атральный  занавес,  расступились,  река
приобрела цвет кофе с  молоком. В тополином молодняке он отыскал крыжовник и
дикую смородину. Пока  он  пировал там,  вокруг разбрелось дружелюбное стадо
белохвостых оленей, непуганых  и  послушных.  Они  тоже тянулись за ягодами,
слегка толкая его боками.  Где-то в  зелени крон  сойка с  голубым гребешком
ругалась и срамила человека и его странных друзей.
     К полудню он  преодолел самый опасный  порог. Гранитные  скалы остались
позади, и  перед ним раскинулась река, полноводная,  грязная и зловонная,  с
берегами,  испещренными  красной  и  белой  глиной,  которой  многочисленные
племена пользовались для боевой раскраски.
     Эта местность была Кольтеру  домом  родным. Его  всегда манили горы. Но
когда он откликался на зов, они обращались с ним весьма сурово. Горы терзали
его  плоть,  а  равнина ее залечивала. Теперь чернохвостые  олени как собаки
бежали за его лодкой. Они вместе ели "белые яблоки", которые Друйярд называл
pomme  de  prairie, похожие  на  репу клубни растений  семейства бобовых  --
человек может  неделями  питаться только  ими,  если  нет под  рукой  ничего
другого. Олени в этой обширной, похожей на  парк, прерии были упитанные,  не
то  что  худые  горные,  которых  раньше  доводилось  видеть им  с  Поттсом.
Соскучившись по  соли, чернохвостые  лизали Джону лицо, пока  он отдыхал  на
солнышке.
     И все равно,  он ни на  минуту не  переставал чувствовать себя дичью --
охотник,  за которым охотятся. Сумев уйти от  черноногих на  Сердце Горы, он
теперь  стал более удобной добычей. Хотя через горы они не перейдут, Кольтер
был уверен  в этом, но  вполне могут обойти  их  с востока на своих отличных
сплетенных из ивовых прутьев снегоступах.  Сначала они вернутся в свои типи,
поедят  мяса,  нарассказывают  небылиц,  укрепят  сердце,  подсластят  охоту
крепким сном. А потом  -- и это так же  верно, как то,  что теперь у него на
ногах мокасины, -- отправятся за ним лучшие из бегунов, способные бежать  по
равнине днем и ночью, легендарные марафонцы.
     Истина заключалась  в  том,  что  настоящая охота  за  Джоном Кольтером
только начиналась. То, что ему дважды  удалось ускользнуть от индейцев, было
скорее их промашкой, нежели  его проворством.  Так что игра продолжается,  и
ставка в ней -- жизнь.
     Остановиться у  реки, грея измученное сердце последним теплом  осеннего
солнца и добротой милых оленьих морд, было опасно  --  и все же Джон не смог
отказать себе в этом.  Внутренний голос твердил, что черноногие уже  в пути,
что он теряет драгоценное время, что  скоро будет слишком поздно. И его ждет
адский огонь.
     Поев "яблок", Джон вернулся к реке,  осмотрел лодку, убедился, что течь
не  усилилась.  Вспомнил другую лодку, подарок Льюиса.  Она  была  настоящей
бездонной бочкой. У  нее  был  кованый  железный каркас,  который  мастерили
несколько недель,  и все равно  она текла в каждом шве.  В тот  самый  день,
когда она  затонула,  случилось дурное  предзнаменование  -- разом сломались
тринадцать топорищ. Новые, сделанные из дикой вишни, оказались гораздо хуже.
Помнится,  ребята  целый  день  оглядывались  через  плечо,  ожидая  чего-то
ужасного.
     Стряхнув  воспоминания,  Кольтер снова  пустился в плавание,  на глазок
определив  высоту солнца на юге.  По берегам раскинулись широкие  поляны, на
которых  пестрели  пышные желто-лиловые купы  колючих диких груш. С  берегов
вниз  клонились  подсолнухи,  Кольтер отметил обилие  диких огурцов, камыша,
конского щавеля.  Здесь,  в низине, земля еще наслаждалась летом,  и  буйная
растительность радовала  глаз,  заставляя  забыть  о том,  что  его  жизнь в
опасности.
     "По крайней  мере  от  голода  я не умру", --  подумал  Кольтер.  Сосны
уступили место тополям, тополя -- ольхе. Предгорье мягко переходило в сочные
влажные луга -- преддверие великих равнин, лежащих на  юге. Гребя веслом, он
видел в воде ондатр и выдр. Тут и там попадались печальные остовы доверчивых
оленей, антилоп и бизонов, которые были  сбиты  с ног  бушующим потоком и не
сумели  выбраться на  крутой берег.  А  однажды  он заметил  медведя гризли,
выглядывающего  из кроваво-красных  ободранных ребер утонувшего лося.  Белая
медвежья  морда была вымазана  кровью. Зверь поднял лапу,  охваченный скорее
любопытством,   нежели  страхом.   Кольтер  поднял  в  ответ  весло,  словно
приветствуя хорошего товарища, и скрылся за поворотом.
