ему Лолита,  которая, высунувшись из нашего автомобиля,
говорила очень скоро и при этом махала  вверх  и  вниз  рукой  с
растопыренными  пальцами,  как  бывало,  когда дело шло о чем-то
очень серьезном и неотложном.  Меня особенно поразила - поразила
с  мучительной  силой  - какая-то речистая свобода ее обращения,
которую мне трудно описать,  но это было так,  словно они  знали
друг дружку давно,  - больше месяца, что ли. Затем я увидел, как
он почесал щеку,  кивнул,  повернулся и пошел  обратно  к  своей
машине  -  широкого  сложения,  довольно коренастый мужчина моих
лет, несколько похожий на покойного Густава Траппа, швейцарского
кузена  моего  отца,  с  таким  же,  как  у дяди Густава,  ровно
загорелым лицом, более округлым, чем мое, подстриженными темными
усиками и дегенеративным ртом в виде розового бутончика.  Лолита
изучала дорожную карту, когда я вернулся к автомобилю.
      "О чем спрашивал тебя этот хам, Лолита?"
      "Какой хам? Ах - тот. Ах, да. Ах, не знаю. Спрашивал, есть
ли у меня карта. Заблудился, верно".
      Мы поехали дальше, и я сказал:
      "Теперь послушай,  Лолита. Не знаю, лжешь ли ты или нет, и
не знаю, сошла ли ты или нет с ума, и мне это все равно в данную
минуту; но этот господин ехал за нами весь день, и я вчера видел
его машину у нас на постоялом дворе,  и  я  подозреваю,  что  он
полицейский  агент.  Тебе  хорошо известно,  что случится и куда
пошлют тебя,  если полиция пронюхает что-либо.  А  теперь  скажи
абсолютно точно, что он сказал, и что ты сказала ему".
      Она засмеялась.
      "Если он    действительно   полицейский",   ответила   она
пронзительно крикливо,  но довольно разумно,  "то  глупее  всего
было бы показать ему, что мы испугались. Игнорируй его, папаша".
      "Он спросил тебя, куда мы едем?"
      "Ну, уж это он сам знает!" (издевательский ответ).
      "Во всяком  случае",  сказал  я,   сдаваясь,   "я   теперь
 рассмотрел его рожу. Красотой он не отличается. Между про-
чим  он   удивительно  похож   на  одного   моего  двоюродного
дядю, по фамилии Трапп".
     "Может быть,  он и есть Трапп.  На твоем месте я бы  -  ах,
смотри,  все  девятки  превращаются в следующую тысячу.  Когда я
была совсем маленькая",  неожиданно добавила  она,  указывая  на
одометр,  "я  была  уверена,  что нули остановятся и превратятся
опять в девятки, если мама согласится дать задний ход".
     Впервые, кажется,  она так непосредственно припоминала свое
догумбертское детство;  возможно,  что сцена  научила  ее  таким
репликам.  В  полном  молчании  мы  продолжали катиться.  Погоня
исчезла.
     Но уже  на другой день,  как боль рокового недуга,  которая
возвращается по мере того,  как слабеют и морфий и  надежда,  он
опять появился за нами,  этот гладкий красный зверь. Проезжих на
шоссе было в тот день мало;  никто никого не обгонял; и никто не
пытался  втиснуться  между нашей скромной синенькой машиной и ее
властительной красной тенью:  весельчак чародей, точно заворожил
интервал,  установив зону, самая точность и устойчивость которой
таили в себе  нечто  хрустальное  и  почти  художественное.  Наш
преследователь,  с  этими  набитыми  ватой плечами и дядюшкиными
усиками,  напоминал манекен в витрине,  его автомобиль двигался,
казалось,  только потому,  что невидимый и неслышный шелковистый
канат соединяет его с нашим убогим седанчиком.  Мы были во много
раз  слабее  его  роскошно-лакированного Яка,  так что даже и не
старались ускользнуть от него.  Е lente currite,  noctis equi! 0
тихо бегите,  ночные драконы! Мы брали длительно-крутой подъем и
катились опять  под  гору.  Мы  слушались  указаний  дозволенной
скорости.  Мы  давали  возможность перейти - в следующий класс -
детям.  Мы  плавными  мановениями  руля  воспроизводили   черные
загогулины на желтых щитах, предупреждающие о повороте; и где бы
мы ни проезжали,  зачарованный интервал продолжал,  не  меняясь,
скользить  за нами математическим миражем,  шоссейным дубликатом
волшебного ковра.  И все  время  я  чувствовал  некий  маленький
индивидуальный  пожар  справа  от  меня:  ее  ликующий глаз,  ее
пылающую щеку.
