над ладонью.  Я не раз прорепетировал  перед  зеркалом  этот
жест,   которым   быстро   подносишь  пустую  горсть  ко  рту  и
отправляешь в него несуществующую пилюлю.  Как я и  ожидал,  она
набросилась   на   пузырек   с  крупными,  обольстительно-яркими
капсюлями, начиненными дурманом Спящей Красавицы.
      "Синенькие!", воскликнула она,  "лилово-синенькие. Из чего
они сделаны?"
      "Из летнего  неба",  ответил  я,  "из слив,  из смокв,  из
виноградной крови царей!"
      "Нет, серьезно... Пожалуйста!"
      "Ах, это просто  Фиалкапсюли.  Витамин  Икс.  Делает  тебя
сильным, как бык-с или штык-с. Хочешь попробовать?"
      Лолита протянула руку, энергично кивая.
      Я надеялся,    что    зелье    подействует   быстро.   Оно
подействовало молниеносно.  Позади был длинный день,  утром  она
каталась  на лодке с Варварой (сестра которой заведовала водяным
спортом, как моя упоительно-доступная нимфетка начала теперь мне
рассказывать  промеж  полураздавленных  небораспирающих  зевков,
которые все увеличивались в объеме) и  еще  занималась  кой-чем.
Кино,  смутно  мечтавшееся  ей,  было,  конечно,  забыто  к тому
времени,  когда мы покинули ресторан.  Стоя со мной в лифте, она
прислонилась   ко   мне,   полуулыбаясь   ("Сказать  ли,  чем  я
занималась?"),  полусмежая темные веки. "Спать хочется, небось?"
спросил  Дядя Том,  который орудовал лифтом,  поднимавшим тихого
джентльмена франко-ирландского происхождения и его сонную дочку,
а также  двух увядших женщин,  экспертов по розам,  которые тоже
глядели участливо на  мою  хрупкую,  загорелую,  пошатывающуюся,
розовую, одурманенную душеньку. Мне чуть ли не на руках пришлось
внести ее в номер.  Она села на край постели,  слегка качаясь, и
заговорила каким-то воркотливо-тусклым растянутым тоном.
     "Если я тебе скажу...  если я тебе скажу,  ты мне  обещаешь
(такая сонная!  Головка валится,  глаза гаснут...),  обещаешь не
жаловаться на лагерь?"
     "После, Лолита.  Теперь ложись.  Я тебя оставлю одну, чтобы
ты легла. Даю тебе десять минут".
     "Ах, какая я была гадкая",  продолжала она, тряся волосами,
снимая с них  медленными  пальцами  черную  бархатную  ленточку.
"Дай-ка я тебе скажу".
     "Завтра, Лолита. Ложись, ложись. Ради Бога ложись".
     Ключ я сунул в карман и спустился по лестнице.

     28

     Милостивые госпожи  присяжные!  Будьте  терпеливы  со мной!
Позвольте мне отнять частичку вашего драгоценного времени! Итак,
наступил le grand moment.  Я оставил Лолиту,  все еще сидящую на
краю  бездонной  постели,  дремотно   поднимающую   ногу,   вяло
возящуюся  со  шнурками и при этом показывающую неполную сторону
голой ляжки до самого шва  штанишек  в  паху  -  она  всегда  со
странной  рассеянностью  или бесстыдством,  или со смесью того и
другого относилась к подобному оголению.  Вот, значит, каков был
заветный  образ  ее,  который я запер в комнате,  предварительно
удостоверившись,  что на  двери  нет  задвижки  снутри.  Ключ  с
нумерованным привеском из резного дерева тотчас же превратился в
увесистое "сезам  -  отворись",  в  сказочную  отмычку,  могущую
отпереть блаженное и страшное будущее.  Он был мой, он был часть
моего горячего,  волосистого кулака.  Через  несколько  минут  -
скажем,   двадцать,  скажем  полчаса  (sicher  ist  sicher,  как
говаривал мой дядя Густав),  я отопру дверь номера 342  и  найду
мою нимфетку,  мою красу и невесту,  в темнице хрустального сна.
Присяжные!  Если бы мой восторг мог звучать,  он бы наполнил эту
буржуазную гостиницу оглушительным ревом.  И единственное, о чем
жалею сегодня, это что я не оставил молча у швейцара ключ 342-ой
и не покинул в ту же ночь город,  страну,  материк,  полушарие и
весь земной шар.