     Тремя годами раньше, когда Льюис имел неосторожность подстрелить одного
из этих невозмутимых животных, гризли бросился за ним в воду,  хлопая лапами
и  делая  вид,  что  играет.  Льюис выпустил в  него одну  за  другой девять
мушкетных пуль. Медведь  раскинул лапы и закружился в воде, словно небольшой
водоворот. Казалось, пули не причинили ему  вреда, будто он был неуязвим для
них. В дело вступили все охотники и  поливали танцующего медведя  свинцом до
тех пор, пока он наконец, почувствовав боль, не бросился  на Льюиса, который
тщетно  пытался спрятаться в воде. Над ее поверхностью  торчал нос Льюиса да
кисти руки  с  побелевшими  суставами, сжимающие  ружье.  Медведь  неумолимо
приближался, не  обращая внимания  на град  пуль. Казалось,  ничто не сможет
остановить его.
     В конце  концов огромный зверь, получив достаточно свинцовых шариков из
тридцати ружей, скрылся  под водой, издав  леденящий  душу крик, напомнивший
всем плач умирающего ребенка.
     Кольтер с  содроганием  вспоминал этот  эпизод  своей  жизни,  разбивая
лагерь на крошечном островке, поросшем  чахлыми березками. Середина островка
была выжжена молнией. А может, это сделали индейцы. Как бы то ни было, центр
острова представлял собой пепелище, причем совсем свежее.
     Только ствол старого кривого дуба уцелел  в пожарище. Кольтер подошел к
нему  и  обнаружил  круг  из почерневших камней, тщательно  выложенный у его
подножия.
     И отпрянул, поняв, что это священный дуб. С длинных ветвей, покачиваясь
на  ветру,  на шнурках  свисали  кожаные  щиты.  В  центре  каменного  круга
возвышался плоский порфировый валун, не тронутый огнем. Кольтеру,  который в
своих странствиях  не раз встречал нечто подобное, круг  напомнил манданское
колесо  судьбы.  Манданы  молились  священным  камням в  центре  круга.  Они
приносили им разнообразную пищу, окуривали дымом. Совершив подношение, люди,
желавшие  узнать  будущее,  ложились  возле них,  курили  священные травы  и
ожидали знака.
     Став на колени в  золу перед древним дубом, Кольтер поклонился лиловому
камню в центре, который имел не менее десяти футов  в поперечнике. Казалось,
он слегка дрожал в неверном вечернем свете.
     Нет,  нужно что-нибудь  поднести ему... Джон вернулся  к лодке и достал
небольшой кусок копченого мяса, который берег на ужин.
     Что ж, придется обойтись  без  ужина...  Застывший силуэт дерева  четко
вырисовывался в сгущающихся сумерках. Камень же -- будто в нем  жила частица
северного сияния -- начал  светиться  собственным  светом.  Кольтеру не было
нужды трогать камень, чтобы узнать, какой он на ощупь. Гладкий, словно грудь
женщины.  Он как-то  видел  мужчину и  женщину,  занимающихся любовью  возле
такого камня. Манданская скво  слыла бесплодной.  А  осенью  живот ее  начал
пухнуть и к весне она разродилась здоровым ребеночком.
     Джон  смотрел  на камень,  мерцающий  в сумерках. Ветер  с реки  кружил
мягкий пепел вокруг его головы.  Он  закрыл глаза  и  положил  у камня кусок
мяса, все, что мог  ему дать. Однажды у него на  глазах человек отрезал себе
указательный палец  правой  руки и положил  его туда,  куда  Кольтер  сейчас
положил мясо,  направив палец на восток, а когда утром проснулся,  палец был
повернут на юг. И человек пошел  этим путем, уверенный, что впереди его ждет
удача. Так оно и случилось потом, человек стал вождем.
     "Да, немало частиц  своей плоти разбросал я по горам и долам Развилки",
--  пробормотал Кольтер.
     Он  склонил  голову. Камень  мерцал. Казалось, откуда-то из  его глубин
доносится шепот манданской молитвы, смешиваясь с шумом  реки и растворяясь в
ночной пустоте.
