о в этот момент я вновь услышал гул  стадиона  -  он  был  иной:
раздраженный, нетерпеливый.
     Квадратный, невероятно сильный Прупис подхватил  Добрыню  под  мышки.
Голова его бессильно  склонилась.  Я  взял  Добрыню  за  ноги.  Ноги  были
холодными. Мы положили его на носилки.
     Нести носилки было тяжело.
     Я видел, что рыцаря, сраженного Добрыней, тоже унесли на носилках.
     Мы еще не успели скрыться за деревянной стенкой, как  на  поле  вновь
начался бой. Задрожала земля от тяжелой поступи рыцарей, взвыл стадион.
     Добрыня приоткрыл один глаз.
     - Как наши? - спросил он слабым голосом.
     - Не вертись, - сказал Прупис. - И так тяжело тебя тащить.
     - Уж тебе-то тяжело! - проворчал Добрыня, но закрыл глаза и замолчал.
     Мы втащили Добрыню за деревянную загородку. Батый сидел там на земле,
прислонившись к бетонной стенке, и пил из кувшина, который  раб  держал  у
его рта.
     Поставив носилки на пол, Прупис тут же повернулся к  полю,  его  куда
более интересовала судьба боя, чем жизнь  Добрыни  и  Батыя,  и  мне  было
неприятно, что он так бессердечен.
     Но, проследив за его взглядом, я невольно вперился в картину боя - да
и как же иначе, если ты видишь, что твоих товарищей прижали к краю поля  и
теснят эти ничтожные рыцари в ведрах.
     Прупис выбежал на край поля и побежал по кромке, не смея  ступить  на
газон, потому что судья внимательно следил за такими  нарушениями.  Прупис
кричал, давал советы, и неизвестно, чем бы  закончился  этот  бой,  вернее
всего, позорным поражением и полным избиением наших черными тиграми,  если
бы Илья Муромец не услышал Пруписа и  не  рванулся  вперед  в  самую  гущу
вражеских рыцарей.
     Ужасные  удары  обрушились  на  него  с  двух  сторон  -  он  пытался
уклоняться от них, но  некоторые  все  же  достигали  цели.  Он  обливался
кровью,  но  продолжал  отчаянно  махать  мечом,  и,  воодушевленные   его
примером, остальные рыцари тоже  двинулись  вперед,  и  вскоре  битва  уже
кипела в центре поля.
     Но Муромец не увидел  конца  этой  схватки.  Пораженный  неисчислимым
количеством ударов, он, наконец, упал и остался недвижим.
     - Как там? - слабым голосом спросил сзади Добрыня.
     - Муромца ранили, - сказал я, не в силах скрыть печаль.
     - Не ранили - убили, - сказал Добрыня.
     В этот момент раздался долгий прерывистый свист.
     Подчиняясь  ему,  уставшие,  запыхавшиеся  воины   с   обеих   сторон
расходились, словно сразу забыв о существовании противника, а судья выехал
на центр поля и в микрофон объявил ничью.
     Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений,  вызвало  почему-то
дополнительную суету  посредников  и  слуг,  которые  бегали  к  кассам  и
разносили выигрыши.
     - А чего они? - спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и  вместе
со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него  была  перевязана,  но  в
остальном, как я понял, рана его не беспокоила.
     - Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу - нашу
или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.
     - Рука не болит? - спросил я.
     - Ночью будет болеть, - сказал Батый.
     С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.
     Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились,  тащили  за  собой
оружие, словно косари уже ненужные  косы.  Носилки  были  измараны  кровью
Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на  кондитерской  фабрике,  и
это не люди, а гусеницы, а носилки - это транспортер, который  выплевывает
ползунов.
     Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.
     Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим.  Когда  мы  шли,
его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил
ее на грудь погибшему воину.
     С трибун доносились крики.
     - Нами недовольны, - сказал Прупис,  -  кто-то  проиграл...  И  после
паузы он добавил: - А кто-то выиграл.
     - Может, его в больницу? - спросил я.
     - Откуда здесь больница, мы же не жабы, - сказал Прупис.
     Наше возвращение к  автобусу  было  медленным  и  печальным.  Добрыне
помогли  добраться  до  него  товарищи.  Хотя  мне   показалось   жестоким
заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.
     За нами  наблюдала  толпа  зрителей,  которые  не  расходились  -  им
интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:
     - Вы их бросьте, чего падаль таскать!
     - Заткнись, - зарычал Прупис.
     Мы отнесли Муромца в автобус.
     Меня удивило, что среди толпы  пьяных  от  запаха  крови  зрителей  я
увидел двух или трех спонсоров - они стояли чуть сзади и пожирали  глазами
нашу скорбную процессию.
