ного мешочка,  и обе говорили во весь  голос,  с  солнечной
звонкостью.  Симпатичный Томсон,  атлетический негр, служивший у
старушки насупротив садовником и шофером, широко улыбнувшись мне
издали,  крикнул,  и повторно крикнул,  комментируя крик жестом,
что я,  мол, необычно энергичен нынче. Дурак-пес, принадлежавший
соседу  нашему,  разбогатевшему  тряпичнику,  бросился  догонять
синий автомобиль - не Шарлоттин.  Та из двух девочек,  что  была
покрасивее   (Мабель,   кажется),   в   коротких   штанишках,  в
бюстодержателе с бридочками,  которому нечего  было  держать,  и
такая ярковолосая (нимфетка, клянусь Паном!), пробежала обратно,
уминая в руках пустой бумажный мешочек, и пропала из поля зрения
зеленого сего козла, зайдя за фронтон виллы г-на и г-жи Гумберт.
Автомобиль семейного типа выскочил из лиственной тени проспекта,
продолжая  тащить некоторую ее часть с собой,  пока этот узор не
распался у него на крыше,  за край которой держался левой рукой,
высунутой  из  окна,  полуголый водитель машины;  она промахнула
идиотским аллюром, а рядом мчалась собака отставного тряпичника.
Последовала нежная пауза - и затем, с некиим трепетом в груди, я
узрел возвращение Синего Седана.  Он скользнул под гору и  исчез
за углом дома. Я различил мельком ее спокойный, бледный профиль.
Мне подумалось, что покуда она не поднимется на второй этаж, она
не будет знать,  уехал ли я или нет. Минуту спустя, с выражением
большого страдания на лице,  она выглянула  на  меня  из  окошка
Лолитиной комнатки.  Я так скоро взбежал по лестнице,  что успел
достичь комнатки, до того как она вышла из нее.

     18

   Когда невеста - вдовица,  а жених - вдовец; когда она прожила
в  "нашем  славном  городке"  меньше  двух  лет,  он - не больше
месяца; когда мосье ждет не  дождется,  чтобы  кончилась  глупая
канитель, а мадам уступает ему со снисходительной улыбкой; тогда
свадьба обыкновенно бывает довольно  "скромная".  Невеста  может
обойтись  и  без  тиары  апельсиновых цветов,  держащей на месте
короткую фату,  и без белой орхидеи,  заложенной в  молитвенник.
Дочка невесты,  пожалуй, внесла бы в церемонию бракосочетания Г.
и Г.  живой малиновый блик; но я чувствовал, как рискованно было
бы  с  моей  стороны  оказать  припертой к стенке Лолите слишком
много ласки,  и посему  я  согласился,  что  не  стоит  отрывать
девочку от ее любимого "Ку".
   Моя так называемая "страстная и  одинокая"  Шарлотта  была  в
повседневной  жизни  практичной  и  общительной.  Сверх того,  я
установил,  что хотя она не могла сдержать ни порывов  сердца  в
повседневной жизни,  ни криков на ложе любви, она была женщина с
принципами. Как только она стала более или менее моей любовницей
(невзирая на возбудительные средства,  ее "нервный, нетерпеливый
cheri" - героический cheri,  по  правде  сказать  -  не  избежал
некоторых первоначальных затруднений,  за которые,  впрочем,  он
вполне ее вознаградил прихотливейшим ассортиментом старосветских
нежностей),  милы  Шарлотта  учинила  мне  допросец  насчет моих
отношений с Господом Богом. Я мог бы ответить, что в этом смысле
я был свободен ото всяких предубеждений; вместо этого я сказал -
отдавая  дань  благостному   общему   месту   -   что   верю   в
одухотворенность космоса.  Разглядывая ногти,  она спросила еще,
нет ли у меня в  роду  некоей  посторонней  примеси.  Я  ответил
встречным  вопросом - захотела ли бы она все-таки за меня выйти,
если бы дед матери моего  отца  оказался,  скажем,  арабом.  Она
сказала,  что это не имело бы никакого значения;  но что если бы
ей  когда-нибудь  стало  известно,  что  я  не  верю  в   нашего
христианского Бога,  она бы покончила с собой.  Она объявила это
столь торжественно,  что у меня прошел мороз по коже. Тогда-то я
понял, что она женщина с принципами.