     Посидев несколько минут, не думая ни о чем, Кольтер встал,  вернулся  к
лодке и уселся  на  прибрежный валун, размышляя,  что  же делать  дальше.  У
другого берега шумно расправлялась с утонувшим бизоном разбойничья компания:
сороки, волки, вороны.  При звуках этой дружной пирушки урчанием  напомнил о
себе желудок.  Маленькие клубни  дикой картошки  давно переварились -- живот
требовал  еще,  требовал мяса. Но того же требовал и священный камень. И  он
его получил, а желудок -- нет.
     Кольтер  сидел  на  валуне  и  следил за  взмахами  хищных  крыльев над
кровавой  тушей, пока с верховьев  вместе с опустившейся  тьмой не спустился
гризли  и не разогнал  падалыциков. Теперь сквозь лепет реки  с  того берега
доносилось лишь мощное чавканье.
     Джон прилег, завернувшись в одеяло. Оно помогало мало,  стужа пробирала
до  костей. Ночной  ветер  завывал  в кронах, заглушая возню гризли в вязком
мясе мертвого бизона. Кольтер скорчился, дрожа от холода. Потом встал, пошел
на пожарище и стал раскапывать руками мягкий песок. Чем глубже он копал, тем
теплее становился песок. Он проработал  так где-то с  час,  пока  вырыл себе
ложе вблизи от светящегося  камня  и кривого  дуба, на котором  кожаные щиты
похлопывали от ветра.
     Закопавшись в землю, Джон наконец согрелся. И заснул, укрывшись одеялом
до  подбородка, попав во  сне в  продымленный  вигвам манданов, где  кружком
сидели старики, а за ними теснились молодые мужчины с женами, закутанными  в
плащи из бизоньих шкур.
     Приглашенные  Кольтер,  Льюис и его  люди бок  о бок  стояли в вигваме,
наблюдая. Что  это был за обычай, они  не знали. Знали только,  что он имеет
отношение  к бизону, но каким образом, не могли сказать с уверенностью. Юный
жены были  голыми  под  своими плащами.  Жалобно  воя,.  юноши  подходили  к
старикам, униженно умоляли заняться любовью с их женами.
     Долгие дни охоты отняли  у них много сил. Но краем глаза Кольтер видел,
что  кое-кто  из  их  команды  все  же  поддался  искушению...  "Дьявольское
наваждение,  -- услышал он слова Льюиса. -- Сифилис --  лучшая  награда тем,
кто замарается  об  этих язычников, не знающих лучшей жизни..." И выбежал из
вигвама в своей развевающейся шинели, бормоча проклятия.
     Кольтер,  однако,  уйти  не   смог.  Нечто   большее,  нежели   простое
любопытство,  словно пригвоздило его к  месту.  Отведя  взгляд от похотливых
болванов  из  команды  Льюиса  и Кларка,  он стал  наблюдать за стариками  с
дряблой плотью и седыми волосами, которые с  вожделением проникали под плащи
и один  за  другим,  словно  одурманенные  опиумом, проваливались  в забытье
любви...
     Кольтер  был больше не в  силах бороться с  собой. Когда  одна  из  них
распахнула  плащ, он вошел в  его сумрак и куда-то упал.  Жилище наполнилось
стонами  стариков,  вздохами  юных  жен  и  жалобным  нытьем юнцов, которые,
согласно ритуалу, предлагали своих женщин любому, кто захочет проникнуть под
мягкую тяжесть мохнатых плащей.
     Джон катался с ней по полу. Молодая, крепкая, она боролась с ним. Слезы
благодарности катились по его щекам. Добравшись до ее тела, Джон ощутил, как
его руки... его когти... устремились вниз, а грудь прижалась к ее груди.  Он
рвал ее своим зубастым ртом.
     Кольтер проснулся,  дрожа от холода. Был серый  рассвет. Медведь на том
берегу  все  еще трудился, глубоко  погрузив морду в тушу бизона. Прямо  над
головой, на ветке черного дуба  сидел ястреб, негромко  покрикивая на ветру.
Кольтер,  неловко  изогнувшись  в  песчаной  яме,  подставив  лицо  ветру  и
завернувшись  в  одеяло, лежал на животе, руки  его  были  стиснуты, а  ноги
дергались в каком-то бессознательном танце.
     Песок запекся на  губах, Джон сильно вспотел. Встал,  накинув одеяло на
плечи. Возле лодки рос куст черемухи.
     Джон достал  нож,  отрезал  несколько  кусков  коры и  пожевал,  зная о
способности черемухи выгонять лихорадку.
     Потом,  с отвращением  прислушиваясь  к  чавканью медведя  -- было  еще
слишком  темно  и  туманно,  чтобы разглядеть его  полностью, -- вернулся на
пепелище. Ястреб улетел.