      Позвольте объяснить.  Меня не слишком смутили ее покаянные
иносказания. Я все еще был твердо намерен придерживаться решения
щадить ее чистоту, работая лишь под покровом ночи над совершенно
усыпленной   наркозом   голенькой   крошкой.   "Сдержанность   и
благоговение"  -  вот  был  мой всегдашний девиз.  Я намерен был
придерживаться его,  даже если бы  эту  чистоту  (между  прочим,
основательно  развенчанную современной наукой) слегка подпортило
какое-нибудь   ребячье   эротическое   переживание   (по    всей
вероятности,  гомосексуального  порядка)  в  этом  ее мерзостном
лагере.  Конечно,  в силу  старомодных  европейских  навыков  я,
Жан-Жак Гумберт,  принял на веру, когда впервые ее увидел, два с
половиной  месяца  тому  назад,  что  она  так  непорочна,   как
полагается  по  шаблону  быть  "нормальному ребенку" с самой той
поры,  когда   кончился   незабвенный   античный   мир   с   его
увлекательными  нравами.  В нашу просвещенную эру мы не окружены
маленькими рабами,  нежными цветочками,  которые можно сорвать в
предбаннике,  как делалось во дни Рима;  и мы не следуем примеру
величавого Востока в еще более изнеженные времена и  не  ласкаем
спереди  и  сзади  услужливых  детей,  между бараниной и розовым
шербетом. Все дело в том, что старое звено, соединявшее взрослый
мир с миром детским, теперь оказалось разъятым новыми обычаями и
законами.  Хоть я  и  интересовался  одно  время  психиатрией  и
общественным  призрением,  я  в  сущности почти ничего не знал о
детях.  Ведь все-таки Лолите было только двенадцать лет, и какие
бы  я  поправки  ни  делал  на  среду  и эпоху (даже принимая во
внимание разнузданность американских детей школьного  возраста),
мне   казалось,   что   развратные   игры  между  этими  резвыми
подростками происходят все-таки позже, да и в другой обстановке.
Посему  (подбираю  опять нить моего рассуждения) моралист во мне
обходил вопрос,  цепляясь за условные понятия о том,  что  собой
представляют  двенадцатилетние девочки.  Детский психиатр во мне
(шарлатан,  как большинство  из  них,  но  это  сейчас  неважно)
пережевывал  новофрейдистский  гуляш  и воображал мечтательную и
экзальтированную Лолиту в "латентной" фазе девичества.  Наконец,
сексуалист  во  мне  (огромное и безумное чудовище) ничего бы не
имел против наличия некоторой  порочности  в  своей  жертве.  Но
где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные
тени - и как я жалею,  что им не  внял!  Человеческие  существа,
слушайте.  Я должен был понять,  что Лолита уже оказалась чем-то
совершенно отличным от невинной Аннабеллы и что нимфическое зло,
дышащее  через  каждую  пору  завороженной  девочки,  которую  я
готовил для тайного  услаждения,  сделает  тайну  несбыточной  и
услаждение - смертельным. Я должен был знать (по знакам, которые
мне подавало чтото внутри Лолиты, - настоящая детская Лолита или
некий  изможденный  ангел  за  ее  спиной),  что  ничего,  кроме
терзания и ужаса,  не принесет ожидаемое блаженство. О, крылатые
господа присяжные!
      Она моя,  моя,  ключ в кулаке,  кулак в кармане,  она моя.
Путем  заклинаний  и  вычислений,  которым  я  посвятил  столько
бессонниц, я постепенно убрал всю лишнюю муть и, накладывая слой
за слоем прозрачные краски,  довел их до законченной картины. На
этой картине она являлась мне обнаженной  -  ничего  на  ней  не
было,  кроме одного носочка да браслета с брелоками; она лежала,
раскинувшись,  там,  где ее свалило мое  волшебное  снадобье;  в
одной ручке была еще зажата бархатная ленточка,  снятая с волос;
ее прянично-коричневое  тело,  с  белым  негативом  коротенького
купального  трико,  отпечатанным на загаре,  показывало мне свои
бледные молодые сосцы;  в розовом свете лампы шелковисто блестел
первый  пух  на  толстеньком  холмике.  Огромный ключ со смуглым
ореховым привеском был у меня в кармане.
      Я бродил по различным залам,  озаренный снутри,  сумрачный
снаружи:  ведь  лицо  вожделения  всегда  сумрачно;   вожделение
никогда  не  бывает  совершенно уверенным - даже и тогда,  когда
нежная жертва заперта у  тебя  в  крепости  -  что  какой-нибудь
дьявол-конкурент  или  влиятельный  божок  не  норовит  отменить
приготовленный для тебя праздник.  Выражаясь вседневным  языком,
надо  было выпить,  но бара не оказалось в этой старой почтенной
гостинице, полной запревших филистеров и стилизованных вещей.