   О, она   была    благовоспитаннейшей    мещанкой!    Говорила
"извините", если случалось легчайшей отрыжке перебить ее плавную
речь, произносила в английском envelope (конверт) первый слог  в
нос на французский манер и,  говоря со знакомой дамой,  называла
меня "мистер Гумберт".  Я подумал, что ей доставит удовольствие,
если,   входя   в   местное   общество,  я  приволоку  за  собой
романтическую тень.  В день нашей  свадьбы  появилось  маленькое
интервью  со  мной  в  светской  рубрике рамздэльской газеты,  с
фотографией  Шарлотты:  одна  бровь  приподнята,  а  фамилия   с
опечаткой:   Гейзер.  Несмотря  на  эту  беду,  реклама  согрела
фарфоровые  створки   ее   сердца   и   вызвала   издевательское
дребезжание  моих змеиных гремушек.  Тем,  что она участвовала в
работе церковно-благотворительных кружков, и тем еще, что успела
перезнакомиться   с   наиболее  задающимися  мамашами  Лолитиных
товарок,  Шарлотта за полтора года изловчилась  стать,  если  не
перворазрядным,  то  во всяком случае приемлемым членом местного
общества;  но  никогда  еще  не  доводилось  ей  попасть  в  зту
восхитительную  газетную  рубрику,  и  попала она туда благодаря
мне,  г-ну Эдгару Г.  Гумберту (этого  "Эдгара"  я  подкинул  из
чистого ухарства),  "писателю и исследователю".  Репортер,  брат
моего Мак-Ку,  записывая это,  спросил,  что именно  я  написал.
Ответа моего не помню,  но вышло у него так: "несколько трудов о
Верлене,  Рэмбодлере и других поэтах".  В  интервью  было  также
отмечено,  что  мы  с Шарлоттой были знакомы уже несколько лет и
что я  приходился  дальним  родственником  ее  первому  мужу.  Я
намекнул,  что у меня был с нею роман тринадцать лет тому назад,
но в газете этого не появилось.  Шарлотте я сказал, что светскую
рубрику блестки опечаток только красят.
   Будем продолжать  сию  любопытную  повесть.  Когда  от   меня
потребовалось   пожать   плоды  моего  повышения  из  жильцов  в
сожители,  испытал ли я лишь горечь и неохоту?  Нет.  Гумберт не
мог  не  признаться  в  легком  зуде тщеславия,  в едва уловимом
умилении,  даже в некоем узоре  изящного  раскаяния,  шедшем  по
стали его заговорщического кинжала. Я бы никогда не подумал, что
довольно нелепая, хоть и довольно благообразная, г-жа Гейз, с ее
слепой верой  в  мудрость своей религии и своего книжного клуба,
ужимками дикции,  жестким,  холодным, презрительным отношением к
обольстительной,    голорукой,   пушистенькой   двенадцатилетней
девочке - может обратиться  в  такое  трогательное,  беспомощное
существо,  как  только  наложу  на  нее  руки - что случилось на
пороге Лолитиной комнатки,  в которую она отступала,  прерывисто
бормоча: "нет, нет, пожалуйста, нет..."
   Перемена пошла впрок ее внешности.  Ее улыбка,  бывшая до тех
пор  столь искусственной,  отныне сделалась сиянием совершенного
обожания,  - сиянием,  полным  чего-то  мягкого  и  влажного,  в
котором   я   с  изумлением  различал  сходство  с  обаятельным,
бессмысленным,   потерянным   взглядом    Лолиты,    упивающейся
какой-нибудь  новой смесью сиропов в молочном баре или безмолвно
любующейся моими дорогими,  всегда отлично выглаженными  вещами.
Я,  как  зачарованный,  наблюдал  за лицом Шарлотты,  когда она,
делясь  родительскими  треволнениями  с  другой  дамой,   делала
американскую  гримасу  женской резигнации (с закатыванием глаз и
свисанием одной стороны рта),  более детский вариант  которой  я
видел,  бывало, на лице у Лолиты. Мы выпивали что-нибудь - виски
или  джину  перед  тем  как  лечь  спать,  и  это  помогало  мне
воображать  дочку,  пока  я  ласкал мать.  Вот - белый живот,  в
котором моя нимфетка лежала свернутой рыбкой в 1934-ом году. Эти
тщательно  подкрашенные  волосы,  такие для меня безжизненные на
ощупь  и  обоняние,  приобретали  иногда  (при  свете  лампы,  в
двуспальной постели с четырьмя колонками по углам) оттенок, если
не мягкость, Лолитиных локонов. Я все повторял себе, меж тем как
орудовал  моей  только  что  сфабрикованной,  в натуральный рост
женой,  что  в  биологическом  смысле  она  собой   представляет
максимально доступное мне приближение к Лолите;  что в Лолитином
возрасте, Лотточка была школьницей не менее соблазнительной, чем
теперь ее дочка,  - и чем будет когда-нибудь дочка самой Лолиты.
