Разве это не  превосходный  символ  какой-то  невероятной  беды?
Впрочем (продолжал я,  садясь в автомобиль),  я принял кое-какие
меры предосторожности.  Вот здесь у меня (я  открыл  отделеньице
для перчаток), на этом маленьком блокноте, записан автомобильный
номер нашего милого дружка".
      Я по  глупости  не  потрудился запечатлеть номер в памяти.
Помнил только начальную литеру и конечное число, словно весь ряд
недостающих  цифр ушел от меня полукругом,  оставаясь обращенным
вогнутостью ко мне за цветным стеклом,  недостаточно прозрачным,
чтобы  можно было разобрать что-либо из серии,  кроме ее крайних
знаков,  латинского Р и шестерки. Мне приходится вдаваться в эти
детали   (которые  сами  по  себе  могут  заинтересовать  только
профессионала-психолога),  ибо иначе мой читатель (ах, если бы я
мог вообразить его в виде светлобородого эрудита,  посасывающего
розовыми губами  la  pomme  de  sa  canne  и  упивающегося  моим
манускриптом!)  мог бы не оценить полностью всю силу потрясения,
которое я испытал,  заметив что буква Р,  словно  надев  турнюр,
превратилась  в  В,  а  шестерка  оказалась  совершенно стертой.
Центральная же часть,  которую я все  равно  не  помнил,  носила
следы  торопливо  прошедшейся  карандашной  резинки:  цифры были
замазаны, другие заново написаны детской рукой, так что весь ряд
представлял  собой  какую-то  спутанную  колючую  проволоку,  не
поддававшуюся логическому толкованию.  Единственное, что я знал,
было то,  что мне говорила запомнившаяся литера: мой враг был из
штата, смежного с тем, где находился Бердслей.
      Я ничего  не сказал.  Я сунул блокнот обратно в отделение,
захлопнул крышку,  и мы  выехали  из  Уэйса.  Лолита,  меж  тем,
схватила с заднего сиденья новые комиксы и в белой своей блузке,
зыблемой ветром,  выставив за  окно  правый  коричневый  локоть,
углубилась  в  приключения  очередного болвана.  Отъехав мили на
четыре от Узйса, я свернул в пеструю тень площадки для пикников,
где утро свалило свой солнечный сор на пустой стол; Лолита, oтo-
рвав взгляд от журнальчика,  посмотрела на  меня  с  полуулыбкой
удивления,  и ни слова не говоря,  я наотмашь дал ей здоровенную
плюху, смачно пришедшуюся на ее теплую твердую маленькую скулу.
     А затем  -  раскаяние,  пронзительная  услада искупительных
рыданий,   пресмыкание   любви,    безнадежность    чувственного
примирения...  В  бархатной  темноте  ночи,  в  мотеле  "Мирана"
(Мирана!),  я целовал желтоватые подошвы ее длиннопалых ножек, -
я  дошел  до последних унижений и жертв...  Но это все было ни к
чему.  Мы оба были обречены.  И вскоре мне  пришлось  перейти  в
новый круг адских пыток.
     Когда мы покидали Уэйс,  на одной из крайних улиц...  Ах, я
могу поклясться, что это не было бредом. На этой крайней улице я
- мельком увидел знакомый вишневый Як с откидным верхом  или  же
его тождественный двойник.  Вместо Траппа там сидело четверо или
пятеро громких, актерского типа, представителей нескольких полов
-  ко  я  ничего не сказал.  После же выезда из Уэйса наметилось
нечто совершенно другое.  Сначала, в течение одного-двух дней, я
наслаждался  той  внутренней уверенностью,  с которой я сам себе
говорил,  что ни теперь,  ни прежде никто за нами не следовал; а
затем мне стало отвратительно ясно,  что Трапп переменил тактику
и продолжает ехать за нами, но уже в других, наемных машинах.
     Сущий Протей  большой  дороги,  он с ошеломляющей легкостью
перескакивал из одного типа автомобиля в  другой.  Такой  способ
передвижения   предполагает   существование   гаражных  пунктов,
специализирующихся на поставке "перекладных автомобилей",  но  я
никогда  не  мог  точно определить местонахождение этих станций.
