пытства и крутил головой,  надеясь
увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее  не  было  -  может  быть,  ее
убили?
     - Вдоль стены, вдоль стены! - закричал сержант милиции. - В один ряд!
     В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало.
Пинками и тычками  они  начали  разгонять  нас  вдоль  стены.  Испуганные,
потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было
страшно. Но я жал, что в крайнем  случае  признаюсь,  что  я  не  паршивый
бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.
     Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка  надвинута  на  нос,  начал
осмотр с крайнего бродяги - поднял его голову за подбородок, нажал на углы
рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.
     - Закрой! - сказал он. - Гниль вонючая!
     Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.
     Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь, и
сделал шаг дальше... У меня разболелась голова, и я не  задумывался,  кого
разыскивает помощник.
     Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко
мне, как от дверей раздался крик:
     - Эй! Нашел!
     Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося  одноглазого  бродягу,
совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника.  Так  вот  он,
мой грабитель!
     Я рванулся к нему, чтобы отобрать  подло  похищенную  вещь,  но  меня
опередил милиционер, который проверял пленников.
     Он обернулся к пришедшим, сделал два шага  к  одноглазому  и  залаял.
Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай.
     - Этот гаденыш обокрал  своих  хозяев,  совершил  подлый  поступок  и
думал, что сможет избежать справедливой кары!
     Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал
отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь  его  сорвать,  он
хрипел:
     - Это не я... это не мой!
     - Это мой! - мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.
     Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч
провел угольно черную полосу по груди бродяги.
     Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.
     По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому  бродяге,  носком  сапога
откинул  его  голову  и  брезгливо  отстегнул  мой  ошейник.  Передал  его
сержанту.
     - Вот так, - сказал тот, -  будет  с  каждым,  кто  посмеет  нарушить
доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.
     После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо,
как будто до  того  оно  излучало  какой-то  смертоносный  свет,  мешавший
увидеть его черты.
     Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное - у
него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые,  в  красных
жилках, щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы,  необычные,  с  подусниками,
уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.
     - А вас, рванье, мы отвезем  потрудиться,  -  пролаял  он,  -  хватит
бездельничать.
     В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались  наружу  и
складывались в слова, мольбу, стенания...
     Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже  успел
ее достичь, но в  дверях  его  настиг  луч  пистолета.  Продолжая  бежать,
старичок исчез внизу.
     - Еще есть желающие? - спросил сержант.
     Никто, конечно же, не ответил.
     Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как
я уже понял, только потому, что  его  приняли  за  меня.  Затем  нам  всем
приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
     Мне казалось, что я потеряю сознание от  зловония,  но  понимал,  что
теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться  из
толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
     Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В  кабине  было
тихо - шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось  подняться  и
посмотреть на землю сверху, но я не решился.
     - Сиди, сиди, - прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, -
видно, уловил мое желание встать. -  Сам  погибнешь  и  других  подведешь,
щенок.
     - Я тебе не щенок!
     Курносый отклонился, увидев  то,  что  я  увидеть  опоздал,  -  конец
тонкого бича пронесся  через  вертолет  и  оставил  на  моем  плече  сразу
вздувшийся красный след.
     - За что? - крикнул я.
     Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
     Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была  сверхъестественной.
Им были смешны даже мучения соседа.
     Путешествие заняло немного времени.
     Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
     Все пленники молчали, я тоже молчал, у  меня  было  тупое  состояние.
Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не  хотелось  мне  глядеть  на
морды бродяг.
     Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека
убили только за то, что он был в моем  ошейнике.  А  если  бы  у  меня  не
отобрали ошейник? Тогда бы мой труп  валялся  на  свалке!  Неужели  ничего
нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю  произвол  милиционеров,  которых
раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол,  если
существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров,
подлежит уничтожению?
     И не у кого спросить, некому признаться, не на кого  опереться.  Если
бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда  не  убежал.  Да
отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте  меня  возле  миски  со
вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке!  О,
где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
     Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным  щекам,  я
старался плакать так, чтобы не  привлекать  к  себе  внимания...  впрочем,
никому до меня и не было дела.
     Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
     - Что еще? - спросил я.
     - Ты парень хороший, - сказала худющая беззубая  женщина  непонятного
возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета  она  или  нет.
Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти  неразличимый.  -  Ты  парень
красивый, - повторила она и подмигнула мне.
     Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой
отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
     Но я даже отодвинуться не мог.
     - Сейчас нас разбирать будут, понял?
     - Как так разбирать?
     - Сопляк ты недорезанный, - беззлобно сказала женщина. - Им облавы по
помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на
каторге. Если будешь себя умно  вести,  останешься  живой  и  попадешь  на
легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
     - Как умно себя вести?
     - Если они решат, что ты сильный, - попадешь на урановые рудники. Или
на уголь - это конец в две недели.
     - А как я покажу, что я не сильный?
     Хоть эту женщину я и видел впервые в  жизни,  я  доверял  ее  словам.
Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
     - Хромай,  ногу  волочи,  горбаться,  мордой  дергай  -  ну  что,  не
придумаешь, что ли?
     - А если не рудники?
     - Тогда, может, в уборщики или канализацию, а  то  и  на  склад,  или
самое лучшее - на кондитерскую!
     - Это лучше! - Я подумал, что мне предлагают  унизительный  труд.  Ни
один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники - лучше смерть!
     Возможно, на моем лице  отразилось  негодование,  и  женщина  беззубо
улыбнулась.
     - Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
     У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
     - Живи как хочешь, - сказала  женщина,  -  мало  ли  народа  по  миру
бродит.
     Бродит... это слово не могло относиться  ко  мне.  Я  не  брожу  -  я
домашний!
     Вертолет опустился,  нас  из  него  выгнали  на  огороженное  колючей
проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели -  неточное  слово.
Я, например, пропрыгал все это время,  стараясь  согреться  и  мучаясь  от
жестокого холода. Если бы я был  иначе  воспитан,  я  бы  отнял  тряпку  у
кого-нибудь из старых людей - так, я видел, делали молодые и наглые.
     Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку - в  той  группе
сидела и женщина, учившая меня изображать из себя  инвалида.  Она  позвала
меня, и я сел с ней рядом - мне стало немного теплее.
     - У меня один знакомый был,  -  рассказывала  она  мне,  как  старому
приятелю, - мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
     - Нет, - сказал я.
     Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
     - Ну хоть слышал?
     - Слышал, - сказал я. - По телеку иногда показывали.
     - А ты где телек видел? - спросила женщина с подозрением. - Нам  ведь
не положено.
     За моей спиной сидел невидимый мне человек,  по  голосу  старый,  ему
было теплее - его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
     - А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
     - Нет, - сказала Ирка, - я спрашивала.
     - Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в
вонючке отобрал, помнишь?
     - Я не видела, я спала.
     - А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а  тут  милиционеры
накинулись.
     Мои соседи разговаривали так, словно меня не  было  рядом.  Мне  было
обидно, но я молчал. Если молчишь,  то  на  тебя  не  так  сердятся.  Если
оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это  первый  закон  домашнего
любимца.
     - А чего он тогда молчал? -  спросила  женщина.  -  Ведь  из-за  него
Кривого убили, а нас всех забрали.
     - Правильно сделал, что молчал, - сказал голос. - Кто просил  Кривого
ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других
не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого - это закон.
     Женщина ничего не ответила. А  кто-то  третий,  из  нашей  же  кучки,
сказал:
     - Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
     - Я и вам не мешаю, - сказал старик, которого назвали Раком.
     Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку
меня грели другие люди, и было сносно.
     Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную
кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
     В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман,
и люди, вошедшие туда, казались  безногими.  Они  медленно  плыли  в  нашу
сторону, и  моему  воображению,  одурманенному  холодом  и  стремительными
событиями  последних  суток,  казалось,   что   вокруг   меня   происходит
черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
     -  Вставать,  вставать,  вставать!  -   кричал   толстый   темнолицый
милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко,  что  она  оттопыривала
уши и закрывала лоб. - Стройся по одному!
     Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение  с
нами было бесчеловечным, так не обращаются  даже  с  комарами.  Сейчас  мы
потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но,  к  своему
удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и,
дрожа, растирая затекшие  ноги,  матерясь  сквозь  зубы,  выстраиваются  в
неровную линию.
     Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением,  так
и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой  тела.  Но  я  уже
понимал, что не  всеми  советами  подонков  следует  пренебрегать.  Что-то
говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что,  встав  в
ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать  это  легко,
если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
     Наступила  пауза,  кого-то  ждали.  Но  если  один  из  нас   пытался
заговорить,  сразу  следовал  окрик.  Какой-то  бродяга,  не  удержавшись,
помочился прямо  в  строю.  Милиционеры  увидели,  стали  смеяться,  потом
пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно,  он
подпрыгивал,  а  милиционеры  требовали  в  неприличной  форме,  чтобы  он
продолжал мочиться и,  что  самое  удивительное,  многие  в  строю  начали
смеяться, даже хохотать вместе с ними.
     Но тут от входа в изгородь  послышались  крики.  Незаметно  подъехало
несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше  я  думал,
что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому  что  одежда  -
это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще  не  доросли  до
одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были  одеты  в  разного  вида
одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров.  Они
громко разговаривали и даже смеялись - и я был так удивлен одеждой, что не
смог рассмотреть лиц.
     Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них  сказал
сержанту:
     - Ну и экземпляры!
     Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером  на
синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.
     - Вечно с ними морока, - сказал сержант. - Ну чистые скоты.
     - Мы из них сделаем людей, - сказала толстая женщина, тоже  в  теплой
одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза - наверное,  эта  женщина
много ела.
     Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина  с  большой
бородой. Он останавливался перед людьми,  порой  приказывал  открыть  рот,
отводил веко - словно на выставке любимцев, на которую меня  как-то  давно
брали хозяева. Первые два или три человека ему не  понравились,  третьего,
похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил  из  строя  и  показал
пальцем, где тому стоять. И в его движениях была  такая  уверенность,  что
мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не  оглядываясь,  чтобы
убедиться, исполнено ли  его  приказание,  уже  следовал  дальше.  Так  он
приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или  плохо
попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу  нашел
ее - она стояла человек за пять от меня. Женщина  заметила  мой  взгляд  и
догадалась, что  я  хочу  узнать.  Она  отрицательно  покачала  головой  и
согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее  примеру  -  я
согнулся так, что пальцы левой руки достали до  земли,  сгорбился  и  даже
скособочил лицо.
     - Ты всех возьмешь, Пронин,  -  сказала  толстая  женщина  в  меховой
одежде, - нам же тоже рабсила нужна.
     - Лишнего не возьму,  Марья  Кузьминична,  -  сказал  Пронин  голосом
сытого человека.
     Он  как  раз  дошел  до  меня  и  внимательно  посмотрел.  От  страха
разоблачения меня шатнуло.
     - Ну и рожа, - сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот
момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова  его,  а
тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что
я выпрямился и принял было гордую позу,  но  на  мое  счастье  Пронин  уже
проследовал дальше.  Зато  мое  движение  не  укрылось  от  толстой  Марии
Кузьминичны, и она быстро сказала:
     - Этот - мне.
     Я снова перекосился: женщина потянула  меня  за  локоть,  а  один  из
милиционеров, желая оказать жен шине содействие, так дернул меня за  руку,
что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.
     Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел  опомниться,
как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых  мужчин
и здоровых людей иного возраста, была отобрана  Прониным,  была  еще  одна
группа в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью  женщины
Марии Кузьминичны. Третья группа,  состоявшая  из  инвалидов  и  стариков,
осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше
всех - черная машина въехала  внутрь,  милиционеры  помогали  инвалидам  и
старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что
я увидел, - белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные  решетками
лица.