Я заставил жену извлечь - из-под  целой  коллекции  башмаков  (у
покойного   г-на   Гейза   была,   как  оказалось,  чуть  ли  не
патологическая страсть к обуви) - тридцатилетний альбом,  дабы я
мог  посмотреть,  как  выглядела  Лотта ребенком;  и несмотря на
неправильность  освещения  и  неуклюжесть  одежд,  мне   удалось
разобрать  первый  неясный  черновик Лолитиного очерка,  ее ног,
маслачков, вздернутого носика. Лоттелита! Лолитхен!
   Так, через  изгороди  времени,  я  запускал порочный взгляд в
чужие   мутные   оконца.   И   когда   путем   жалких,   жарких,
наивно-похотливых ласок, она, эта женщина с царственными сосцами
и тяжелыми лядвиями,  подготовляла меня  к  тому,  чтобы  я  мог
наконец  выполнить  свою  еженочную обязанность,  то я и тут еще
пытался напасть на пахучий след нимфетки,  несясь с  припадочным
лаем сквозь подсед дремучего леса.
   Просто не могу вам сказать,  как кротка, как трогательна была
моя бедная супруга! За утренним кофе, в угнетающем уюте кухни, с
ее хромовым блеском,  большим календарем  (подарком  кастрюльной
фирмы)  и  хорошеньким  уголком для первого завтрака (отделанным
под  стильный  кафетерий,  где  Шарлотта  и  Гумберт  будто   бы
ворковали  вдвоем  в  студенческие  дни),  она  сидела в красном
капоте,  облокотясь на пластиковую поверхность столика, подперев
щеку  кулаком  и  уставившись на меня с невыносимой нежностью во
взгляде, пока я поглощал ветчину и яичницу. Хотя лицо Гумберта и
подергивалось  от  невралгии,  в  ее  глазах  оно  соперничало с
солнечным светом и  лиственными  тенями,  зыблющимися  на  белом
рефрижераторе.  Мою мрачность,  мое раздражение она принимала за
безмолвие любви.  Мой небольшой доход в совокупности  с  ее  еще
меньшими средствами производил на нее впечатление блистательного
состояния,  и это не потому,  что получавшейся суммы было теперь
достаточно  для  среднебуржуазных  нужд,  а  потому что даже мои
деньги сверкали для нее волшебством моей мужественности, так что
она  представляла  себе  наш общий текущий счет в виде одного из
тех бульваров на юге в полдень,  с  плотной  тенью  вдоль  одной
стороны  и гладким солнцем вдоль другой,  и этак до самого конца
перспективы, где высятся розовые горы.
   Пятидесятидневный срок  нашего  сожительства  Шарлотта успела
набить  многолетней  деятельностью.  Бедняжка  занялась  всякими
вещами,  от  которых  ей  приходилось  прежде  отказываться  или
которые никогда особенно ее не интересовали,  как  будто  (чтобы
продлить  эту  серию  прустовских  интонаций)  тем самым,  что я
женился.на матери любимого мною ребенка,  я помог  жене  вернуть
себе   в   изобилии  юность  по  доверенности.  С  самозабвением
пошлейшей  "молодой  хозяйки"   она   принялась   "сублимировать
домашний очаг". Я наизусть знал каждую щель этого "очага" - знал
с тех пор как,  сидя у себя за столом,  я наносил  на  мысленную
карту Лолитин маршрут через весь дом; я душой давно породнился с
ним - с  его  неказистостью  и  неубранностью,  и  теперь  прямо
чувствовал,  как  несчастный ежится в ужасном предвкушении ванны
из  экрю  и  охры  и  табачно-рыжей  замазки,  которую  Шарлотта
готовила  ему.  Она,  слава  Богу,  до  этого не дошла,  но зато
потратила огромное  количество  энергии,  моя  шторы,  наващивая
жалюзи,  приобретая  новые  шторы  и новые жалюзи,  возвращая их
магазину,  замещая их другими и так далее,  в  постоянной  смене
света  и  мрака,  улыбки и хмурости,  сомнения и сожаления.  Она
возилась с кретоном и коленкором;  она  меняла  масть  дивана  -
священного  того  дивана,  на  котором в незабвенное утро во мне
лопнул,  замедленным темпом,  пузырек райского  блаженства.  Она
распределяла  мебель  и  была  довольна  узнать  из  трактата  о
домашнем  хозяйстве,  что  "вполне  дозволено  разъединить  пару
диванних  комодиков  и  к  ним  относящиеся  лампы".  Следуя  за
авторшей книги "Твой Дом - это Ты", она возненавидела худосочные
маленькие стулья и тонконогие столики. Она верила, что комната с
широким   размахом   оконного   стекла   И   обилием   роскошных
лакированных   плоскостей   представляла  собой  пример  комнаты
мужского типа, меж тем как женский тип определялся более легкими
оконницами  и  более  хрупкой  деревянной отделкой.  Романы,  за
чтеньем которых  я  застал  ее  при  моем  въезде,  теперь  были
вытеснены   иллюстрированными   каталогами  и  руководствами  по
Устройству   дома.   Фирме,    находившейся    в    Филадельфии,
Бульвар Рузвельта,  дом  4640-ой,   она   заказала   для   нашей
двуспальной постели особенный "штофом обитый пружинистый матрац,
модель 312-я",  - хотя старый казался  мнедостаточно  упругим  и
выносливым для всего того, что ему приходилось выдерживать.