     В центре камня что-то лежало.
     Весь следующий день Кольтер размышлял о  том, что нашел на камне. Мысли
об этом  то приходили,  то уходили, но  не оставляли его. Подобно лихорадке,
которая  вдруг нападала на него, а потом отпускала, образ  камня то исчезал,
то возникал  вновь,  ввергая его в некий сон  наяву. Он  бросил лодку, когда
открылась  сильная  течь, выбрал  удобный  для  ходьбы берег,  свободный  от
медведей и  волков, и  побежал,  не  обращая  внимания  на  холодный пот  на
пылающем лбу.
     Равнина,  полого  поднимавшаяся  от  реки,  была  золотисто-коричневой.
Западный  ветер  предвещал дождь.  Джон бежал, пошатываясь,  останавливался,
чтобы отдышаться,  падал на  колени,  прислушиваясь к  грохоту  собственного
сердца.
     Нет  ничего хуже,  чем попасть под град  в  этих  местах. Он  буквально
прибивает человека к земле, расстреливая небесной картечью.  Град размером с
мушкетную пулю...
     Это вновь напомнило ему о Льюисе, раненном  в зад,  но  неспособном,  в
силу  хорошего  воспитания, отвесить надлежащий эпитет провинившемуся. "Черт
возьми,  ты подстрелил меня",  -- вот наихудшее ругательство, какое тот смог
из себя извергнуть.
     -- Я не стрелял в вас, сэр,  -- оправдывался Кольтер. Но тщетно: Льюиса
было трудно переубедить, его упрямство  можно было сравнить  разве что с его
благовоспитанностью. Вместе они составляли его основные достоинства.
     -- Ну же, имей мужество признать правду. Ты пальнул мне в зад; проделал
вторую дырку там, где должна быть только одна!
     --  Вы  были  одеты  в  коричневое  и  выглядели,  как  медведь,  когда
наклонились...
     -- Это все отговорки. А не попробовать ли тебе  стрелять в москитов? Их
здесь гораздо больше, чем дичи... ахх, моя  Дырявая задница, моя несчастная,
израненная филейная часть...
     Потом они  нарвали дикого  лука,  которого  было  великое множество,  и
принялись жевать его. Паслись, чмокая, словно парочка оленей.
     -- Советую тебе, Кольтер,  засунуть по луковице  в каждое ухо, -- вещал
Льюис докторским тоном. -- А также подвязать лук с  обеих сторон к распухшим
гландам, как раз  под твоей  чудовищной  челюстью,  которую  ты  так  любишь
выпячивать.
     Кольтер делал, как ему было велено,  и чувствовал  себя при этом ужасно
глупо, но Льюис слыл хорошим врачом и знал толк в подобных вещах.
     И в  самом  деле  дикий лук принес  облегчение.  Потом  они беседовали,
прогуливаясь  вдоль  длинных, приятно пахнущих  манданских полей,  засеянных
кукурузой, тыквой и табаком.
     --  Эти  краснокожие,  --  говорил  Льюис,  --  чудесный  народ,  когда
посвящают  себя земледелию. Единственно  достойное занятие для  простодушных
язычников.  Кстати, что произошло  с тем  человеком? Ну,  что  столкнулся  с
индейцами?
     -- Вы имеете в виду Роуза?
     -- Именно!  Как же он осмелился предпринять подобную вылазку,  если ты,
Кольтер, сопровождал его?
     -- Случилась драка между Роузом и  старым шарлатаном Мануэлем Лизой. Ну
и зверская  была потасовка, скажу я вам, хорошо,  что Поттс вмешался, встрял
между ними, когда они уж было сцепились насмерть.
     -- ...Поттс навлек на себя страсти Господни из-за  своей неугомонности,
--   перебил Льюис. -- У него  ведь просто дар влезать в любые стычки, не так
ли?
     -- Будьте покойны, старый Лиза  превратил  Поттса в  котлету, прыгнул в
свою пирогу и был бы таков.  Но Роуз оказался не прост, как шарахнул по нему
из фортовской пушки. Я сам видел, как Лиза грохнулся в воду, а его дружок по
имени Сунер,  так тот,  наоборот,  взлетел  в  воздух.  Заряд  пришелся  ему
точнехонько между  ног,  так что не  успел он шмякнуться обратно в  лодку  и
выругаться, как был уже мертвее мертвого.
     -- Если бы заряд пришелся между ног тебе, я думаю,  ты  теперь тоже был
бы мертв. Это напоминает мне,  Джон, о том  медведе,  которого я подстрелил.