      Меня отнесло в мужскую уборную. Покидавший ее посетитель в
клерикально-черном костюме,  с душой,  comme on dit, нараспашку,
проверяя   гульфик   (жест,  который  венский  мудрец  объясняет
желанием посмотреть,  все  ли  взято),  спросил  меня,  как  мне
понравилась  лекция  пастора  Пара,  и  посмотрел с недоумением,
когда я (Сигизмунд Второй) сказал,  что Пар  -  парень  на  ять,
после чего я смял в комочек бумажную салфеточку, которой вытирал
кончики пальцев - они у меня весьма чувствительные  -  и,  ловко
метнув его в приготовленный для этого ресептакль, выплыл в холл.
Удобно опершись обоими локтями на край  конторки,  я  спросил  у
мистера  Ваткинса,  совершенно  ли  он  уверен,  что моя жена не
телефонировала; и как насчет койки? Койкинс отвечал, что нет, не
звонила (покойница,  разумеется, звонить не могла) и что если мы
останемся,  покойку поставят завтра.  Из  большого  многолюдного
помещения  с  надписью  над дверью "Охотничий Зал" доносился гул
многих голосов,  обсуждавших не то садоводство, не то бессмертие
души.  Другая  комната,  под названием "Малиновая",  вся облитая
светом, со сверкающими столиками и одним длинным столом с морсом
и бисквитами,  была еще пуста,  ежели не считать отессы (увядшей
женщины  с  характерной  для  отесс   стеклянистой   улыбкой   и
Шарлоттиной манерой говорить),  которая, вся струясь, подошла ко
мне и осведомилась,  не господин Браток ли я,  потому что,  если
так,  мисс Борода меня как раз искала. "Вот уж имя для женщины",
заметил я и не спеша вышел.
      Приливала и отливала моя радужная кровь.  Я решил ждать до
половины десятого.  Вернувшись в холл,  я застал  там  перемену:
некоторое  число  лиц,  в  цветистом  шелку  или  черном  сукне,
образовало отдельные небольшие группы, и эльф случая потешил мой
взгляд  прелестным  ребенком Лолитиных лет,  в платье Лолитиного
фасона,  но белом, и с белой ленточкой, придерживавшей ее черные
волосы.  Она не была особенно хорошенькая, но она была нимфетка,
и ее голые,  бледно-фарфоровые ноги и лилейная шея образовали на
одно  незабвенное мгновение чрезвычайно приятную антифонию (если
можно выразить музыкальным термином ощущение в спинном мозгу)  к
моей   жажде   Лолиты,   румяной  и  загорелой,  возбужденной  и
оскверненной.  Бледненькая  девочка  почувствовала  мой   взгляд
(который  был,  впрочем,  совершенно небрежным и благодушным) и,
будучи до  смешного  застенчивой,  ужасно  смутилась,  закатывая
глаза,  и  прижимая  тыл  руки к щеке,  и одергивая платьице,  и
наконец повернулась ко мне худыми подвижными лопатками, нарочито
разговаривая со своей коровистой мамашей.
      Я покинул шумный холл и вышел наружу;  некоторое  время  я
стоял  на  белых  ступенях,  глядя  на  карусель  белесых ночных
мотыльков, вертевшихся вокруг фонаря в набухшей сыростью черноте
зыбкой беспокойной ночи,  и думал:  все,  что сделаю,  все,  что
посмею сделать,  будет,  в сущности,  такая малость...  Вдруг  я
почуял в сумраке,  невдалеке от меня, чье-то присутствие: кто-то
сидел в одном из кресел между колоннами перрона.  Я, собственно,
не  мог  его различить в темноте,  но его выдал винтовой скрежет
открываемой фляжки,  за которым последовало скромное  булькание,
завершившееся  звуком  мирного  завинчивания.  Я  уже  собирался
отойти, когда ко мне обратился незнакомый голос:
       "Как же ты ее достал?"
       "Простите?"
       "Говорю: дождь перестал".
       "Да, кажется".
       "Я где-то видал эту девочку".
       "Она моя дочь".
       "Врешь - не дочь".
       "Простите?"
       "Я говорю: роскошная ночь. Где ее мать?"
       "Умерла".
       "Вот оно что.  Жаль.  Скажите, почему бы нам не пообедать
завтра втроем? К тому времени вся эта сволочь разъедется".
       "Я с ней тоже уеду. Спокойной ночи".