Сперва он как будто оказывал предпочтение шевролетовой породе  -
начал  с  открытой  машины  цвета  "Колледж  Крэм",  перешел  на
маленький седан ("Голубой Горизонт"),  а потом долинял до  таких
оттенков,  как  "Седой  Прибой" и "Сплавной Сухостой".  Затем он
обратился к другим маркам и опять прошел  через  тусклую  радугу
коммерческих  красок,  заставляя меня разбираться,  например,  в
тонком  различии  между  моим  "грезовосиним"   Икаром   и   его
"горно-синим"  Ольдсмобилем.  Серый  тон,  впрочем,  остался его
любимым защитным цветом,  и в  мучительных  кошмарах  я  тщетно,
бывало, старался   правильно   рассортировать  такие  призрачные
оттенки,  как "Серый Волк" Крайслера,  "Серый  Шелк"  Шевролета,
"Серый Париж" Доджа...
      Необходимость постоянно.   высматривать   его   усики   и,
открытый  ворот - или его плешь и широкие плечи - заставила меня
досконально изучить-все автомобили,  попадавшиеся на  дорогах  -
сзади, спереди, сбоку, встречные, обгонные, - словом, все машины
под  играющим  солнцем:  автомобиль  степенного   отпускника   с
картонной  коробочкой  бумажных  салфеток  "Недотрога"  в заднем
окне;  безрассудно  несущийся  ветхий  Форд   бедняка,   набитый
бледными детьми,  с головой лохматой собаки,  торчащей в окне, и
согнутым в результате столкновения крылом;  седанчик  холостяка,
весь заполненный внутри костюмами на вешалках; огромный, толстый
прицеп  -  целый  передвижной  дом,  невозмутимо  равнодушный  к
веренице  разъяренных автомобилей,  ползущих за ним;  спортивная
машина с девкой,  любезно  расположившейся  посредине  переднего
сиденья,  чтобы  быть  как  можно  ближе  к  молодцу  за  рулем;
автомобиль  с  опрокинутой  на  крыше  лодкой...  Серая  машина,
тормозящая перед нами, серая машина, догоняющая нас.
      Однажды, в районе  Скалистых  Гор,  где-то  между  Сноу  и
Чампион,  мы  катились  едва  заметно  под уклон,  и тогдато мне
удалось  вторично  ясно  разглядеть  Влюбленного  Сыщика.  Серый
призрак  за нами потемнел,  стал гуще,  превратился в компактную
Доминионную Синь...  Вдруг мой автомобиль, словно отозвавшись на
муки моего бедного сердца,  начал как-то скатываться и скользить
из стороны в сторону,  причем из-под него доносилось беспомощное
"хляп-хляп-хляп".
      "Шина капут, мистер", весело сказала моя добрая девочка.
      Я остановился - на краю горной пропасти. Лолита сложила на
груди руки и оперлась  вытянутой  ногой  в  приборную  доску.  Я
вылез, осмотрел правое заднее колесо. Нижняя половина несчастной
шины   приняла   отвратительно   прямоугольную   форму.    Трапп
остановился  в  пятидесяти ярдах позади нас.  На этом расстоянии
лицо его было лишь сальным пятном,  но пятно смеялось.  Я  решил
воспользоваться  случаем и направился к нему - с блестящей идеей
занять у него рычаг, хотя у меня был свой. Он немного попятился.
Я больно споткнулся об камень - и создалась атмосфера повального
веселья.  Тут колоссальный грузовик вырос за машиной Траппа и  с
громом проехал мимо меня, после чего я услышал, как он судорожно
гукнул.  Я невольно обернулся - и  увидел,  что  мой  автомобиль
медленно  уползает.  Издали  я  различил головку Лолиты,  нелепо
сидевшей за рулем,  причем мотор работал,  хотя  я  помнил,  что
выключил его.
     За короткий,    полный    трепета    промежуток    времени,
потребовавшегося  мне,  чтобы  добежать  до  хлюпающей и наконец
остановившейся машины,  я успел подумать, что в течение двух лет
моя  малютка  вполне  имела  возможность  набраться элементарных
знаний в  области  управления  автомобилем.  Яростным  рывком  я
открыл дверцу.  Мне было чертовски ясно,  что она пустила мотор,
чтобы отвлечь меня от господина Траппа.  Впрочем,  этот  фортель
оказался ненужным,  ибо, пока я догонял ее, Трапп круто повернул
посредине дороги  и  укатил.  Я  посидел,  перевел  дух.  Лолита
спросила,  не  скажу  ли  я спасибо ей за то,  что она так ловко
затормозила,  когда автомобиль вдруг поехал под гору. Не получив
ответа,  она  погрузилась в изучение дорожной карты.  Я вышел из
автомобиля и начал "колесование(TM),  как называла эту  операцию
покойная Шарлотта. Мне казалось, что я теряю рассудок.
     Переменив колесо,  мы продолжали наше фарсовое путешествие.