Помнишь,  то  шестисотфунтовое  чудовище,   чей  жир  мы  потом  так  славно
перетопили?  В нем было девять футов от носа до пяток, шея в обхвате --  три
фута одиннадцать дюймов, и когти длиной в пять дюймов...
     -- Какое  отношение  имеет медвежий  жир к пушечному заряду,  попавшему
человеку по яйцам, хотелось бы мне знать? -- усмехнулся Кольтер.
     --  А вот  какое, --  ответил  Льюис с  самым серьезным видом,  -- если
сердце того медведя было размером с  бычье, то  какие  же у него, по-твоему,
были яички?
     -- Не больше чем у  вас, -- отшутился Кольтер. Льюис не обратил на него
внимания. "Те яички были  больше бильярдных шаров, и  каждое --  в отдельном
мешочке, не то что наше федеральное объединение".
     Кольтер  предпочел  сменить  тему.  "Ногу колет!"  --  пробормотал  он.
Колючие  семена трав  проникли  в мокасины и  царапали кожу.  Джон  присел и
кивком  предложил  Льюису  сделать  то  же самое.  Оба  стянули  мокасины  и
расположились на солнышке, почесывая ноги и разглядывая облака.
     -- Чего бы я сейчас не отдал  за хороший глоток ключевой воды, -- заныл
Кольтер.
     -- А я вот многое отдал бы  за то,  чтобы узнать, что означает вон  тот
дымок,  --  задумчиво  произнес  Льюис,  показывая  на  горизонт,  откуда  в
полуденное небо поднимался серый столб дыма.
     Кольтер улыбнулся.
     -- Что  бы  то ни  было,  -- заявил он,  массируя  ногу,  --  там  наше
спасение.
     Потом повернулся на север и произнес: "А там -- тропа войны".
     Льюис удивленно уставился  в жаркий  воздух, дрожащий над сухой травой.
Темные  тени  сгущались в  знойном  мареве, рисуя  размытые  фигуры  бегущих
мужчин.
     -- И ничто их не остановит? -- спросил Льюис.
     -- А что может остановить нас? -- мягко ответил вопросом Кольтер.
     Льюис развернулся на  сто  восемьдесят градусов.  Дымное  пятно  на юге
исчезло.
     -- Что бы это ни было, его больше нет, -- заключил  он. -- И  лучше нам
не мешкать.
     Они бежали молча. Двое мужчин, бок  о бок, локоть  к  локтю. Дыхание  в
унисон.  Мерным, как  стук метронома шагом,  их  локти, покачиваясь  в такт,
отбивали шаг. Пока сжатые кулаки описывали в воздухе полукруг, ноги успевали
оторваться  от  земли и вновь  опуститься, выбивая маленькие  клубы  пыли из
сухой травы. Дыхание  вырывалось в  унисон. Так они  и бежали  в  полуденном
зное,  полностью отдавшись монотонности  бега, ритму дыхания, биению крови в
жилах.
     Позади  -- черная  клякса смертного приговора. Впереди -- Кольтеров Ад.
Трудно было сказать,  что ближе. Вдруг тихий размеренный стук подошв, мягкие
взмахи локтей,  слитный ритм  --  все  это сломалось. Кольтер  оглянулся  на
товарища и увидел, что Мериуэзера Льюиса, его друга и начальника, больше нет
рядом. Он рассмеялся коротким сухим смешком.
     -- Ты никогда не был сильным бегуном, -- проговорил он в пустоту.
     И продолжил свой бег... И бежал до  тех пор, пока ноги не стали тяжелее
цепей. И бежал до тех пор, пока  солнце не скрылось за  облаком и ястреб  не
упал с неба. Почувствовав резкую боль в лопатках, Кольтер издал резкий крик!
Ястреб...
     ...рассек ветер  темными крыльями. Дышать стало легче.  Лететь, парить.
Догнать облако, схватить его когтями. Прокатиться  на нем,  нырнуть  в него.
Пари,  ястреб, кричи! Крик ястреба! Ночь над долиной.  Фигурки бегунов среди
ночных  теней.  Ночное небо выплевывает звезды. Но вот крылья  на его плечах
сложились.  Он сидел, крепко ухватившись когтями  за  ветку.  Вокруг неслись
звуки  земли и  неба,  булькающие,  журчащие.  Он не  боялся, он теперь  мог
летать.  Он дремал, спрятав голову под крыло.  И вновь, закрыв глаза, увидел
себя на священном  камне с распростертыми крыльями. Ночь пожирала себя. Вода
кипела, грязь булькала. Земля, старая Земля вздыхала. И он увидел Ее в своем
ястребином сне: какая Она маленькая и круглая с голубым