       "Жаль. Я здорово пьян. Спокойной ночи. Этой вашей девочке
нужно  много  сна.  Сон  -  роза,  как говорят в Персии.  Хотите
папиросу?"
       "Спасибо, сейчас не хочу".
       Он чиркнул спичкой,  но оттого,  что  он  был  пьян,  или
оттого,  что пьян был ветер,  пламя осветило не его, а какоro-то
глубокого старца (одного из тех,  кто проводит остаток  жизни  в
таких  старых  гостиницах) и его белую качалку.  Никто ничего не
сказал,  и темнота вернулась на прежнее место.  Затем я услышал,
как  гостиничный  старожил  раскашлялся  и с могильной гулкостью
отхаркнулся.
       Я покинул веранду. В общем прошло уже полчаса. Напрасно я
не  попросил  у   него   глотка   виски.   Напржкение   начинало
сказываться.  Если  скрипичная струна может страдать,  я стрщал,
как струна.  Однако было бы неприлично показать, что спешу. Пока
я пробирался сквозь созвездие людей,  застывших в одном из углов
холла,  ослепительно блеснул магний  -  и  осклабившийся  пастор
Браток,  две  дамы патронессы с приколотыми на груди неизбежными
орхидеями,  девочка в белом платьице  и,  по  всей  вероятности,
оскаленные зубы Гумберта Гумберта, протискивающегося боком между
зачарованным священником и этой девочкой,  казавшейся малолетней
невестой,  были  тут же увековечены,  - поскольку бумага и текст
маленькой провинциальной газеты могут считаться  вековечными.  У
лифта стояла другая щебечущы кучка.  Я опять предпочел лестницу.
Номер 342 находился около другой, наружной лестницы для спасения
на случай пожара. Можно было еще спастись - но ключ повернулся в
замке, и я уже входил в комнату.

     29

   Дверь освещенной ванной была приоткрыта;  кроме того,  сквозь
жалюзи  пробивался скелетообразным узором свет наружных фонарей;
эти скрещивающиеся лучи проникали в темноту спальни и  позволяли
разобраться в следующем положении.
   Одетая в одну из своих  старых  ночных  сорочек,  моя  Лолита
лежала на боку, спиной ко мне, посредине двуспальной постели. Ее
сквозящее через легкую  ткань  тело  и  голые  члены  образорали
короткий зигзаг.  Она положила под голову обе подушки - и свою и
мою;  кудри были растрепаны; полоса бледного света пересекала ее
верхние позвонки.
   Я сбросил одежду и облачился в пижаму  с  той  фантастической
мгновенностью,    которую    принимаешь   на   веру,   когда   в
кинематографической сценке пропускается процесс переодевания;  и
я  уже  поставил  колено  на  край  постели,  как  вдруг  Лолита
повернула голову и уставилась на меня сквозь полосатую тень.
   Вот этого-то    вошедший    не    ожидал!    Вся    затея   с
пилюлькой-люлькой (подловатое дело,  entre nous soit dit)  имела
целью навеять сон,  столь крепкий,  что его целый полк не мог бы
прошибить, а вот,  подите же,  она вперилась в меня и,  с трудом
ворочая языком, называла меня Варварой! Мнимая Варвара, одетая в
пижаму, чересчур для нее тесную, замерла, повисая над бормочущей
девочкой.   Медленно,  с  каким-то  безнадежным  вздохом,  Долли
отвернулась, приняв свое первоначальное положение.  Минуты две я
стоял,  напржкенный, у края, как тот парижский портной, в начале
века,  который,  сшив себе парашют,  стоял,  готовясь прыгнуть с
Эйфелевой  башни.  Наконец  я  взгромоздился  на оставленную мне
узкую часть постели;  осторожно потянул  к  себе  концы  и  края
простынь,  сбитьи  в кучу на юге от моих каменно-холодных пяток;
Лолита подняла голову и на меня уставилась.
   Как я  узнал впоследствии от услужливого фармацевта,  лиловая
пилюля не  принадлежала  даже  к  большому   и   знатному   роду
барбиталовых наркотиков:  неврастенику,  верящему в ее действие,
она,  пожалуй,  помогла бы  уснуть,  но  средство  было  слишком
слабое,  чтобы надолго уложить шуструю, хоть и усталую нимфетку.
Неважно,  был ли рамздэльский доктор  шарлатаном  или  хитрецом.