После   унылого   и   совершенно  лишнего  спуска  дорога  стала
подниматься петлями все выше и выше. В особенно крутом месте нам
пришлось  плестись  за  громадным грузовиком,  давеча обогнавшим
нас.  Он теперь с ужасными стонами полз вверх по извивам дороги,
и его невозможно было объехать. Из его кабинки выпорхнул кусочек
гладкого серебра - внутренняя обертка жевательной резинки  -  и,
полетев  назад,  прилип  на  миг к нашему переднему стеклу.  Мне
пришло в голову,  что,  ежели я действительно схожу с ума, может
кончиться тем,  что я убью кого-нибудь. На всякий случай (сказал
тот Гумберт,  который сидел  на  суше,  тому  Гумберту,  который
барахтался  Бог  знает  где)  хорошо  бы  кое-что  подготовить -
например,  перевести пистолет из коробки в карман,  - дабы  быть
готовым воспользоваться свободой безумия, когда оно найдет.

     20

     Тем, что я разрешил Лолите заниматься театральной игрой,  я
допустил  (влюбленный  простак!),  чтобы  она   научилась   всем
изощрениям обмана. Как теперь выяснялось, дело не ограничивалось
готовыми ответами на такие вопросы,  как: что представляет собой
основной конфликт в "Гедде Габлер";  или:  в каких сценах "Любви
под Ильмами" предельно нарастает действие;  или:  в чем  состоит
преобладающее  настроение  "Вишневого  Сада";  на  самом деле ей
преподавались  разные  способы  изменять   мне.   О,   с   каким
негодованием я теперь вспоминал ту задаваемую ей "симуляцию пяти
чувств",  в  которой  она  так   часто   упражнялась   в   нашей
бердслейской   гостиной!  Я  устраивался  так,  чтобы  незаметно
наблюдать за ней,  когда она,  двигаясь как субъект под гипнозом
или  участник  мистического  ритуала,  и как бы давая утонченную
версию детской игры,  в которой девочки воображают себя  дивами,
изображала мимикой,  что бы она сделала, услыхав стон в темноте,
увидав  впервые  совсем  новенькую  молодую  мачеху,   проглотив
что-нибудь    невкусное,   вроде   желтоватого   желе,   понюхав
раздавленный сочный пучок травы в плодовом саду или дотронувшись
до  того  или другого несуществующего предмета хитрыми,  тонкими
пальцами нимфетки.  Среди  моих  бумаг  до  сих  пор  сохранился
мимеографический список следующих заданий.
     "Осязательная тренировка.  Представь  себе,  что  берешь  и
держишь   пинг-понговый   мячик,  яблоко,  липкий  финик,  новый
пушисто-фланелевый теннисный мяч,  горячую картофелину,  ледяной
кубик, котенка, подкову, карманный фонарь цилиндрической формы.
   Перебирай концами  пальцев   следующие   воображаемые   вещи:
хлебный мякиш,  резинку, ноющий висок близкого человека, образец
бархата, розовый лепесток.
     Ты -  слепая  девочка.  Ощупай,  начиная с лица,  следуищих
людей:  Греческого  юношу;  Сирано-де-Бержерака;  Деда   Мороза;
младенца;  хохочущего  от  щекотки  фавна;  спящего  незнакомца;
собственного отца".
     Но до  чего  прелестна  бывала  она,  и  при навевании этих
нежных чар,  и  при  мечтательном  исполнении  других  волшебных
обязанностей!  Кроме  того,  иногда,  в  особенно предприимчивые
бердслейские ночи,  я обещал  ей  какоенибудь  удовольствие  или
подарок, если она потанцует для меня, и, хотя ее рутинные скачки
с раскинутыми ногами не столько напоминали томные и вместе с тем
угловатые  движения  парижских  petits rats,  сколько прыжки тех
голоногих дивчин в коротеньких юбках и толстых свитерах, которые
организованными  воплями  и  гимнастическим беснованием поощряют
студентов,  играющих в американское регби,  все же ритмика ее не
совсем  еще  развившихся членов очень нравилась мне.  Но все это
было  ничто,  по  сравнению  с  неописуемым  зудом  наслаждения,
который  я испытывал от ее теннисной игры:  могу только сказать,
что это было дразнящее, бредовое ощущение какого-то повисания на
самом  краю  -  нет,  не бездны,  а неземной гармонии,  неземной
лучезарности.