      Руководивший движением   полицейский,  в  аду  так  и  сяк
скрещивающихся улиц, в четыре тридцать дня, у въезда в фабричный
город,  оказался той дланью судьбы, которая рассеяла наваждение.
Он поманил меня,  приказывая двинуться,  и затем  той  же  рукой
отрезал  путь моей тени.  Длинная череда автомобилей тронулась и
поехала по поперечной улице, между Яком и мной. Я далеко вынесся
-  и затем ловко свернул в боковой переулок.  Воробей снизился с
большущей крошкой хлеба, был атакован другим и потерял крошку.
      Когда после  нескольких  мрачных  остановок  и  умышленных
петель я вернулся на шоссе, моей тени нигде не было видно.
      Лолита презрительно фыркнула и сказала:  "Если он - сыщик,
как было глупо улизнуть от него".
      "Мне теперь  положение  представляется  в  другом  свете",
ответил я.
      "Ты проверил  бы  свое...  светопредставление...  если  бы
остался в контакте с ним,  мой драгоценный папаша",  проговорила
Лолита,  извиваясь  в  кольцах собственного сарказма.  "Какой ты
все-таки подлый", добавила она обыкновенным голосом.
      Мы провели   угрюмую   ночь   в   прегадком   мотеле   под
широкошумным дождем и при прямо-таки допотопных раскатах  грома,
беспрестанно грохотавшего над нами.
      "Я не дама и не люблю молнии",  странно выразилась Лолита,
прильнувшая ко мне,  увы,  только потому, что болезненно боялась
гроз.
      Утренний завтрак мы ели в городе Ана, нас. 1001 чел.
      "Судя по единице",  заметил я,  "наш толстомордик уже  тут
как тут".
      "Твой юмор",  сказала  Лолита,  "положительно  уморителен,
драгоценный папаша".
      К этому времени мы уже доехали до полынной степи,  и я был
награжден   деньком-другим   прекрасного  умиротворения  (дурак,
говорил я себе,  ведь все хорошо, эта тяжесть зависела просто от
застрявших газов); и вскоре прямоугольные возвышенности уступили
место настоящим горам,  и в должный срок мы  въехали  в  городок
Уэйс.
     Вот так беда! Какая-то произошла путаница, она в свое время
плохо  прочла  дату в путеводителе,  и Пляски в Волшебной Пещере
давно кончились!  Она,  впрочем,  приняла это стойко,  - и когда
оказалось,  что в курортноватом Уэйсе имеется летний театр и что
гастрольный сезон в разгаре,  нас естественно понесло туда  -  в
один прекрасный вечер в середине июня.
     Право, не могу рассказать  вам  сюжет  пьесы,  которой  нас
угостили.  Что-то весьма пустяковое,  с претенциозными световыми
эффектами,  изображавшими молнию,  и посредственной  актрисой  в
главной   роли.  Единственной  понравившейся  мне  деталью  была
гирлянда из семи маленьких граций,  более или менее застывших на
сцене  - семь одурманенных,  прелестно подкрашенных,  голоруких,
голоногих девочек школьного возраста,  в цветной кисее,  которых
завербовали  на  месте  (судя по вспышкам пристрастного волнения
там и сям  в  зале):  им  полагалось  изображать  живую  радугу,
которая  стояла  на  протяжении  всего  последнего  действия  и,
довольно  дразнящим  образом,  понемногу  таяла  за   множеством
последовательных вуалей.  Я подумал, помню, что эту идею "радуги
из детей" Клэр Куильти и Вивиан Дамор-Блок стащили у Джойса, - а
также  помню,  что  два  цвета  этой  радуги  были  представлены
мучительно-обаятельными  существами:  оранжевое  не   переставая
ерзало   на   озаренной   сцене,   а  изумрудное,  через  минуту
приглядевшись к черной тьме зрительного зала,  где  мы,  косные,
сидели, вдруг улыбнулось матери или покровителю.
     Как только кончилось, и кругом грянули рукоплескания (звук,
невыносимо  действующий  на  мои  нервы),  я  принялся  тянуть и
толкать Лолиту к выходу, ибо мне не терпелось поскорее разрешить
мое  вполне  понятное  любовное  возбуждение  в  надежной тишине
нашего неоново-голубого коттеджа под звездами изумленной ночи: я
всегда  утверждаю,  что  природу изумляет то,  что ей приходится
подглядеть  в  окно.  Лолита,  однако,  замешкалась,  в  розовом
оцепенении  сузив довольные глаза;  зрение настолько поглотило в
ней все другие чувства,  что ее безвольные руки  едва  сходились
ладонями,  хотя  она  машинально продолжала аплодировать.  Мне и
раньше случалось наблюдать у детей экстаз такого рода,  но  этот
был,   черт   возьми,   совсем   особенный   ребенок,  близоруко
направивший сияющий взор на далекую рампу - у которой я  мельком
заметил   обоих  авторов  пьесы,  или  вернее  только  их  общие
очертания: мужчину в смокинге и необыкновенно высокую брюнетку с
обнаженными плечами и ястребиным профилем.
