транспортер,  грязный,  старый,  даже
порванный и неаккуратно скрепленный в  некоторых  местах.  В  тот  момент,
когда мы, числом с полдюжины, вошли в зал, навстречу нам поднимались  люди
из предыдущей смены. Они были также измазаны, как и все  в  том  зале,  их
шатало от усталости, а одного из сменщиков, невысокого молодого  человека,
одетого, как и все мы, в мешковину, вдруг вырвало чуть ли не нам под ноги.
Он корчился, отвернувшись к стене, но никто не обращал внимания,  а  когда
пришедший  с  нами  жирный  раскоряка  с  одутловатым  лицом  начал   было
материться, Ирка прикрикнула на него:
     - Заткнись, не знаешь - не лезь.
     В подвале царил тяжкий запах страха и смерти - я не мог объяснить, из
чего он складывался...
     Транспортер уходил в соседнее, не видное мне помещение, отделенное от
нашего подвала резиновой занавеской. Оттуда доносился глухой шум -  редкие
удары, тонкий крик, ругань, возня, снова удары... будто там кипел бой.
     По обе стороны транспортера стояли два могучих  мужика,  единственной
одеждой которых были кожаные, вымазанные  чем-то  бурым,  передники,  а  в
руках они держали металлические дубинки.
     Вся эта обстановка подействовала на меня удручающе. Лишь одно желание
руководило мной - удрать.
     Я с трудом проглотил слюну и спросил Ирку:
     - Что здесь?
     - Увидишь, - коротко сказала она, подходя к груде резиновых фартуков,
лежавших на столе у транспортера, беря и завязывая его сзади.
     - Мне тоже? Он же грязный.
     - А ты думал, теперь всегда чистым будешь?
     Мне показалось, что Ирка тоже боится, но не смеет  признаться  мне  в
своей слабости. Она же бригадир и старожил к тому же.
     - Что надо делать?
     - Фартук надень, а то себя не узнаешь.
     Я подчинился ей, как  уже  привыкал  подчиняться.  Она  завязала  мне
фартук на спине - запах смерти и мучений  был  теперь  близок,  я  как  бы
закутался в смерть.
     По виду других моих спутников я понял, что они испытывали  такие  же,
как я, отвратительные чувства.
     И вдруг транспортер дернулся и со скрипом двинулся  в  нашу  сторону.
Мужики у резинового занавеса подняли дубинки - они были наготове...
     И тут... неожиданно!..
     Раздвинув своим  весом  занавес,  на  транспортере  закрутился  серый
метровый червяк - ничего подобного мне видеть еще не приходилось.  Он  был
страшен и, наверное, ядовит. Я не знал, как  он  попал  в  наш  подвал,  и
рванулся было бежать, но тут  увидел,  что  мужики  ждали  его  появления,
потому что один из них, примерившись, ловко ударил металлической  дубинкой
червяка по голове, и он, дернувшись, замер.
     Пока червяк медленно плыл на транспортере, я успел разглядеть его.
     Убитое существо более всего напоминало громадную  метровую  гусеницу,
покрытую серой шерстью и снабженную сотнями маленьких ножек. Некоторые  из
ножек еще дергались. Голова гусеницы была  относительно  велика,  глаза  -
выпученные, как у стрекозы... Я бы и далее с отвращением рассматривал  это
животное, но тут резиновый  занавес  раздался  снова,  и  появилось  сразу
несколько таких существ, на этот раз мертвых.
     Как только гусеница доехала до конца транспортера, Ирка приказала:
     - Хватай! Тимка - за голову, Жирный - за хвост, а ну!
     Сама она толкнула широкую плоскую тележку  на  низких  колесах  таким
образом, чтобы она оказалась у конца транспортера. И  тогда,  частично  от
собственного веса, а частично от наших  с  Жирным  усилий,  тело  гусеницы
кулем свалилось на тележку.
     Так  как  к  концу  транспортера  уже  подъезжали   сразу   несколько
наваленных друг на дружку гусениц, то в дело пришлось  вступить  и  другим
членам Иркиной бригады. Гусеницы оказались страшно тяжелыми - по пуду,  не
меньше, и уже через полчаса я вымотался.