     Происхождением она была со среднего Запада, как и ее первый
муж,  и  перенесясь  в  жеманный  Рамздэль,  жемчужину одного из
восточных   штатов,   прожила   там   слишком   недолго,   чтобы
по-настоящему подружиться со всеми приличными людьми. Она слегка
знала   жовиального   дантиста,   жившего   в    чем-то    вроде
полуразвалившегося  деревянного  замка  позади нашего сада.  Она
познакомилась на чае в прицерковном клубе со  спесивой  супругой
отставного  старьевщика,  которому  принадлежал  страшный  белый
домище в так называемом "колониальном" стиле на углу  проспекта.
Время  от  времени  она  "наносила  визиты" старушке Визави;  но
матроны познатнее из тех,  которых она навещала или встречала на
"садовых" приемах, или занимала длинными разговорами по телефону
- изысканные дамы, как г-жа Шеридан, г-жа Мак-Кристал, г-жа Найт
и  прочие,  - как-то редко заходили к моей пренебрегаемой светом
Шарлотге.  Единственно,  с кем у нее сложились  истиннодружеские
отношения,  лишенные и задних мыслей и практических умыслов, это
с  четой  по  фамилии  Фарло,  которая  вернулась  из   делового
путешествия  в  Чили  как  раз вовремя,  чтобы присутствовать на
нашей свадьбе вместе с Чатфильдами,  четой Мак-Ку  и  некоторыми
другими (но не с г-жой Старьевщицей или с еще более высокомерной
г-жой   Тальбот).   Джон   Фарло   был    пожилой,    спокойный,
спокойноатлетический,  спокойно-удачливый  торговец  спортивными
товарами,  с конторой в Паркинггоне,  в сорока милях от нас; это
он  снабдил  меня  амуницией для пресловутого Кольта и научил им
пользоваться (как-то во время воскресной прогулки  в  приозерном
бору);  он  также  был  "отчасти  адвокатом"  (как сам говорил с
улыбкой) и в свое время привел в  порядок  некоторые  Шарлоттины
дела.  Джоана,  его моложавая жена, приходившаяся ему двоюродной
сестрой, была долгоногая дама, в очках с раскосой оправой; у нее
были  два палевых бульдога,  две острых грудки и большой красный
рот.  Она писала пейзажи и портреты - живо помню,  как за рюмкой
коктейля  мне случилось похвалить сделанный ею портрет маленькой
племянницы,  Розалины  Грац,  грациозной,  розовой  красотки   в
гэрл-скаутской  форме (берет из зеленой шерсти,  зеленый вязаный
поясок, прелестные кудри до плеч), и Джон вынул изо рта трубку и
сказал,  как  жаль,  что  Долли  (моя  Доллита)  и  Розалина так
неприязненно относятся  друг  к  дружке  в  школе;  впрочем,  он
выразил  надежду,  и мы все поддакнули,  что они лучше сойдутся,
когда вернутся, каждая из своего летнего лагеря. Мы поговорили о
школе.  У нее были свои недостатки и свои достоинства. "Конечно,
среди   наших   торговцев   многовато   итальянцев,   -   сказал
рассудительный  Джон,  - но зато мы до сих пор были избавлены от
жи - ".  Джоана стремительно перебила его:  "Как было бы хорошо,
если  бы  наши  девочки  проводили  это лето вместе!" Внезапно я
вообразил  Лолиту  по  возвращении  из  лагеря  -  посмуглевшую,
теплую, сонную, одурманенную - и готов был зарыдать от страсти и
нетерпения.