     Несмотря на  преклонный  возраст,  она  более чем когдалибо
была нимфеткой в своей белой  теннисной  одежде,  с  абрикосовым
загаром на руках и ногах. Крылатые заседатели! Никакой загробной
жизни не принимаю,  если в ней не объявится Лолита в таком виде,
в  каком  она  была  тогда,  на колорадском курорте между Сноу и
Эльфинстоном - и,  пожалуйста,  чтобы все было так же правильно,
как тогда: 'широкие, белые мальчишеские трусики, узенькая талия,
абрикосовая голая поясница, белый грудной платок, ленты которого
идут наверх, кругом шеи, кончаясь сзади висячим узлом и оставляя
неприкрытой ее до безумия молоденькие и  обаятельные  лопатки  с
этим  абрикосовым пушком на них,  и прелестные нежные косточки и
гладкую,  книзу  суживающуюся  спину!  Ее  кепка  была  с  белым
козырьком. Ее ракета обошлась мне в небольшое состояние. Дубина,
стоеросовая дубина!  Ведь я мог бы заснять ее на кинопленке! Она
бы  тогда  осталась и посейчас со мной,  перед моими глазами,  в
проекционной камере моего отчаяния!
      Перед сервисом,  до того как приступить к действию, Лолита
как бы делала передышку,  выстаивая  два-три  такта  за  меловой
чертой, и при этом, бывало, разок-другой бросит мяч об землю или
носком белой  туфельки  поскребет  по  грунту,  всегда  свободно
держась,  всегда  оставаясь спокойно-веселой - она,  которая так
редко  бывала  веселой  в  ее  сумрачной  домашней   обстановке!
По-моему,  ее теннисная игра представляла собой высшую точку, до
которой молодое существо может  довести  сценическое  искусство,
хотя для нее, вероятно, это составляло acero лишь геометрическую
сущность основной действительности жизни.
      Изящная ясность  всех  ее  движений находила свое слуховое
дополнение в чистом,  тугом звоне каждого ее удара. Войдя в ауру
ее   власти,   мяч  делался  белее,  его  упругость  становилась
качественно драгоценнее.  Прецизионный инструмент,  который  она
употребляла   по  отношению  к  нему,  казался  в  миг  льнущего
соприкосновения необычайно цепким и неторопливым.  Скажу больше:
ее  стиль  был совершенно точной имитацией самого что ни на есть
первоклассного тенниса,  лишенной,  однако, в ее руках какихлибо
практических результатов.  Как мне сказала Электра Гольд, сестра
Эдузы,  изумительная молодая тренировщица, когда однажды я сидел
на  твердой  скамейке,  начинавшей  пульсировать  подо  мной,  и
смотрел,  как Долорес Гейз,  как бы шутя,  гоняла по всему корту
хорошенькую Линду Голль (которая,  впрочем, побила ее): "У вашей
Долли вделан магнит для мяча в самую середку ракетных  жил,  но,
ейБогу,  зачем быть такой вежливенькой?" Ах,  Электра, не все ли
равно - при такой грации! Помнится, присутствуя при первой же их
игре,  я почувствовал,  как усвоение этой красоты меня буквально
облило едва выносимым содроганием.  У моей  Лолиты  была  чудная
манера  чуть  приподымать  полусогнутую  в колене левую ногу при
раскидистом  и  пружинистом  начале  сервисного   цикла,   когда
развивалась  и  на  мгновение  натягивалась в лучах солнца живая
сеть равновесия между четырьмя точками - пуантой этой ноги, едва
опушенной  подмышкой,  загорелой  рукой и далеко закинутым назад
овалом  ракеты,  меж  тем  как  она  обращала  блестящий   оскал
улыбающегося рта вверх к маленькой планете,  повисшей так высоко
в зените сильного и стройного космоса,  который она сотворила  с
определенной  целью  -  напасть  на него звучным хлестком своего
золотого  кнута.  Ее  подача  отличалась   прямотой,   красотой,
молодостью,  классической чистотой траектории,  но,  невзирая на
беговой  ее  темп,  ее  было  нетрудно  вернуть,   ибо   никакой
закорючинки   или  изюминки  не  было  у  длинного,  элегантного
подскока ее мяча.
     Меня заставляет стонать от обиды мысль, что я мог так легко
обессмертить  все  эти  волшебные  узоры,   запечатлев   их   на
целлулоидовой   ленте.   Насколько   они   бы   превосходили  те
моментальные  снимки,  которые  я  (безумец!)  сжег!   Ее   смэш
относился к ее сервису,  как относится сектет к октету в сонете,
ибо ее натренировали,  мою  прелесть,  немедленно  после  подачи
просеменить к сетке на проворных,  ярких,  в белой обуви ножках.