     В наши  обязанности  входило  грузить  битых  гусениц  на  тележки  и
выкатывать тележки в боковой зал, где за длинными оцинкованными столами со
сливами, ведущими в эмалированные ванны  под  ними,  стояли  подобные  нам
бродяги, которые взваливали гусениц на столы и свежевали их.
     Если какая-нибудь из гусениц оказывалась недобитой, мужики  у  начала
транспортера должны были ее уничтожить. Почти всегда это им удавалось,  но
одна из гусениц, которую я подхватил было, чтобы  перевалить  на  тележку,
приоткрыла стрекозиные глаза, как будто зевнула, показав острые,  длинные,
как у хищной рыбы, зубы. Я испугался и отпрыгнул в сторону - а  вдруг  она
ядовитая? На мой крик подскочил мужик с дубинкой и добил гусеницу.
     Так мы бегали, сваливали, грузили, отвозили гусениц  часа  два-три  -
точно не скажу. Я только  знаю,  что  сначала  я  смертельно  устал,  руки
отваливались, и все время мутило от запаха крови гусениц - из них вытекало
много крови. Но потом я постепенно  вошел  в  тупой  ритм  работы  и  даже
научился отдыхать - ведь транспортер нередко ломался, да  и  гусеницы  шли
неровным потоком.
     Один раз транспортер сломался, и после всяких криков и ругани  пришел
человек  с  чемоданчиком  -  он  достал  инструменты  и  принялся   чинить
транспортер. Мы смогли отдохнуть.
     - Лучше помереть, чем такая работа, - сказал я, прислоняясь спиной  к
транспортеру.
     Ирка достала из волос сигарету, Жирный чиркнул спичкой и сказал:
     - Оставишь затянуться?
     - Вы курите? - удивился я.
     - Нет, выпиваем, - сказала Ирка. - Еще вопросы будут?
     - Зачем мы это делаем? - спросил я.
     - Так это же ползуны!
     - Конечно, ползуны, - вторил ей Жирный, глядя на сигарету.  -  А  ты,
Ирка, почаще затягивайся, чтобы зазря не горело.
     - Откуда они?
     - Спонсоры их с собой привезли, из  икры  разводят,  откармливают,  а
потом, когда они в тело войдут, их убивают.
     - Спонсоры не едят мяса!
     - Ах ты, любимчик! - Ирка усмехнулась.
     - Спонсоры - вегетарианцы.
     - Спонсоры едят пруст. Едят?
     - Но это печенье.
     - Что в лоб, что по лбу, - сообщила мне Ирка. - Но делается это самое
печенье из ползунов. Неужели они тебя ни разу не угостили?
     И тут меня вырвало, и я постарался убежать в угол, а надо мной многие
засмеялись. Конечно же,  я  ел  пруст  -  круглые  такие  лепешки.  Бывают
сладкие, бывают соленые.
     Я еще не пришел в себя,  как  заявилась  мадамка  в  сером  ворсистом
платье. Она была встревожена поломкой транспортера.
     - Дурачье! - кричала она на механика. -  У  меня  разделочные  сейчас
встанут! Ты хочешь, чтобы меня вместо этих тварей в расход пустили! А  ну,
поторапливайся. А вы что расселись?
     Мы уже не расселись, мы стояли смущенные от того,  что  не  работаем,
хотя делать нам было нечего.
     - А ну, в тот зал, помогайте свежевать!
     Мысль о том, что я должен буду резать  этих  отвратительных  гусениц,
была столь ужасна, что я предпочел бы сам  умереть,  но  тут,  к  счастью,
транспортер двинулся вновь, и я был рад, что занимаюсь хоть и трудным,  но
относительно чистым трудом. А потом, от усталости, радость испарилась...
     Дальнейшее я помню урывками - я даже  о  голоде  забыл,  и  тут  Ирка
хрипло закричала:
     - А ну, шабаш работе, пошли в казарму.
     Я не сразу сообразил, что это относится и ко мне. У меня даже не было
времени осмыслить удивительный факт, с которым я столкнулся: Яйблочки и их
телевизор учили  меня,  что  спонсоры  вегетарианцы,  к  чему  они  всегда
призывали и нас, людей.
     Мы с трудом сбросили намокшие фартуки и потянулись к лестнице.
