ую мисс Визави
племянницы выкатили на веранду,  точно эта веранда была ложей, а
я актером. Внутренне умоляя ее не окликнуть меня, я ускорил шаг.
Ну и крутая улочка!  Я дошел до глубокой тени бульвара.  Красный
билетик,  означающий штраф за незаконное паркование, был засунут
полицейским под одну из лапок на ветровом стекле. Билетик этот я
тщательно разорвал на две, четыре, восемь частей.
     Сердясь на себя,  что трачу попусту время,  я устремился  в
гостиницу,  - ту самую,  в которую заехал с новым чемоданом пять
лет тому назад.  Взял комнату с ванной, назначил по телефону два
свидания - деловое и медицинское,  - побрился,  выкупался, надел
черный костюм и спустился в бар. Там ничего не изменилось. Узкий
зал был залит все тем же тусклым, невозможно-гранатовым светом -
которым когда-то в Европе отличались притоны,  но который  здесь
просто  "создавал настроение" в приличном,  "семейном" отеле.  Я
сел за тот же столик,  за которым сидел  в  самом  начале  моего
пребывания в Рамздэле, в тот день, когда, став жильцом Шарлотты,
я нашел нужным отпраздновать новоселье тем, что по-светски с ней
распил полбутылки шампанского,  - чем роковым образом покорил ее
бедное,  полное до краев сердце.  Как и тогда, лакей с лицом как
луна распределял по астральной схеме пятьдесят рюмочек хереса на
большом  подносе  для  свадебного  приема  (Мурфи,   этот   раз,
сочетался браком с Фантазией). Без восьми три. Идя через холл, я
должен был обойти группу дам, которые с mille graces прощались и
расходились   после   клубного   завтрака.   Одна   из   них   с
приветственным клекотом набросилась на меня.  Это была  толстая,
низенькая женщина,  вся в жемчужно-сером, с длинным, серым пером
на шляпке.  Я узнал в ней миссис Чатфильд.  Она напала на меня с
приторной улыбкой, вся горя злобным любопытством (не проделал ли
я,  например,  с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний
механик,  проделал  с  одиннадцатилетней  Салли Горнер в 1948-ом
году).  Очень скоро я это жадное злорадство совершенно взял  под
контроль.  Она думала, что я живу в Калифорнии. А как поживает -
?  С изысканнейшим наслаждением, я сообщил ей, что моя падчерица
только   что  вышла  за  блестящего  молодого  инженера-горняка,
выполняющего    секретное    правительственное     задание     в
северо-западном штате.  Взятая врасплох,  она возразила,  что не
одобряет таких ранних браков,  что никогда бы она  не  позволила
своей Филлис, которой теперь восемнадцать лет -
      "Ах, конечно",  сказал я спокойно. "Конечно, помню Филлис.
Филлис  и лагерь Кувшинка.  Да,  конечно.  Кстати,  ваша дочурка
никогда не рассказывала вам,  как  Чарли  Хольмс  развращал  там
маленьких пансионерок своей гнусной матери?"
      "Стыдно!", крикнула миссис Чатфильд,  "как вам не  стыдно,
мистер Гумберт! Бедного мальчика только что убили в Корее".
      "В самом  деле",  сказал  я  (пользуясь  дивной  свободою,
свойственной  сновидениям).  "Вот  так  судьба!  Бедный  мальчик
пробивал  нежнейшие,  невосстановимейшие  перепоночки,   прыскал
гадючьим  ядом  -  и  ничего,  жил  превесело,  да  еще  получил
посмертный  орденок.  Впрочем,  извините  меня,   мне   пора   к
адвокату".
      До конторы Виндмюллера было всего два  блока.  Рукопожатье
его   оказалось  очень  медленным,  очень  обстоятельным,  очень
крепким,  но как бы вопросительным.  Он  думал,  что  я  живу  в
Калифорнии.  Не  преподавал  ли  я  одно  время  в  Бердслейском
университете? Туда только что поступила его дочь. А как поживает
-  ?  Я  дал  полный  отчет  о миссис Скиллер.  Деловой разговор
оказался приятнейшим.  Я перевел все свое имущество на ее имя  и
вышел в сентябрьский зной беззаботным нищим.
     Теперь, когда я покончил с делами,  я  мог  посвятить  себя
главной цели поездки в Рамздэль.  До сих пор,  придерживаясь той
методичности,  которой недаром горжусь,  я не снимы маски с лица
Клэра  Куильти;  он  сидел  у  меня  в подземелье,  ожидая моего
прихода со  служителем  культа  и  брадобреем:  "Reveillez-vous,
Tropman,  il est temps de mourir!" Мне сейчас недосуг заниматься
вопросом,  как запоминаются физиономии (нахожусь на пути  к  его
дядюшке   и  иду  скорым  шагом);  но  позволю  себе  отчеркнуть
следующее:  в спирту мутной памяти я сохранял чье-то жабье лицо.