Никто бы не мог сказать,  что лучше у нее выходит - драйв справа
или драйв слева:  один был зеркальным отображением другого,  - у
меня в самых чреслах до сих пор покалывает от пистолетной пальбы
этих ударов, которым вторили четкое эхо и выкрики Электры. Одной
из жемчужин игры Долли был короткий удар  с  полулета,  которому
великий Нед Литам научил ее в Калифорнии.
     Она предпочитала сцену плаванию и плавание теннису;  все же
я утверждаю, что, если бы я не подломил в ней чегото (в то время
я не отдавал себе отчета в этом!), ее идеальный стиль совмещался
бы  с волей к победе,  и она бы развилась в настоящую чемпионку.
Долорес,  с двумя  ракетами  под  мышкой  в  Вимбльдоне  (1952),
Долорес на рекламе папирос "Дромадер" (1960),  Долорес,  ставшая
профессионалкой (1961),  Долорес,  играющая чемпионку тенниса  в
кинодраме (1962),  Долорес и ее седой, смиренный, притихший муж,
бывший ее тренер, престарелый Гумберт (2000).
     Никакой не  существовало  лукавинки  в  ее  манере играть -
если,  однако, не считать за финту нимфетки веселое равнодушие к
исходу игры.  Она,  столь жестокая и коварная в обыденной жизни,
тут  проявляла  такую  невинность,  такую  откровенность,  такое
доброжелательство в смысле пласировки, что даже посредственному,
но настойчивому игроку,  как бы он коряво и  неумело  ни  играл,
удавалось так прихлопывать и подрезывать мяч,  чтобы проковырять
себе путь к победе.  Несмотря на малый рост,  она покрывала  всю
свою  половину  (1053 квадратных фута) площадки с необыкновенной
легкостью,  однажды вступив в ритм обмена и  покуда  могла  этим
ритмом  управлять;  но  всякая  резкая  атака,  всякая внезапная
перемена тактики со стороны противника приводили ее в  состояние
полной  беспомощности.  Ей,  скажем,  недоставало одного пункта,
чтобы выиграть  партию  -  тут-то  ее  второй  сервис,  который,
довольно типично, был даже сильнее и стильнее первого (ибо в ней
отсутствовали те внутренние задержки, которые знакомы осторожным
игрокам)  звучно ударялся об арфовую струну сетки - и отскакивал
в аут. Отшлифованная бисерина ее "скатного" удара подхватывалась
и возвращалась в угол противником,  у которого, казалось, четыре
ноги  и  кривой  гребок  в  руках.  Ее  драматичные   драйвы   и
восхитительные  слетники  пренаивно падали к его ногам.  Вновь и
вновь она мазала легкий мяч -  и,  смеясь,  пародировала  досаду
тем, что склонялась вперед в балетном изнеможении, с повисшим со
лба локоном.  До того бесплодными оказывались ее грация и блеск,
что  она даже не могла побить пыхтящего Гумберта,  основной удар
которого был старомодный "подъемный" драйв.
      Думаю, что  я  особенно  чувствителен к магии игр.  В моих
шахматных сессиях с Гастоном я  видел  вместо  доски  квадратное
углубление,  полное прозрачной морской воды с редкими раковинами
и каверзами,  розовато  светящимися  на  ровном  мозаичном  дне,
казавшемся  бестолковому  партнеру  мутным илом и облаком сепии.
Первую же теннисную учебу,  которой я когда-то мучил Лолиту  (до
того,   как   уроки   великого   калифорнийца  явились  для  нее
откровением),  я теперь вспоминал как нечто гнетущее и горестное
-   не   только   потому,   что   мою  безнадежную  ученицу  так
отвратительно раздражал каждый мой совет,  но еще и потому,  что
драгоценная   симметрия   корта,  вместо  того,  чтобы  отражать
дремавшую  в  ней  гармонию,  оказывалась  исковерканной  вконец
неуклюжестью  и  усталостью  ребенка,  которого только злила моя
педагогическая бездарность.  С тех пор все переменилось, и в тот
день, в ясной колорадской атмосфере Чампиона, на превосходнейшем
корте у подножия крутой  каменной  лестницы,  ведущей  к  "Отель
Чампион",  где мы стояли,  мне почуялось,  что могу отдохнуть от
кошмара неведомых измен, окунувшись в чистоту ее стиля, ее души,
ее неотъемлемой грации.
     День был безветренный.  Она  лупила  крепко  и  плоско,  со
свойственным ей вольны