     Каждый шаг давался мне со страшным трудом. Я помню, как мылся в душе,
чтобы отделаться от зловония. Но как мне  удалось  взобраться  на  верхние
нары - загадка. И я сразу заснул. Ирка, как она  потом  сказала,  даже  не
смогла меня растолкать, когда привезли ужин и раздавали хлеб.
     Я просыпался, представляя себе, что  нежусь  на  мягкой  подстилке  у
кухонных дверей, и госпожа Яйблочко мирно возится у плиты, готовя  завтрак
из концентратов для себя и  мужа  -  спонсорам  наша  пища,  как  правило,
непригодна, и они питаются консервами... Вот с  этим  чувством  жалости  к
моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал  что-то  неладное  -
запах! звуки! холод! духота!
     И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.
     Я уже не любимец - я раб... я изгой, которому  суждено  погибнуть  на
бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа  не
подумает обо мне... Одиночество, вот самая страшная беда на свете - как же
я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле  спонсоров  была  столь
согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь!  Я  никогда  их  не
любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что  нуждаюсь  в
других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон,
- это естественность одиночества,  ненужность  других...  Я  сам  удивился
тому, как красиво складываются мои мысли - раньше я никогда так не думал.
     - Подвинься, - услышал я шепот. - Разлегся, тоже мне!
     Я не испугался и не удивился - это Ирка лезла ко мне на верхние нары.
     - Так и помереть можно от холода, - шептала она.
     Она  притащила  с  собой  на  второй  этаж  старый   мешок,   которым
накрывалась. Вместе с моим мешком у нас  получалось  настоящее  одеяло,  а
Иркиной тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног
госпожи Яйблочки.
     - Ты только меня не столкни, - сказала Ирка.
     - Нет, я не ворочаюсь,  -  сказал  я,  прижимаясь  к  ней,  чтобы  не
свалиться с нар.
     Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но  на
самом деле я уже спал - согревшийся и оттого почти счастливый.
     Утром загудела сирена - всем вставать!
     Я проснулся от воя сирены и от того,  что  обитатели  нашего  подвала
начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка  скользнула  вниз  на  свои  нары,
утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных
попыток  скорчиться  так,  чтобы  сохранить  ночное  тепло,  вынужден  был
соскочить с нар.
     Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:
     - Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!
     Она была опять права - хоть я провел всего сутки в этом мире, но  уже
понял, что без Ирки я бы пропал.
     Она еще не успела скрыться  в  дверях,  как  целая  толпа  обитателей
подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были  невелики,  в
одном - три крана, в другом - три очка. А нас в подвале полсотни.  И  всем
надо.
     Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди  -
к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что  она  увеличится,
потому что люди будут переходить в  нашу  очередь.  За  мной,  к  счастью,
оказался старый знакомец - Жирный из нашей бригады. Когда  подошла  Иркина
очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой  сейчас  вернемся.  И
побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: "Он здесь не стоял! Он  еще
откуда взялся?" А Ирка начала визжать:  "Я  предупреждала!  Где  твои  уши
были, старый козел?"
     Завязалась  перебранка,  но  она  не  помешала  мне   воспользоваться
сортиром и  благополучно  вернуться  в  очередь  к  умывалкам.  Ирка  была
веселая, а я расстроен - что же, думал я, теперь мне доживать свои  дни  в
этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним  животным!
Я не желаю превращаться в грязного раба!
     - Ты что? Тебе плохо? - спрашивала Ирка. Глаза у нее были  добрые.  Я
вырвал руку - ну  что  объяснишь  этому  примитивному  созданию,  которое,
может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?
     - Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, - сказала Ирка. - Я  хотела,
как лучше.
     - Знаю, - сказал я. Я уже не сердился на нее -  я  сердился  на  свою
судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне  сжималось  от
отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.
     Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал,  куда  два  раба
вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак  -  с
кашей. Каждому дали по миске и по ложке - потом их надо было вернуть.
     Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.
     - Ты что? Зачем?
     - Мне много, а ты не наешься!
     Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.
     Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от
века до подбородка - тонкий шрам.
     - Ешь, - сказал я ей, - а то остынет.
     - Я холодное люблю, - сказала она.
     Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.
     - А ты как сюда попала? - спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.
