом приложил  ладонь ко лбу
мальчика.
     -- Холодный. Ты холодный и мокрый, Джеми. Как смерть, -- сказал он.  --
Это  ни к чему, парень. Думаю,  ты  не станешь этого  делать,  -- он плотнее
подоткнул   шкуры.   --   Тебе  надо  согреться.   Давай-ка,  возвращайся  и
присоединяйся к живым, чтобы мы могли поговорить.
     Джеми издал слабый звук.
     -- Что говоришь? Что ты говоришь, парень? -- спросил Хью.
     Джеми застонал, и веки его задрожали, но остались закрытыми.
     -- Ты меня слышишь, Джеми? -- спросил он. -- Это я, старый Хью.
     Брови Джеми вздрогнули, рот напрягся.
     -- Хью, -- повторил Хью. -- Я тебя нашел и вот сижу здесь.
     -- Хью? -- прошептал Джеми.
     -- Точно. Я здесь, с тобой.
     Джеми открыл глаза. Несколько раз моргнул и уставился па пего.
     -- Я умер, да? -- спросил он.
     -- Нет, -- сказал Хью. -- Ты не умер.
     -- Но ты ведь умер, значит, и я тоже.
     -- Я не умер, Джеми.  Я выжил  после того, как вы  с тем парнем бросили
меня.
     -- О черт, Хью! Я не знал! Я...
     Хью покачал головой и, наклонившись вперед, прижал палец к губам Джеми.
     -- Тише! Тебе вредно беспокоиться. Все в порядке. И я в порядке. Теперь
я о тебе позабочусь.
     -- Хью, это должно быть...
     -- Да все было не так плохо. Отдыхай.  Поспи-ка. С тобой тоже все будет
в порядке.
     Мальчик кивнул, закрыл глаза и вздохнул. Хью сделал то же самое.
     ДЕВЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР/ГЛАСС
     Сент-Луис, 1812 год.
     Шли годы, и Кольтер отдался  плавному  течению  жизни на ферме Среднего
Запада. Время, когда он шел, бежал, полз, осталось позади, как  и пройденный
путь. Он  нашел себе невесту на Миссури, Салли из страны, где каждая девушка
--  Салли,  осел на кусочке черной илистой земли, фермерствовал и считал себя
счастливым,  потому  что выжил.  С  крылечка его  домика  в  Салленс Спринг,
неподалеку от  слияния  Литтл  Беф и Биг Беф  на южном берегу Миссури, можно
было  наблюдать за проплывающими шлюпками. Он желал им счастливого пути и ни
о  чем не жалел. Годы  суровой  жизни в типи  среди кроу  отошли в  прошлое.
Кольтеру  хотелось наконец хотя бы чуточку  комфорта вместе  с женой на этой
прибрежной ферме; у  них рос  сын Хайрам.  Старый  Дэниел Бун, тоже  великий
путешественник, был их соседом выше по реке, они любили покурить и поболтать
вечерком,  оба  терпеть  не  могли  ложь  и  лжецов,  и  особенно  когда  их
собственные имена упоминались во всяких небылицах.
     Джон Кольтер сидел  в самом  дальнем  углу бара Датчмана. Он  присел на
краешек скамьи  в  шерстяном пальто,  застегнутом  на все  пуговицы,  словно
вот-вот  собирался  уходить,  и  с  виду  почти  не  отличался  от остальных
посетителей, если не считать того, что одежда на нем была сшита женой, тогда
как  громкоголосые мужчины,  собравшиеся в баре,  носили  кожаные  куртки  с
бахромой или плащи, богато расшитые бисером и  перьями, давно не стиранные и
пропитанные грязью  и  копотью походных  костров. Это  были  не  горожане, а
трапперы последнего поколения.
     За  истекшие  четыре  года  он был  в  Сент-Луисе второй  раз,  пытаясь
раздобыть немного  денег для фермы и семьи.  Он  не  любил тратиться,  а еще
меньше любил  бывать в питейных заведениях. С  одной стороны, он вообще мало
пил, а с другой -- у него было предубеждение  против таких мест  с  тех пор,
как  Мериуэзера  Льюиса убили в таверне на Натчез  Трейс.  И что хуже всего,
Льюис сошел  в могилу без  гроша в кармане, не расплатившись  с Кольтером по
счетам.  За  экспедицию, которая теперь  стала всемирно известной,  Кольтеру
недоплатили  377  долларов 60 центов, и он понимал,  что никогда  их  уже не
увидит.