     "Ты опять,  грубый скот,  повредил мне кисть",  проговорила
тоненьким голосом Лолита, садясь в автомобиль рядом со мной.
     "Ах, прости меня,  моя душка - моя ультрафиолетовая душка",
сказал  я,  тщетно  пытаясь схватить ее за локоть:  и я добавил,
желая переменить разговор - переменить прицел судьбы,  Боже мой,
Боже мой:  "Вивиан - очень интересная дама.  Я почти уверен, что
мы ее видели вчера, когда обедали в Ананасе".
     "Иногда, ты  просто  отвратительно  туп",  сказала  Лолита.
"Во-первых,  Вивиан - автор;  авторша - это Клэр;  вовторых,  ей
сорок лет, она замужем, и у нее негритянская кровь".
     "А я-то думал" продолжал я, нежно подшучивая над ней, "я-то
думал,   что  Куильти  твоя  бывшая  пассия  -  помнишь,  о  нем
говорилось в милом Рамздэле, в те дни, когда ты любила меня?"
     "Что?", возразила     Лолита,    напряженно    гримасничая.
"Рамздэльский  старый  дантист?  Ты  меня,  верно,   путаешь   с
какой-нибудь другой легкой на передок штучкой".
     И я подумал про себя, как эти штучки все, все забывают, меж
тем как мы,  старые поклонники их,  трясемся над каждым заветным
вершком их нимфетства...

     19

     С Лолитиного  ведома  и  одобрения  я  перед отьездом велел
бердслейскому почтмейстеру посылать наши письма до востребования
сначала  в  Уэйс,  а  после  пятнадцатого июня в Эльфинстон.  На
другое утро мы посетили Уэйский почтамт,  где нам пришлось ждать
в  коротком,  но  медленном  хвосте.  Безмятежная  Лолита  стала
изучать фотографии   мошенников,   выставленные   в   простенке.
Красавец  Анатолий  Брянский,  он  же  Антони Бриан,  он же Тони
Браун, глаза - карие, цвет лица - бледный, разыскивался полицией
по  обвинению в похищении дитяти.  Faux pas пожилого господина с
грустными глазами  состояло  в  том,  что  он  обжулил  почтовое
ведомство,  а кроме того - точно этого не было достаточно,  - он
страдал неизлечимой деформацией  ступней.  Насупленный  Сулливан
подавался   с   предупреждением:  вероятно,  вооружен  и  должен
считаться чрезвычайно опасным.  Если вы хотите сделать  из  моей
книги  фильм,  предлагаю  такой  трюк:  пока  я рассматриваю эти
физиономии,  одна из них тихонько превращается в мое лицо. А еще
был залапанный снимок Пропавшей Девочки:  четырнадцать лет, юбка
в  клетку  и,  в  рифму,  берет,  обращаться  к  шерифу  Фишеру,
Фишерифу, Фишерифму.
     Не помню писем, адресованных ко мне; что же касается Долли,
пришел ее школьный отзыв,  а кроме того - ей было письмо в очень
необычном,  очень длинном конверте.  Я это письмо без  колебаний
вскрыл и с ним ознакомился. Заметив, однако, с каким равнодушием
девочка отвернулась и двинулась к газетному киоску у  выхода,  я
заключил, что мои действия хорошо ею предусмотрены.

     "Долли-Ло! Ну  вот  - пьеса прошла с огромным успехом.  Все
три пса лежали спокойно - им,  по-видимому,  впрыснула  кое-чего
наша милая докторша. Линда, заменившая тебя, знала роль назубок,
играла прекрасно, совмещая живость с выдержкой, но напрасно мы в
ней   искали   бы   твою   отзывчивость,   твое   непринужденное
воодушевление,  прелесть моей - и авторской  -  Дианы;  впрочем,
автор  на  этот  раз  не пришел аплодировать нам,  а невероятная
гроза  на  дворе  несколько  заглушила  наш  скромный  "гром  за
сценой".  Ах,  Боже  мой,  как  летит жизнь.  Теперь,  когда все
кончилось - школа,  спектакль,  моя история с Роем, беременность
мамы (увы,  ребеночек долго не прожил),  - все это кажется таким
давнишним,  хотя на самом деле я еще чувствую щекотку  грима  на
лице.