     - Как и ты, - сказала она, - со свалки.
     - А на свалку?
     - Я бродячая, -  ответила  Ирка.  -  Как  наших  сократили,  я  тогда
девчонкой была, я по свалкам пошла.
     - Кого сократили? - спросил я. - И как сократили?
     - Учи тебя, учи, - сказала Ирка удивленно. - Я еще такого не  видала!
Простых вещей не  понимает.  Мы  в  поселке  жили,  в  агросекторе.  А  по
программе поселок шел под девственную местность -  вот  нас  и  разломали.
Мужчин ликвидировали, а женщин - в резерв. Мы с сестрой в Москву  убежали.
Нам говорили, что в Москве жизнь клевая. А врали... Ты в Москве не был?
     - Москва - это тоже свалка?
     - Москва - это такая свалка, что никто ее конца не видел - охренеешь,
какая свалка!
     В дверях подвала появился Лысый, он прошел внутрь и стоял, похлопывая
себя по ногам плетью, - я в жизни еще не видел такого  злобного  существа,
как он.
     Он молчал, а все, кто сидел за столом, замерли, даже есть  перестали.
Лысый ждал. Вошла мадамка.  Веселая  улыбка  во  всю  широкую  физиономию,
тридцать золотых зубов!
     - Ну и как, мои цыпляточки? - гаркнула она с порога.
     - Спасибо... спасибо, - откликнулись работники.
     - Плохо работаете, - заявила мадамка. - На  мыло  захотелось?  Я  вас
быстренько туда спроважу. Нормы не выполняете - жабы голодные сидят!
     Я поежился - даже в мыслях нельзя было  именовать  спонсоров  жабами,
хотя про себя все их так называли.
     - Сегодня конвейер потянет быстрее. Так что держитесь,  мазурики.  Но
если не подохнете, к обеду будет картошка, поняли?
     Все стали благодарить эту наглую квадратную женщину. Мне  она  совсем
не нравилась.
     Машка-мадамка ушла в следующий подвал - она по утрам часто  проходила
по подвалам, смотрела, как живут ее рабы, даже разговаривала с ними,  Ирка
обернулась ко мне:
     - Смотри, что я сейчас у одной тетки за полкуска выменяла!
     Она показала мне обломок гребенки.
     И тут же за столом принялась причесывать свои пышные рыжие волосы.
     - Я тебе ползунов покажу. Их из яиц выводят, а откуда яйца - не знаю,
наверное, инкубатор есть.
     - Они противные, - сказал я. - Меня от их вида воротит.
     - А я в простых местах выросла, - сказала Ирка, - там,  где  деревья,
трава и лес. Большая гусеница - разве это плохо?
     Меня всего передернуло от этих слов. Эти стрекозиные умершие глаза  и
короткая серая шерсть... Я понял, из чего сшита шубка госпожи Яйблочко,  я
понял также, из чего сделано платье Машки-мадамки... и я понял, что раньше
был ничего не ведающим сосунком, и если бы  не  беда,  так  бы  и  остался
сосунком до старости, подобно всем прочим домашним любимцам.
     Но может это ошибками  Может  быть,  моих  дорогих  спонсоров  кто-то
оболгал? Их, убежденных вегетарианцев, их, выше всего  ставящих  жизнь  на
нашей планете, облили грязью подозрения... А кто тогда  убил  одноглазого?
Одноглазого убили милиционеры, которые всего-навсего люди. А  кто  убивает
гусениц-ползунов? Их убивают бродяги и подонки, такие, как мы. А когда  из
них делают печенье, мои спонсоры  и  не  подозревают,  что  им  приходится
вкушать. Надо срочно сообщить об этом, раскрыть  заговор,  надо  бежать  к
спонсорам...
     - Ты что? - спросила Ирка.  -  Глаза  выпучил,  губа  отвисла,  слюни
текут...
     Я замахнулся на нее - она отпрыгнула, чуть не свалилась на пол и  зло
сказала:
     - Поосторожнее. Я и ответить могу!
     Тут загудела  сирена,  и  мы  пошли  надевать  грязные  фартуки.  Все
послушно, лишь я один - с ненавистью и надеждой вырваться отсюда.
     Второй  рабочий  день  с  самого  начала  был   тяжелее   вчерашнего.