     Была ранняя весна, кипучее время, когда речники и трапперы встречаются,
чтобы поговорить о  вещах, в которых знали толк, -- тайниках, кладах и тугих
кошельках.  Старые  добрые  времена  бобрового  промысла  канули в Лету,  но
истории о тех людях не забывались. Многие из них были еще совсем не старыми,
но лучшие их деньки остались в прошлом, и теперь они  уже не ждали от  жизни
ничего хорошего. Выглядели они, как правило,  старыми и  потрепанными.  Годы
опасной жизни укрепили  их  нервы, посеребрили  волосы,  изрезали  морщинами
лица.  У многих не хватало руки,  ноги, глаза. Некоторые лишились  скальпов,
при  этом кожа  на  лице обвисала,  и они пытались  подтянуть ее  войлочными
шапками. У этих  грубых людей было нечто общее, то, что они называли "нищета
гор". Теперь,  когда для них миновали времена жалящих стрел  и пуль, летнего
снега и зимнего дождя, они сидели в  тепле таверны, плечом к плечу, забавный
сброд разукрашенных  перьями,  мехом,  помятых,  переломанных,  морщинистых,
битых проходимцев, которых хлебом не корми, дай только потрепать языком...
     Кольтер не  был любителем  эля или  виски, но как-то незаметно для себя
опрокидывал кружку за кружкой, пока не напился. Он приехал  в город  с одной
целью: рассчитаться  по векселю  на  45 долларов  в пользу Уильяма Кларка. И
тут,  впервые  за  долгое  время,  увидел свое отражение в  зеркале, и, хотя
воздух  был  сизым  от  трубочного  дыма,  Кольтер  рассмотрел  себя  вполне
отчетливо. Он был  моложе многих, но  выглядел старым,  и это  заставило его
забраться в самый темный угол таверны. Избавившись хотя бы на короткое время
от необходимости корчевать пни,  выращивать кукурузу и ходить  за скотом, он
должен  был бы  почувствовать  облегчение. Но этого  не  произошло.  Он  пил
пенистое  пиво,  кружку  за кружкой,  чтобы  заглушить тяжелое  чувство. Вид
собственного преждевременно состарившегося лица выбил его из колеи.
     А  в самом  деле, сколько  ему лет?  Он не  знал  точно. Определенно не
больше сорока. Но эти  глаза  с кислыми желтыми  белками, тусклые, потухшие,
почти безжизненные.
     Что-то  застряло  у  него  внутри и  не отпускало. "Уж не  дикие ли это
земли?" -- подумал он.
     Кожа желтовато-бледная.  Постоянно чешется, словно в ней живут муравьи.
Может, это  крошечные манданские  дьяволы? Его предупреждали,  чтобы  он  не
совал руку в ту дыру, но он именно это  и сделал.  Вся его жизнь была такой,
постоянная борьба с опасностью.
     Среди всеобщего  гомона он услышал имя:  "Кольтер", -- произнес кто-то.
Он  вздрогнул  и  увидел  человека, размахивающего  руками. Тот  рассказывал
историю легендарного Джона Кольтера.
     -- ...Что вы, он же собрал коллекцию скальпов -- сто один!
     Кольтер почувствовал  приступ  старой  лихорадки.  Голова кружилась  от
крепкого эля;  его  вдруг зазнобило.  Стиснув  кулаки, он глубже откинулся в
тень.
     -- ...Его кожаные мокасины были полны крови, а он все бежал, при каждом
шаге булькая и хлюпая кровью!
     Кольтер поднял высокий воротник и совсем утонул в тени.
     -- ...Голый, как сойка, он убежал от  этих дикарей,  только его задницу
они и видели!
     Совсем утонув в своем  пальто, Кольтер стал похож на птицу, на ястреба,
только острый нос высовывался  из тени, и высокий воротник торчал сзади, как
капюшон ястреба.
     -- ...Те,  кто  его  знали, а  я -- один из  них, говорят, что он так и
оставил  убитых краснокожих сидеть, словно они попивают чаек, и это была его
метка, вроде как подпись.
     Кольтер совсем пропал из виду, только безголовое  пальто  сжимало рукой
кружку эля.
     --  ...Пятьсот миль он пробежал в тот день, а  когда добрался до форта,
ноги у него были, как копыта у бизона!
     Кольтер  закрыл глаза от шума, и вдруг увидел  медведя, встающего перед
ним на дыбы, тяжелая лапа падает  на лицо, разрывает кожу под бровями. Потом
его  обхватывают огромные передние лапы. Последнее, что  он запомнил. прежде
чем  кровь залила  глаза,