     В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для
таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.
     Зрители расходились.
     - Все на месте? - спросил Прупис.
     - Господина Ахмета нет, - сказал я.
     - И не будет, - ответил Прупис, - он делит бабки.
     Раздался смех - прямо у меня из-под ног.
     Я вздрогнул и чуть не свалился со стула - мертвый Муромец поднялся  и
сел на носилках.
     - У кого-нибудь найдется закурить? - спросил он. - Я думал -  подохну
без курева.
     Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на  мою
пораженную физиономию.
     Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.
     Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей  на  полу,  и
свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.
     Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.
     - Как же так? - спросил я.
     - Так встреча же была товарищеская, - смеялся Прупис.
     - Главное, - сказал Добрыня, -  чтобы  зритель  видел,  что  все  без
обмана.
     - Я всегда боюсь людей, - сказал Прупис. - Жабы доверчивые.  Для  них
бой - всегда бой. И смерть - всегда смерть. Они как древние викинги -  над
смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди
такие лживые.
     Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые.  Нет,  не  вообще
лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.
     - Сколько  мы  заработали?  -  спросил,  глядя  в  потолок  автобуса,
Муромец.
     - Сколько дадут, столько получишь.
     - Ты, мастер, давно не выходишь на  поле,  -  сказал  Муромец,  -  ты
думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.
     Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.
     - Не заступился, - сказал Прупис. Он тоже улыбался.
     Оказывается,  ветераны  получали  свою  долю  с  денег,  заработанных
школой. Школы сговаривались заранее  -  каким  будет  бой,  сколько  будет
раненых  и  убитых.  Причем  на   эти   роли   брали   только   ветеранов,
профессионалов - их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали
случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы  и
гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к  себе
грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы  распороть
копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и  тот  должен  был
подставить нужное место - а в горячке  боя  это  нелегко  сделать.  А  вот
юниоры - такие, как Батый  или  Гурген,  которым  пока  не  положено  было
настоящего вооружения и которые первыми заводили  бой,  -  рисковали  куда
больше. Тут уж ничего не предугадаешь - можно было получить синяк, а то  и
копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и  никто  не  намеревался
тебе его облегчать.
     Вечером у Батыя рана разболелась - у него поднялась  температура.  Он
стонал, ветераны спали, не обращая на него  внимания,  но  Прупис  пришел,
привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол,
и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис  сказал,
чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий -  у  нас
дома были другие лекарства.
     Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому  что  всегда  был
занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев - мог  ли  я
убежать? Конечно, мог бы. Но я уже  понимал,  что  слишком  мало  знаю  об
окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам
ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем?  Может  быть,  мне
повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь  я  буду  жить
дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?
     Мне хотелось бы наладить добрые отношения  с  Добрыней,  может  быть,
даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не  мог
простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.
     Зато с другими бойцами,  даже  ветеранами,  я  сблизился.  Не  сразу,
конечно, но я никому не делал подлостей, не  воровал,  не  подлизывался  к
Прупису,  всегда  готов  был  помочь,  если  надо  что-нибудь  зашить  или
починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком - я мог вышибить меч
у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.
     Я доказал это в первом же бою, когда  меня  в  числе  других  юниоров
поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на  маленьком
стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое  -  там  поблизости
нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.
     Против нас выступали татары - "Пантеры Пресни",  команда  слабая,  но
опасная, потому что у них были острые кинжалы  и  кривые  сабли,  которыми
можно исполосовать человека.
     В  разгар  боя  человек  пять  навалились  на  Гургена,  наверное  бы
зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили - дикие люди! Я первым
успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался  вышибить
сабли из рук.
     Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать
и даже ранить в договорном матче - иначе будут большие неприятности и тебе
и школе.
     Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.
     Один  из  них  успел  все  же  распороть  мне  щеку  -  я  даже  боль
почувствовал не сразу - таким острым  был  его  кинжал,  а  второй  вонзил
кинжал под лопатку Гургену.
     Тут  на  помощь  пришли  наши  ветераны  -   они   конями   оттеснили
взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.
     Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.
     - Прижми! - крикнул он. - Прижми и терпи.
     А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.
     Я еще не чувствовал боли и тоже  поспешил  к  Гургену,  чтобы  помочь
вытащить его с арены - ведь  время  матча  еще  не  истекло,  и  татарская
кавалерия,  пришедшая  на  защиту  пехотинцев,  еще  сражалась  с   нашими
всадниками.