Я видал это лицо мельком несколько раз и заметил в нем некоторое
сходство с жизнерадостным  и  довольно  противным  родственником
моим,  жившим и умершим в Швейцарии.  Помню его гантели, вонючее
трико,  толстые  волосатые  руки,  и  плешь,   и   свиноподобную
горничнуюналожницу,  -  но  в  общем  этот паршивец был довольно
безобидный;  слишком безобидный,  добавлю,  чтобы сойти  за  мою
добычу.  В странном состоянии ума, в котором я сейчас находился,
я как-то потерял связь с образом Густава Траппа:  его  полностью
поглотило  лицо  драматурга Клэра Куильти,  таким,  каким он был
представлен,  с художественной точностью,  на  рекламах  папирос
"Дромадер" и на кабинетной фотографии, стоявшей у его дядюшки на
письменном столе.
     В свое время, когда я был пациентом другого, бердслейского,
зубного врача,  симпатичнейшего доктора  Мольнара,  я  подвергся
серьезной операции,  после которой у меня осталось довольно мало
передних  зубов.   Искусственные   зубы,   замещающие   прорехи,
держались   при   помощи   пластиковых  пластинок  и  незаметной
проволоки,  идущей по верхней десне. В рассуждении удобства, это
устройство  было  шедевром,  тем более что боковые зубы остались
совершенно  здоровыми.  Однако,  дабы   снабдить   тайную   цель
правдоподобным предлогом,  я объявил доктору Айвору Куильти, что
в надежде облегчить лицевую невралгию я решил удалить все  зубы.
Во что обойдется аппарат?  Сколько это все займет времени,  если
он назначит мне первый  визит,  скажем,  в  начале  ноября?  Где
сейчас  находится  его знаменитый племянник?  Можно ли будет все
вырвать за один раз?
      Доктор Айвор   (Ай-да-вор!)   Куильти,   толстяк  в  белом
балахоне,   с   седым   ежом   и   обширными   плоскими   щеками
политикана-масона,  присел на угол письменного стола,  покачивая
одной ногой,  мечтательно и заманчиво, между тем как он развивал
передо  мной  грандиозный  дальнобойный  план.  Он  сказал,  что
сначала построит мне "предварительный" аппаратик,  - я буду  его
носить, пока не осядут десны. Затем он мне соорудит перманентный
протез.  Хорошо было бы уже сейчас  осмотреть  полость  рта.  Он
носил двухцветные башмачки с узором из дырочек на концах.  Он не
видал "негодяя" с 1946 года,  но был уверен, что его можно найти
в  родовом замке,  улица Гримма,  на окраине Паркинггона.  Мечта
художника-дантиста продолжала расти. Нога качалась. Взор блистал
вдохновением.  Мне это будет стоить около шестисот долларов.  Он
предлагал,  что тут же предпримет необходимые  измерения,  чтобы
заготовить   предварительный   протез.  Мой  рот  был  для  него
волшебной пещерой,  полной бесценных сокровищ,  но я туда его не
пустил.
      "Нет", сказал я.  "Я передумал. Мне все это сделает доктор
Мольнар.  Его  цены выше,  но как дантист он,  конечно,  гораздо
лучше вас".
      Не знаю,  доведется ли когда-нибудь моему читателю сказать
такую фразу.  Я уже испытал это дивное чувство сонной свободы  в
разговоре  с  госпожой  Чатфильд.  Дядюшка  моего  Клэра остался
сидеть на столе,  все еще с мечтательным выражением на лице,  но
нога  перестала толкать и качать люльку розового упования.  Зато
все слышавшая секретарша,  бледная, тощая девица, с трагическими
глазами непреуспевших блондинок,  кинулась за мной, чтобы успеть
бахнуть дверью мне вслед.
      Вдавите обойму в рукоятку. Нажимайте, пока не услышите или
не  почувствуете,  как  захватило  защелку.  Упоительно  плотно.
Вместимость:  восемь патронов.  Вороной отлив.  Мучительно готов
разрядиться.