     19

      Хочу написать  еще  несколько слов о г-же Гумберт,  покуда
пишется (скоро предстоит тяжкая катастрофа).  Я  всегда  отдавал
себе  отчет  в  том,  что  в  ее  характере  есть некоторая доля
властности,  но я никак не думал,  что она может оказаться столь
дико ревнивой ко всему,  что в моей жизни не относилось к ней. У
нее разыгралось ярое,  ненасытное любопытство к моему  прошлому.
Она  требовала,  чтобы я воскресил всех женщин,  которых в жизни
любил, дабы заставить меня высмеять их, растоптать их и отречься
от  них,  отступнически  и  до  конца,  тем  самым уничтожив мое
прошлое.  Она вынудила у меня отчет о  моем  браке  с  Валерией,
которая,  конечно,  была  чрезвычайно смешна;  но саерх того мне
пришлось выдумать,  или  безсовестно  разукрасить  длинный   ряд
любовниц, чтобы  Шарлотта  могла  злорадно на них любоваться.  В
угоду ей мне  пришлось  ей  представить  целый  иллюстрированный
каталог,  снабдив этих дам тонкими отличиями,  согласно традиции
американских объявлений,  которые,  используя  для  своих  целей
группу   школьников,  распределяют  их  по  правилам  изощренной
расовой пропорции,  а именно  всегда  помещают  среди  белолицых
ребят  одного  -  и только одного - но зато совершенного душку -
круглоглазого,  шоколадного цвета малыша, почти, но не совсем по
самой  середине  первого ряда парт.  Представляя ей моих дам,  я
заставлял их улыбаться  и  покачиваться,  и  все  они  -  томная
блондинка,  темпераментная негритянка, рыжеволосая развратница -
были выстроены,  как на параде в веселом доме.  Чем очевиднее  и
вульгарнее  они  у  меня  получались,  тем  больше нравился г-же
Гумберт мой водевиль.
      Никогда в   жизни  я  не  делал  и  не  выслушивал  такого
множества  признаний.  Искренность   и   безыскусственность,   с
которыми она обсуждала то, что называла своей "любовной жизнью",
начиная с первых затяжных поцелуев и кончая супружеской  вольной
борьбой,  представляли  в моральном смысле резкий контраст моему
безпардонному вранью;  но в техническом смысле,  обе серии  были
однородны,  ибо  на  обе  ыиял  тот же материал (радиомелодрамы,
психоанализ,  дешевые романчики),  из которого я извлекал  своих
действующих  лиц,  а  она  -  свой  язык  и  стиль.  Меня немало
позабавили    некоторые    необыкновенные    половые    причуды,
свойственные  почтенному  Гарольду  Гейзу,  по  словам Шарлотты,
которая сочла  гогот  мой  неприличным;  вообще  же  говоря,  ее
раскрытие  души  оказалось столь же мало интересно,  как было бы
вскрытие ее тела.  Никогда не видал я более здоровой  женщины  -
несмотря на диетические голодовки.
      О моей Лолите она говорила редко - реже,  например,  чем о
том ребенке мужского пола, светловолосом, со смазанными чертами,
фотография которого была единственным украшением  нашей  суровой
спальни.   Предаваясь   бесвкусному   мечтанию,   она   изволила
предвидеть, что душа умершего младенца возвратится на  землю  во
образе  дитяти,  которое  она родит в теперешнем своем браке.  И
хотя я не испытывал  особого  позыва  к  тому,  чтобы  пополнить
родословню  Гумберта  слепком  с плода Гарольда (Лолиту,  не без
сладкого  чувства  кровосмешения,   я   привык   считать   своим
ребенком),  мне  пришло  в голову,  что продолжительные роды,  с
основательным кесаревым сечением и разными другими осложнениями,
в  укромном  родильном  приюте,  этак будущей весной,  дадут мне
возможность побыть наедине с моей Лолитой несколько недель сряду
- и закармливать размаянную нимфетку снотворными порошками.
      Ах, как  она  ненавидела  дочь!  Особенно   злостным   мне
казалось то, что она совершенно зря, но с громадным прилежанием,
ответила на дурацкие вопросы в  имевшейся  у  нее  книге  ("Знай
своего ребенка"),  изданной в Чикаго. Этот вздор был растянут на
несколько лет: мамаше полагалось делать нечто вроде инвентаря по
прохождении  каждоro  года  в жизни ребенка.  В день двенадцатой
годовщины рождения Лолиты, 1-го января 1947 года, Шарлотта Гейз,
до замужества Беккер,  подчеркнула следующие эпитеты,