     После завтрака меня  увозят  в  Нью-йорк,  и  вряд  ли  мне
удастся так устроиться,  чтобы не ехать с родителями в Европу. У
меня есть  еще  худшая  новость  для  тебя,  ДоллиЛо!  Не  знаю,
вернешься ли ты в Бердслей, но если вернешься, меня, может быть,
там не будет. Об одном моем романе ты знаешь, о другом ты только
думаешь, что знаешь, - но как бы то ни было, мой отец вмешался и
хочет,  чтобы я поехала учиться в Париж на один год, пока он сам
будет там, благо я удостоилась фульбрайтовской стипендии.
      Как и ожидалось, бедный ПОЭТ сбился в третьей сцене, в том
месте где я всегда спотыкалась - на этих глупых стихах. Помнишь?
      Пусть скажет озеро любовнику Химены,
      Что предпочесть: тоску иль тишь и гладь измены.
      Я тут подчеркнула спотычки. Завидная тишь!
      Ну, веди   себя   хорошо,   девчоночка!   Твой  поэт  шлет
сердечнейший привет тебе и почтительный привет твоему батюшке.
                                                       Твоя Мона.

      P. S.  Из-за  тех дел,  которые я наделала и в которые мой
отец вмешался,  так получилось,  что моя корреспонденция  строго
контролируется. Поэтому подожди с ответом, пока я не напишу тебе
из Европы".

      Этого она,  по-видимому, никогда не сделала. Тем лучше. Ее
письмо  заключало  в  себе  какие-то  мерзкие намеки,  в которых
теперь мне слишком тягостно  разбираться.  Я  его  нашел  спустя
много  времени  между страницами одного из наших путеводителей и
цитирую его здесь просто в качестве документации. Я его прочитал
дважды.
      Подняв голову,  я намеревался - Вот тебе на -  нет  Дианы!
Пока  я  пребывал  под  чарами  Моны,  Лолита  пожала  плечами и
пропала.  "Вы случайно не заметили -"  обратился  я  к  горбуну,
который подметал пол у выхода. Конечно, заметил. Старый блудник.
По его догадке,  она кого-то  увидела  снаружи  и  выскочила.  Я
выскочил  тоже.  Остановился на панели,  но ее там не оказалось.
Побежал дальше. Опять стал. Итак - стряслось. Исчезла навеки.
     В последующие  годы  я  часто  спрашивал  себя,  почему она
действительно  не  исчезла  навеки  в  этот  день.  Послужил  ли
удерживающей силой ее новый летний гардероб, находившийся у меня
в запертом автомобиле?  Или,  может быть,  не дозрела какая-либо
частица  общего  плана?  Или.  еще  проще:  как-никак  я мог еще
пригодиться для  доставки  в  Эльфинстон  (он-то  и  был  тайным
конечным   пунктом).  В  ту  минуту,  однако,  я,  помнится,  не
сомневался в том,  что она покинула меня навсегда.  Уклоняющиеся
от  ответа  лиловатые горы,  полукругом охватывающие город,  как
будто кишели  часто  дышащими,  карабкающимися,  спотыкающимися,
смеющимися,  все чаше дышащими Лолитами,  которые растворялись в
легком тумане. Громадная начальная буква города, составленная из
белых камней на крутом скате, казалась инициалом моего ужаса.
     Новое, прекрасное здание почтамта, из которого я только что
выбежал,  стояло  между  еще  не  проснувшимся  кинематографом и
заговорщицкой группой тополей.  Было  девять  часов  утра  -  по
времени горной зоны.  Улица называлась Главной. Я шагал по синей
ее стороне,  вглядываясь в противоположную:  ее уже околдовало и
украшало одно из тех хрупких утр в начале лета, в которых есть и
вспышки стекла там и сям и что-то вроде общего колебания и почти
обморочного  изнеможения  перед перспективой невыносимо знойного
полдня.  Перейдя улицу,  я стал бродить и как  бы  перелистывать
вывески длинного ряда домов: Аптека, Недвижимое Имущество, Моды,
Автомобильные  части,  Кафэ,   Спортивные   Товары,   Недвижимое
Имущество,    Мебель,   Электроприборы,   Телеграф,   Красильня,
Бакалейная.  Ах,  патрульщик,  патрульщик,  моя дочка сбежала...
Сговорившись     с    сыщиком!    Влюбившись    в    шантажиста!
Воспользовавшись моей полной беспомощностью! Я обсуждал про себя
вопрос,   не  заговорить  ли  с  одним  из  немногих  пешеходов.