     34

     На первой  же  бензиновой  станции  в Паркингтоне мне очень
ясно объяснили,  как  добраться  до  улицы  Гримма.  Желая  быть
уверенным,  что застану Куильти,  я попытался ему позвонить,  но
выяснилось, что его телефон недавно разъединили. Значило ли это,
что  он  в  отъезде?  Я  направился туда,  - его дом находился в
двенадцати милях на север от города. К этому времени ночь убрала
большую часть ландшафта, и, когда я поехал по узкому извилистому
шоссе,  череда призрачно-белых столбиков  с  рефлекторами  стала
занимать  мой  же  свет,  чтобы  указать  тот или другой поворот
дороги.  Можно было  смутно  различить  речную  долину  с  одной
стороны   и   лесистые  склоны  -  с  другой;  впереди  же,  как
беспризорные снежинки,  ночные мотыльки плыли из черного мрака в
пытливый  свет  моих  фаров.  На  двенадцатой  миле,  как и было
предсказано,  появился  диковинный  крытый  мост,   вермонтского
образца,  который  на меня натянулся,  как чехол;  за ним справа
выросла беленая скала,  а еще через несколько саженей я свернул,
направо же,  по гравийной дороге, которая и была "Улица Гримма".
Минуты две-три я ехал по сырому, темному, глухому лесу. Наконец,
посреди   округлой   прогалины,   вырос  замок  ужаса,  огромный
деревянный домище с башней.  Окна горели красным и желтым огнем,
и    полдюжины    автомобилей    запрудило   подъездную   аллею.
Остановившись под прикрытием деревьев и  потушив  фары,  я  стал
спокойно  обдумывать  следующий  ход.  Господина  Ку,  наверное,
окружали его приспешники и гетеры. Поневоле я видел внутренность
этого  празднично  освещенного и необыкновенно запущенного шато,
сквозь призму "Тревог Отрочества",  повести в одном из Лолитиных
журнальчиков,  о  довольно  смутных "оргиях",  взрослом злодее с
приапической сигарой,  наркотиках,  телохранителях.  По  крайней
мере, Ку был тут. Ничего, вернусь утром, в час сонной неги.
     Я не спеша  поехал  обратно  в  Паркингтон,  в  этом  своем
старом, преданном Икаре, который так спокойно, так бодро работал
для меня.  Моя Лолита!  Еще валялась с 1949-го года одна  из  ее
заколочек  в  глубине "перчатного" отделения.  Еще текли бледные
бабочки,  вытягиваемые  из  ночи  сифоном   моего   света.   Еще
держались,  опираясь  на костыли,  темные амбары там и сям вдоль
шоссе.  Еще ездили люди смотреть фильмы.  В  поисках  ночлега  я
проехал  мимо  драйвина  - кино на вольном воздухе.  Сияя лунной
белизной,  прямо-таки мистической по  сравнению  с  безлунной  и
бесформенной  ночью,  гигантский  экран  косо  уходил  в  сумрак
дремотных,  ни в чем не повинных полей,  и на нем узкий  призрак
поднимал   пистолет,   растворяясь,  как  в  мыльной  воде,  при
обострявшемся крене удалявшегося мира, и уже в следующий миг ряд
тополей скрыл бесплотную жестикуляцию.

     35

      Я покинул  Привал  Бессонных  Ловцов  около  восьми утра и
провел некоторое время в городе.  Меня преследовала  мысль,  что
палач я неопытный и могу дать маху.  Мне,  например, подумалось,
что,  может  быть,  патроны  в  обойме   выдохлись   за   неделю
бездеятельности;   я   заменил   их  новенькими.  Дружка  я  так
основательно выкупал в масле,  что теперь не мог  избавиться  от
черной  гадости.  Я  забинтовал  его в тряпку,  как искалеченный
член,  и употребил другую тряпку на то,  чтобы запаковать горсть
запасных пуль.
      По дороге меня настигла  гроза,  но,  когда  я  доехал  до
зловещего замка,  солнце уже горело, как мужественный мученик, и
птицы вопили в промокшей,  дымящейся листве.  Гости разъехались.
Затейливый  и  ветхий дом стоял как в чаду,  отражая собственное
мое состояние,  ибо я невольно почувствовал,  коснувшись  ногами
пружинистой  и  непрочной  земли,  что  я  переборщил  в  смысле
подкрепления.
      Звонку моему   ответствовала   настороженная   ироническая
тишина.  В открытом гараже, однако, по-хозяйски стоял автомобиль
-  на этот раз черная машина,  похожая на лимузин гробовщика.  Я
попробовал стукнуть дверным кольцом.  Никовновь.  С нетерпеливым
рычанием  я  толкнул  дверь  - и о,  чудо!  Она подалась,  как в
средневековой сказке.  Тихонько затворив ее за собой,  я  прошел
через  просторный и весьма некрасивый вестибюль;  кинул взгляд в
гостиную справа;  заметил там несколько  употребленных  бокалов,
растущих из ковра; решил, что хозяин все еще у себя в спальне.