Машка-мадамка выполнила свою угрозу -  транспортер  катился  быстрее,  чем
вчера, но, правда, разницу в скорости до какой-то степени  съедали  частые
поломки и  остановки  транспортера.  Выросло  число  недобитых  гусениц  -
мужикам у занавески пришлось потрудиться до седьмого пота.  Я  помню,  как
один ползун оказался страшно живучим, он очнулся, когда Жирный  уже  хотел
подхватить его, чтобы кинуть на тележку.  Тут-то  он  подпрыгнул  и  решил
убежать. Мужики чуть с хохоту не померли, пока Жирный его добивал - он  за
ним  с  дубиной,  а  гусеница  под  транспортер!  Второй  мужик  тоже  под
транспортер!
     Но добили в конце концов.  Все-таки  двое  разумных  на  одну  тварь,
лишенную разума.
     Через  час  или  около  того  я  начал  выдыхаться,  и,  как   назло,
транспортер больше не ломался - руки онемели  от  тяжелой  ноши...  И  тут
вошли два спонсора.
     Когда вошли спонсоры, я от усталости сразу и не  сообразил,  что  это
именно спонсоры. Я только удивился:  откуда  здесь  взялись  две  огромные
туши, которым приходится нагибаться, чтобы  пройти  в  высокую  и  широкую
подвальную дверь. Оба спонсора были в их цивильной одежде, но в  колпачках
с поднятыми гребнями - значит, они при исполнении обязанностей.
     Вряд ли кто в подвале кроме меня понимал все  эти  условные  знаки  и
обычаи спонсоров - мне же сам Бог велел это знать, а то спутаешь  гостя  с
инспектором лояльности - выпорют обязательно. Я еще щенком, мне лет десять
было, полез на колени к одному спонсору, который был при исполнении, -  до
сих пор помню, как он наподдал мне! А когда я заплакал,  мне  еще  добавил
сам господин Яйблочко...
     Спонсоры были при исполнении. Машка-мадамка это понимала - шла на шаг
сзади и готова была ответить на любой вопрос. Она была  бледней  обычного,
руки чуть дрожали.
     Они остановились в дверях. Впереди - два спонсора в позе  внимания  и
презрения, на шаг сзади - Машка-мадамка, еще позади - Лысый и  надсмотрщик
Хенрик. Мужики с дубинками стали по стойке  смирно,  ели  глазами  высоких
гостей. Какого черта они сюда приперлись - проверить, не жестоки ли  мы  к
гусеницам?
     Резиновая занавеска дернулась, и транспортер, придя в движение, вывез
из-за нее груду дохлых гусениц.
     Первый спонсор завопил на плохом русском языке:
     - Он живой, он есть живой! Бей его!
     В его голосе звучал ужас - словно гусеница могла броситься на него.
     Одна из гусениц на транспортере дернулась - практически она была  уже
дохлой, она бы и без дополнительного удара сдохла. Но мужики  с  дубинками
так перепугались, что принялись  колотить  с  двух  сторон  эту  гусеницу,
превращая ее в месиво.
     - Идиот, - громко сказал по-русски второй спонсор.
     Спонсоры всегда говорили  с  людьми  по-русски.  Это  объяснялось  не
только их глубоким убеждением, что мы, аборигены, не способны к языкам, но
и соображениями безопасности. Тот, кто выучивает чужой язык, вторгается  в
мир существ, которые общаются на этом языке, -  он  нападает.  Я  об  этом
догадался давно, но не давал себе труда выразить это  в  мыслях  даже  для
себя. Зачем? Мне было тепло, сытно и уютно. Человек начинает думать, когда
ему плохо и холодно.
     - Скоты, -  сказал  первый,  и  оба,  повернувшись,  пошли  прочь  из
подвала. А я, потеряв на минуту способность думать, забыв,  где  нахожусь,
вдруг ужаснулся, что сейчас  спонсоры  уйдут,  и  я  навсегда  останусь  в
вонючем подвале, во власти грубых, жестоких людей. Уход спонсоров был  как
бы разрывом последней нити, которая соединяла меня с цивилизацией.
     Все смотрели вслед спонсорам, и никто не успел меня остановить,  хоть
все в подвале видели, куда я побежал.