Важно,  что я был обманут.  Когда Лолита снова открыла глаза,  я
понял что,  даже если снотворное и  подействует  через  час  или
полтора,  безопасность,  на  которую  я  рассчитывал,  оказалась
ложной.  Тихо отвернувшись,  она уронила голову на подушку -  на
ту,   которой  я  был  несправедливо  лишен.  Я  остался  лежать
неподвижно на краю бездны, вглядываясь в ее спутанные волосы и в
проблески   нимфеточной   наготы,   там,  где  смутно  виднелась
половинка ляжки или плеча,  и пытаясь определить глубину ее  сна
по   темпу   ее  дыхания.  Прошло  некоторое  время;  ничего  не
изменилось, и набравшись смелости я решил слегка пододвинуться к
этому прелестному, с ума сводящему мерцанию. Но едва я вступил в
его теплую окрестность, как ровное дыхание приостановилось, и на
меня нашло ужасное подозрение,  что маленькая Долорес совершенно
проснулась и готова разразиться криками,  если к ней  прикоснусь
любой частью своего жалкого, ноющего тела. Читатель, прошу тебя!
Как бы тебя ни злил мягкосердечный,  болезненно  чувствительный,
бесконечно  осмотрительный  герой моей книги,  не пропускай этих
весьма важных страниц!  Вообрази меня!  Меня не будет,  если  ты
меня не вообразишь;  попробуй разглядеть во мне лань, дрожащую в
чаще моего собственного беззакония; давай даже улыбнемся слегка.
Например,  -  мне негде было преклонить голову (чуть не написал:
головку), и к общему моему неудобству прибавилась мерзкая изжога
(от  жаренного в сале картофеля,  который они смеют тут называть
"французским"!).
      Она опять крепко спала,  моя нимфетка;  однако я не дерзал
пуститься  в  волшебное  путешествие.  "La  Petite  Dormeuse  ou
l'Amant Ridicule".  Завтра накормлю ее теми прежними таблетками,
от которых так основательно  цепенела  ее  мать.  Где  они  -  в
переднем  ящичке автомобиля или в большом саквояже?  Может быть,
подождать часок  и  тогда  опять  попробовать  подползти?  Наука
нимфетолепсии  -  точная  наука.  Можно  ровно  в секунду,  если
прижаться.  На расстоянии в один миллиметр надо  считать  секунд
десять. Подождем.
     Нет ничего на свете шумнее американской гостиницы, - причем
заметьте,  наш  отель  считался  тихим,  уютным,  старосветским,
домашним,  с потугами на "изящность быта" и все  такое.  Дверной
стук  лифта,  раздававшийся в двадцати шагах к северо-востоку от
моего черепа,  но ощущавшийся мною столь же остро,  как если  бы
эта   железная  дверца  захлопывалась  у  меня  в  левом  виске,
чередовался с лязгом и гулом  разнообразных  маневров  машины  и
длился далеко за полночь.  Время от времени,  сразу к востоку от
моего левого уха (а лежал я навзничь,  не смея  повернуть  более
гнусную   свою  сторону  по  направленим  дымчатого  бедра  моей
соложницы),  коридор  наполнялся   до   краев   жизчерадостными,
звучными и нелепыми возгласами, оканчивавшимися залпом прощаний.
Когда это наконец прекратилось, заработал чей-то клозет к северу
от моего мозжечка.  Это был мужественный,  энергичный,  басистый
кнозет,  и им  пользовалась  большая  семья.  От  его  бурчания,
стремительных  излияний и долгого послесловия - дрожала стена за
моим изголовием.  Затем,  в южном направлении от  меня,  кого-то
стало  невероятно  рвать  -  человек  душу  выкашливал  вместе с
выпитым  виски,  и  унитаз  в  его  ванной,  сразу   за   нашей,
обрушивался  сущей  Ниагарой.  Когда  же  наконец  все  водопады
остановились и зачарованные.  охотники уснули, бульвар под окном
моей  бессонницы,  на  запад  от моего бдения - благоустроенный,
величавый,   подчеркнуто-неторговый,   обсаженный   развесистыми
деревьями,  -  выродился  в  презренный  прогон  для  гигантских
грузовиков, грохотавших во мгле сырой и ветреной ночи.
     А между  тем,  меньше  чем  в  шести вершках от меня и моей
пылающей жизни находилась дымчатая Лолита! После долгого периода
неподвижного  бодрствования  я  снова  стал  добираться  до  нее
щупальцами,  и на этот раз скрип матраца  не  разбудил  ее.  Мне
удалось пододвинуть мою тяжкую,  алчущую плоть так близко, что я
почуял на щеке,  словно  теплое  дыхание,  ауру  ее  обнаженного
плеча.  Туг  она приподнялась,  охнула,  затараторила с бредовой
быстротой ч