     Что ж,  поползем наверх.  Моя правая рука сжимала в кармане
закутанного   в  тряпку  дружка,  левая  похлопывала  по  липкой
балюстраде.  В последней из трех  спален,  которые  я  осмотрел,
кто-то явно провел ночь.  Была библиотечная, полная цветов. Была
какая-то особая комната,  почти без мебели,  но с просторными  и
глубокими  зеркалами  и  белыми  медвежьими шкурами на скользком
паркете.  Были и другие покои.  Меня осенила  счастливая  мысль.
Если  и когда появится хозяин (пошел,  может быть,  погулять для
моциона в парке или сидит в потайной норе),  следовало бы  ввиду
моей общей неустойчивости и того,  что процесс истребления может
затянуться, помешать милому партнеру запереться в той или другой
комнате.  Посему,  в  продолжение пяти минут по крайней мере,  я
ходил - в ясном помешательстве,  безумно-спокойный, зачарованный
и  вдрызг  пьяный  охотник,  -  и  поворачивал  ключи  в замках,
свободной рукой суя их в левый карман. Дом, будучи старым, давал
больше  возможности  уединения,  чем дают современные элегантные
коробки,  где супружеской паре приходится прятаться в уборную  -
единственный  запирающийся  уголок - для скромных нужд планового
детопроизводства.
     Кстати, об  уборных.  Я  собрался  запереть третью спальню,
когда хозяин вышел из соседнего клозета,  оставив за  собой  шум
краткого каскада. Загиб коридора не мог скрыть меня полностью. С
серым лицом,  с мешками под глазами, с растрепанным пухом вокруг
плеши,  но  все же вполне узнаваемый кузен дантиста проплыл мимо
меня в фиолетовом халате,  весьма похожем на один  из  моих.  Он
меня  либо  не  заметил,  либо  принял  за недостойную внимания,
безвредную  галлюцинацию  и,  показывая  свои  волосатые   икры,
прошествовал  сомнамбулической  походкой  вниз  по  лестнице.  Я
последовал за ним в вестибюль. Полуоткрыв и рот и входную дверь,
он посмотрел в солнечную щель, как человек, которому показалось,
что он  слышал  неуверенного   гостя,   позвонившего   и   потом
удалившегося.   Засим,   продолжая   игнорировать  привидение  в
дождевике, остановившееся посреди лестницы, милый хозяин вошел в
уютный будуар через холл по другую сторону гостиной.  Зная,  что
он теперь  мой,  и  не  желая  спешить,  я  оставил  его  там  и
отправился  через гостиную и полубар-полукухню,  где я брезгливо
разбинтовал  моего  маленького  пачкуна,  стараясь  не  наделать
масляных  пятен  на  хроме  -  мне  кажется,  я употребил не тот
продукт,  масло  было  как  деготь  и  ужасно  прилипчивое.   Со
свойственной  мне  дотошностью  я  перевел  обнаженного дружка в
чистую нишу - и прошел через гостиную в холл. Мой шаг был, как я
уже  отметил,  пружинист  -  может  быть,  слишком пружинист для
успеха дела;  но сердце во мне колотилось от хищного веселья,  и
помню, как хрустнула коктельная рюмка у меня под ногой.
      Милый хозяин встретил меня в турецком будуарчике.
      "А я все думаю,  кто вы такой?", заявил он высоким хриплым
голосом,  глубоко засунув руки в карманы  халата  и  уставясь  в
какой-то пункт на северо-восток от моей головы.  "Вы случайно не
Брюстер?"
      Теперь было  ясно,  что  он  витает  в  каком-то  тумане и
находится всецело в моей власти.  Я мог позволить себе  поиграть
этой мышкой.
      "Правильно", отвечал я учтиво. "Je suis Monsieur Brustere.
Давайте-ка поболтаем до того, как начать".
      Это ему  понравилось.  Его  черные,  как   клякса,   усики
дрогнули.  Я  скинул  макинтош.  Был  я  весь  в черном - черный
костюм,  черная рубашка, без галстука. Мы опустились друг против
друга в глубокие кресла.
      "Знаете", сказал он,  громко  скребя  мясистую,  шершавую,
серую  щеку  и  показывая в кривой усмешке свои мелкие жемчужные
зубы,  "вы не так уж похожи на Джека Брюстера.  Я хочу  сказать,
что  сходство отнюдь не разительное.  Кто-то мне говорил,  что у
него есть брат, который служит в той же телефонной компании".