Отказался от этой мысли.  Посидел  в  запаркованном  автомобиле.
Пошел  осматривать городской сад на теневой стороне.  Вернулся к
Модам и Автомобильным Частям.  Сказал себе,  с яростным  взрывом
сарказма - un ricanement - что надо быть сумасшедшим, чтобы ее в
чем-либо подозревать, что она вот-вот появится...
    Появилась.
    Я круто повернулся и стряхнул с обшлага руку, которую она на
него положила с робкой и глупой улыбкой.
    "Садись в машину", сказал я.
    Послушалась; я   же   продолжал  ходить  взад  и  вперед  по
тротуару,  борясь  с  невыразимыми  мыслями  и   пытаясь   найти
какой-нибудь способ подступиться к изменнице.
    Немного погодя,  она вышла из автомобиля и присоединилась ко
мне.  Прислушиваясь, сквозь муть, я постепенно настроил приемник
Эл-О.  По-видимому,  она объясняла мне, что повстречала знакомую
девочку.
    "В самом деле? Кого же именно?"
    "Девочку из Бердслея".
    "Отлично. Я  знаю  имена  всех  твоих  одноклассниц.  Начнем
сначала: Алиса Адамс?"
    "Нет - не из моего класса".
    "Отлично. У  меня  есть  с  собой полный список учениц твоей
школы. Имя, пожалуйста".
    "Она не училась у нас. Просто жила в городе".
    "Отлично. Я захватил и бердслейскую адресную книгу. Мы в ней
найдем всех Браунов и Смитов".
    "Я знаю только ее первое имя".
    "Мари или Дженни?"
    "Нет - Долли, как я".
    "Значит, тупик (зеркало, о которое разбиваешь нос). Отлично.
Попробуем теперь иначе.  Ты отсутствовала двадцать восемь минут.
Что делали обе Долли?"
    "Мы зашли в молочный бар".
    "И вы заказали там - ?"
    "Ах, просто по кока-коле".
    "Смотри, Долли! Мы, знаешь, можем это проверить".
    "Во всяком случае, она выпила кока-колы, а я - стакан воды!"
    "Отлично. Это вон там, что ли?"
    "Ну, да".
    "Отлично. Пойдем. Мы допросим сифонщика".
    "Погоди секундочку.  Я не уверена,  это,  может  быть,  было
чуточку дальше - как раз за углом".
    "Все равно,  зайдем покамест сюда. Входи, пожалуйста. Теперь
посмотрим  (я  раскрыл  телефонную книгу,  прикрепленную цепью к
пюпитру).  Хорошо-с. Благородное похоронное бюро. Нет, рано. Ах,
вот:  Аптеки и молочные бары: один в Горном Переулке, а другой -
вот этот,  аптечный магазин Ларкина,  и еще два.  И это все, что
Уэйс,  или  по  крайней  мере  его  торговый квартал,  может нам
предложить в смысле газированных вод и мороженого.  Что же,  нам
придется посетить их все".
     "Пойди к чорту!", сказала она.
     "Грубость, цыпка, тебе не поможет".
     "Ладно", сказала она.  "Но ты не  смеешь  меня  загонять  в
ловушку.  Ладно - пускай будет по-твоему, мы никуда не заходили.
Мы просто беседовали и смотрели на платья в витринах".
     "В каких витринах? Вот в этой?"
     "Да, хотя бы в этой".
     "Ах, Лолита!     Взгляни-ка    поближе".    Зрелище    было
действительно мало привлекательное. Щеголеватый молодой прикащик
чистил  пылесосом  что-то  вроде  ковра,  на  котором стояли две
фигуры,  имевшие такой вид,  будто они только что пострадали  от
взрыва. Одна из них была совершенно нагая, без парика и без рук.
Судя по ее сравнительно  небольшой  величине  и  манерно-игривой
позе, можно было предположить, что в одетом виде она изображала,
и еще будет изображать,  девочку Лолитиного роста.  В теперешнем
виде,  однако,  она  не  имела  определенного пола.  Рядом с нею
стояла  более  высокая  фигура  -  невеста  в  фате,  совершенно
законченная и,  как говорится, целая, если не считать отсутствия
одной руки.  На полу,  у ног девицы, там, где старательно ползал
приказчик со своим инструментом,  лежали три тонких голых руки и
белокурый  парик.  Две  из  этих  рук  случайно  соединились   в
изогнутом   положении,  напоминавшем  ужасный  жест  отчаяния  и
мольбы.
     "Гляди, Лолита",  сказал  я  спокойно.  "Гляди  хорошенько.