     - Их куда? - спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить  о  нас,  о
себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.
     - Им кранты,  -  сказала  беззубая  женщина.  Лицо  ее,  от  века  до
подбородка прорезал узкий шрам.
     - Что это значит?
     - А это значит, что на мыло.
     Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я  понимал,  что  судьба
этих существ незавидна.
     Мария Кузьминична подошла к нам и  оглядела  наше  воинство,  которое
радости у нее не вызвало.
     - И где же вас таких изготовляют, - сказала она печально. - Пользы от
вас - кот наплакал.
     - Не годятся, не брала бы, - сказал стоявший рядом с ней наглого вида
лысый, несмотря на молодость, человек.
     - На дармовщинку почему не взять.
     После некоторой паузы она сказала мне:
     - Можешь выпрямиться, ты уже мой.
     Я понял, что мой наивный  обман  разоблачен,  но  сержант  и  бородач
стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.
     Так как я  колебался,  лысый  помощник  Марии  Кузьминичны  незаметно
подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от  боли
и, конечно же, вынужден был выпрямиться.
     Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока,  а  за  ней
стали смеяться и все остальные. К тому же  я  вместо  того,  чтобы  стоять
прямо,  продолжал  упорно  сгибаться  как  инвалид,  а  Лысый   К   вящему
удовольствию зрителей продолжал меня  пихать.  Тут  я  потерял  над  собой
контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел  метров  на
десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня,
решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки
и ноги.
     К счастью, Лысый остался жив и даже  здоров,  зато  позор,  пережитый
из-за того, что его при всех  ударил  подонок  со  свалки,  был  для  него
непереносим, и я нажил врага.
     - Вот это правильно, - сказала Мария Кузьминична. - Не зря я сразу на
тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.
     И, она весело рассмеялась - она была веселой женщиной.



                          3. ЛЮБИМЕЦ НА ФАБРИКЕ

     Грузовик,  который  вез  новых  работников  Марии  Кузьминичны,   был
открытым,  стареньким,  и  на  подъемах  его  двигатель  страдал,  пыхтел,
отказывался трудиться. Лысый сидел в  грузовике  с  бродягами,  хотя  пока
никто не собирался убегать - все  были  голодны  и  замерзли.  На  людской
лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз,
нам всем повезло. И работа, на которую везли, была сносная, да и  директор
Мария Кузьминична, по слухам, была не вредная. На ее фабрике тоже  умирали
от болезней, а кто не помирал, сбегали, но так, чтобы помереть  от  голода
или чтобы тебя замучили - такого не бывало.
     - Ты Лысого бойся, Лысого, - предупредила беззубая  женщина,  которая
как бы взяла надо мной опеку, и я не возражал - по крайней мере, пока  она
мне помогала. - Он подлый и ревнивый.
     - С чего ревнивый? - не понял я.
     - Он с мадамкой живет, а она  все  ищет  из  трудящихся  себе  нового
друга. Он же сам трудящимся был. На свалке вырос, на помойке  помирать  не
желает.
     - Ирка, заткнись! - крикнул Лысый. - Я тебя узнал, халява!
     Женщина понизила голос, но говорить не перестала.
     - Мы с тобой отлежимся, откормимся, - и в лес!
     - Зачем? - спросил я.
     - За свободой, - ответила Ирка.
     Она  провела  кончиками  пальцев  по  тыльной  стороне  моей  руки  и
добавила:
     - Нежненький... любимец.
     - Я обыкновенный.
     Грузовик трясло, и время от времени нам приходилось хвататься друг за
друга, чтобы не упасть.
     - А что это за место? - спросил я, чтобы переменить тему разговора. -
Место, куда нас везут?
     - А я тебе разве не сказала? Кондитерская фабрика.
     - Там конфеты делают?
     - Конфет я не пробовала за всю жизнь, - сказала Ирка, -  и  если  это
конфеты - то не для нас с тобой.
     - А для кого?