      Затравить его  наконец,  после  всех  этих лет раскаяния и
ярости... Видеть черные волоски на его пухлых руках... Скользить
всею сотней  глаз  по  его  лиловым  шелкам  и  косматой  груди,
предвкушая пробоины и руду,  и музыку мук...  Знать,  что  держу
его,  этого  полуодушевленного,  получеловеческого  шута,  этого
злодея, содомским способом насладившегося моей  душенькой  -  о,
моя душенька, это было нестерпимой отрадой!
     "Нет, к сожалению,  я не брат Брюстера,  - и  даже  не  сам
Брюстер".
     Он наклонил набок голову с еще более довольным видом.
     "Ну-ка, гадай дальше, шут".
     "Прекрасно", сказал  шут,  "значит,   вы   не   пришли   от
телефонной    компании   мне   надоедать   этими   неоплаченными
фантастическими разговорами?"
     "А вы что, никогда не звоните?"
     "Виноват?"
     Я сказал,  что  мне  показалось,  что  он  сказал,  что  он
никогда...
     "Нет, я  говорю  о  других  - о людях вообще.  Я не обвиняю
именно вас,  Брюстер, но, право же, ужасно глупая манера у людей
входить в этот дурацкий дом без стука.  Они пользуются сортиром,
они пользуются кухней,  они пользуются телефоном. Антон звонит в
Бостон,  Мария  в  Рио.  Я  отказываюсь платить.  У вас странный
акцент, синьор".
     "Куильти", сказал  я,  "помните  ли вы маленькую девочку по
имени Долорес Гейз?  Долли Гейз?  Долорес в Колорадо?  Гейзер  в
Вайоминге?"
     "Да, да,  вполне возможно,  что это она звонила во все  эти
места. Но не все ли равно?"
     "Мне не все равно, Куильти. Дело в том,  что я  ее отец".
     "Вздор. Никакой  вы  не  отец.  Вы иностранный литературный
агент. Один француз перевел мое "Живое мясо" как "La Vie  de  la
Chair". Какое идиотство!"
        "Она была моим ребенком, Куильти".
        В том состоянии,  в котором он находился, его невозможно
было по-настоящему смутить,  но  его  наскакивающая  манера  уже
становилась   менее   уверенной.  Какая-то  тень  настороженного
разумения затлелась в  его  глазах,  придав  им  подобие  жизни.
Впрочем, они сразу опять потускнели.
      "Я сам люблю ребятишек", сказал он, "и у меня много друзей
среди отцов".
      Он отвернулся,  ища чего-то.  Стал бить себя по  карманам.
Попытался привстать.
      "Куш!", сказал я - по-видимому, гораздо громче, чем хотел.
      "Незачем орать  на  меня",  пожаловался он странным бабьим
голосом. "Просто ищу папирос. До смерти хочется курить".
      "Вам и так недалеко до смерти".
      "Эх, бросьте",  сказал он.  "Мне это  начинает  надоедать.
Чего вам надо?  Вы француз,  мистер?  Вулэ-ву-буар? Перейдемте в
барчик и хлопнем -"
      Он увидел  маленький  черный пистолет,  лежавший у меня на
ладони, словно я его предлагал ему.
      "Э -  э!",  протянул  он  (подражая  теперь  типу "глупого
гангстера" в кино), "какой у вас шикарный пистолетик. За сколько
продаете?"
      Я шлепнул его по протянутой руке,  и каким-то  образом  он
сбил  шкатулку  с низкого столика подле своего кресла.  Шкатулка
извергла десяток папирос.
      "Вот они!",  произнес он весело.  "Помните,  как сказано у
Киплинга:  "Une femme est une femme,  mais un  Caporal  est  une
cigarette". Теперь нам нужны спички".
      "Куильти", сказал я.  "Попробуйте  сосредоточиться.  Через
минуту  вы умрете.  Загробная жизнь может оказаться,  как знать,
вечным  состоянием  мучительнейшего  безумия.  Вы  выкурили-вашу
последнюю папиросу вчера.  Сосредоточьтесь. Постарайтесь понять,
что с вами происходит".
      Он, меж  тем,  рвал  на  части  папиросу  Дромадер и жевал
кусочки.
      "Я готов постараться", проговорил он. "Вы либо австралиец,
либо немецкий беженец.  Как это вообще случилось что вы со  мной
разговариваете?  Это дом - арийский,  имейте в виду. Вы бы лучше
уходили.  И прошу вас перестать размахивать этим кольтом.  Между
прочим, у меня есть старый наган в