     Гурген  лежал  скорчившись,  словно  замерз.  Глаза  его  были   чуть
приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.
     Спина была залита кровью,  и  кровь  лилась  обильно  из  разреза  на
кожаной куртке.
     Я смотрел на него, прижимая к щеке  платок,  и  не  очень  переживал,
потому что полагал, что у Гургена  на  спине  была  грелка  или  пузырь  с
куриной кровью. Но тело Гургена повернулось так послушно  и  расслабленно,
что в мое сердце закралась тревога.
     - Все, - сказал Фельдшер.
     Раб с Пруписом притащили носилки.
     Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:
     - Все.
     Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.
     Я все еще не понимал, что Гурген  умер  -  я  никогда  еще  не  видел
мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.
     Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена
положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.
     Я подчинился, но забылся и отнял платок от  щеки.  Моя  кровь  начала
быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:
     - Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?
     Слово "покойник" прозвучало  отвратительно  и  лживо.  Кто  покойник?
Гурген? Прупис шутит?  Ведь  наверняка  это  был  договор,  Гурген,  такой
рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне... Но в то  же
время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.
     Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и
вся правая сторона куртки была мокрой и липкой.  Прупис  подошел  ко  мне,
взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:
     - Придется  зашивать.  Фельдшер,  иди  сюда.  Гургену  теперь  некуда
спешить.
     Щека болела, голова болела, тошнило... Раб принес мне  стакан  водки.
Прупис велел мне пить до та.
     - Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.
     Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток,  потому
что в самом деле испугался, что он польется из меня.
     Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку  водкой,
стал ее сшивать.
     Добрыня подошел ко мне - в глазах у меня было мутно,  и  я  не  сразу
узнал его.
     - Так и надо, - сказал он. - Не суйся, салага.
     - Он Гургена спасал, - сказал Батый, который стоял рядом, и  когда  я
хотел вырваться, держал меня за руки.
     - Лучше бы подождали, пока мы придем.
     Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все
ветераны такие.
     - Пока вы шли, - сказал Прупис, - всех юниоров у меня бы перебили. Вы
хороши, когда вас вдвое больше, а так - отсиживаетесь.
     - Мы? Отсиживаемся?
     - Пошел отсюда, - сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.
     На следующий день щека моя распухла,  Фельдшер  даже  боялся,  что  я
помру от заражения  крови,  но  заражения  не  случилось,  хотя  поднялась
температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны  Гургена
я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают  в  землю,  начальник
школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом  всей  школой
выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.
     Когда  делили  имущество  Гургена,  ветераны  не  вмешивались  -  все
досталось новичкам и юниорам. Мне  дали  его  нож.  Небольшой  нож,  ножны
кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в  две  ладони
длиной. Я носил его под курткой,  за  поясом,  на  всякий  случай,  и  был
благодарен Гургену за такой хороший подарок.
     Нож Гургена мне пригодился  в  бою,  в  настоящем,  календарном  бою,
который оказался для меня последним боем в нашей школе.
     Было это осенью, началось официальное первенство Москвы, а наша школа
оказалась в невыгодном положении - у  нас  пало  три  коня,  в  том  числе
любимый боевой конь Добрыни. Коней кто-то отравил, и неизвестно  -  то  ли
соперники, то ли букмекеры, которые ставили чужие деньги на команды.
     Боевого коня сразу  не  выучишь.  Таких  коней  отбирают  жеребятами.
Специально выкармливают, тренируют. Когда наши кони  пали,  на  носу  была
календарная встреча.  У  господина  Ахмета,  не  говоря  уж  о  ветеранах,
настроение испортилось. Проигрывать - значит  скатиться  вниз  таблицы,  а
может,  даже  вылететь  из  первой  лиги.  А  из  второй  лиги  редко  кто
возвращается в первую - желающих много, а набрать денег и людей на команду
высокого класса во второй лиге без спонсоров невозможно.  Но  спонсоры  не
ставят на неудачников.
     Добрыня был сам не свой, лучше к нему не подходить.  Он  был  уверен,
что коней отравили наши противники "Белые Негры" с  Пушкинской.  Для  меня
все эти слова ничего не значили - я не знал, кто такие негры и почему  они
белые, не знал, что такое Пушкинская. А когда спросил у Пруписа, тот пожал
плечами - тоже не задумывался. Только Фельдшер сказал мне, что Пушкин  был
поэтом, он жил давно и писал стихи. У спонсоров тоже есть поэты  и  стихи,
хотя в это трудно поверить. Поэты сидят  на  какой-то  горе  не  на  нашей
планете и хором воют про погоду и курчавые  облака.  Господин  Яйблочко  в
таких случаях хохочет до слез, а  госпожа  Яйблочко  любит  их  слушать  и
включает, когда супруга нет дома.
     В тот день я выступал вместе с юниорами. Так же, как  они,  я  был  в
куртке из толстой бычьей кожи, в круглой железной каске, у меня был меч  и
нож Гургена. Батый и другие юниоры были  одеты  схоже  со  мной.  Добрыне,
Соловью и Микуле, лишившимся коней, достали подмену - только  новые  кони,
взятые из плохих конюшен, мало на что годились.
     Но ставки были  велики,  выиграем  -  сможем  купить  целую  конюшню,
проиграем - и конец школе. Так что в автобусе, который вез нас на стадион,
расположенный совсем в другом конце города, на излучине широкой реки,  все
молчали, каждый как мог готовился к бою.
     В раздевалку к нам  господин  Ахмет  привел  колдуна,  чтобы  он  нас
заколдовал. Битва предстояла настоящая, без договоренностей:  если  судьям
или букмекерам станет известно о сговоре, нас вышибут из первой лиги.
     Колдун был в черном костюме, оранжевом жилете и а синем цилиндре.
     Мне его одежда показалась некрасивой - наверное, так ходили люди  еще
до спонсоров, но я не люблю слишком ярких красок и диких сочетаний цветов,
хотя другие гладиаторы об этом не задумываются.
     Колдун вытащил из перевязанного веревкой портфеля графин и  несколько
небольших стаканчиков. В графине была  розовая  жидкость.  Колдун  сначала
прыгал  вокруг  графина,  выкрикивая  колдовские  слова,  а  потом,  когда
господин Ахмет велел ему закругляться, потому что нам  пора  выходить,  он
разлил розовую  жидкость  по  стаканчикам,  и  ветераны  выпили,  а  потом
недопитое оставили нам. Это был спирт, но в него было что-то добавлено.
     - Надеюсь, не допинг? - спросил Прупис, пригубливая.
     - Я знаю, чем рискую, - сказал колдун.
     У него было длинное желтое лицо и выщипанные в ниточку брови.
     Он собрал стаканчики в портфель, Ахмет дал ему двенадцать  рублей,  и
колдун, пересчитав деньги, сказал, что мы обязательно победим.
     Выйдя перед началом боя в коридор, я увидел колдуна снова  -  он  шел
рядом с другим колдуном. Они мирно разговаривали, и Фельдшер, который  был
со мной рядом, сказал:
     - А второй был у негров. Они братья.
     - Интересно, что он сказал неграм, - сказал я.
     - Почему ты спрашиваешь?
     - А то ведь наш нам сказал, что мы  победим.  Значит,  второй  сказал
неграм, что они не победят?
     Мои рассуждения развеселили Фельдшера.
     - Чего смеешься? - спросил я.
     - Кто бы ему заплатил деньги за плохое предсказание?
     Я подумал  немного  и  сообразил,  что  Фельдшер  прав,  и  это  меня
расстроило.
     - А я ему поверил, - сказал я.
     - Ну и продолжай верить, - сказал Фельдшер.
     Тут мы расстались - он пошел с тренерами  и  рабами  к  кромке  поля,
чтобы наблюдать за  боем  из-за  деревянного  барьера,  а  я  поспешил  за
гладиаторами.
     Мы  выстроились  у  широкого  прохода  под  трибунами.  Впереди,  как
положено для торжественного выхода, стояли  конные  ветераны  -  в  латах,
кольчугах, с красными щитами и копьями, затем мы - пехотинцы, мелкота.
     Шум стадиона давил на барабанные перепонки. Я никогда  еще  не  видел
столько народа сразу. Может быть, здесь было тысяч пятьдесят. Как и везде,
спонсоры  занимали  два  ряда  лож,  опоясывающих  стадион.  Ниже   сидели
милиционеры, выше, за широким проходом, по которому носились  букмекеры  и
агенты, шумела разноцветная человеческая публика.
     Я понял, что за прошедшие месяцы я уже привык к подобным, правда,  не
столь масштабным зрелищам. Более того, по манерам  и  уверенности  в  себе
некоторых богатых и знатных людей я заподозрил даже, что на самом-то  деле
правят нашей планетой не спонсоры, как полагают все  любимцы,  а  эти  вот
разноцветные господа.
     Впрочем, именно в этот день мне предстояло глубоко  разочароваться  в
собственной наблюдательности и поставить под сомнение  рассказы,  которыми
меня потчевали в школе как сами гладиаторы, так и господин Прупис.
     ...Судья в полосатом костюме выехал на автокаре в центр пол