ые,  острые камешки,  - и в придачу к ним  крученый  осколок
молочной  бутылки,  похожий  на губу огрызающегося животного,  и
кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку.  Дзинк.  Второй раз
не  можешь,  не  можешь - что за дикая пытка - не можешь попасть
второй раз.  Дзинк.  Чудесная кожа,  и нежная  и  загорелая,  ни
малейшего  изъяна.  Мороженое  с сиропом вызывает сыпь:  слишком
обильное выделение из сальных желез,  питающих  фолликулы  кожи,
ведет  к  раздражению,  а последнее открывает путь заразе.  Но у
нимфеток,  хоть они и наедаются до отвала всякой  жирной  пищей,
прыщиков не бывает. Боже, какая пытка - этот атласистый отлив за
виском,  переходящий  в  ярко  русые  волосы!  А  эта  косточка,
вздрагивающая сбоку у запыленной лодыжки...
   "Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах - ужасная уродина! И
подлая. И хромая. Чуть не умерла от полиомиелита".
   Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль  руки  ниже  локтя.
Когда она встала,  чтобы внести в дом белье,  я издали проследил
обожающим  взглядом  выцветшую  сзади  голубизну  ее  закаченных
штанов.  Из  середины  поляны  г-жа  Гейз,  вооруженная кодаком,
преспокойно  выросла,  как  фальшивое  дерево  факира,  и  после
некоторых  светотехнических  хлопот  -  грустный  взгляд  вверх,
довольный  взгляд  вниз  -  позволила  себе  снять  сидящего  на
ступеньке смущенного Humbert le Bel.
   Пятница. Видел,  как она шла куда-то  с  Розой,  темноволосой
подругой. Почему  меня  так  чудовищно  волнует  детская  - ведь
попросту же детская  -  ее  походка?  Разберемся  в  этом.  Чуть
туповато ставимые носки.  Какая-то разболтанность, продленная до
конца  шага  в  движении  ног  пониже  колен.  Едва   намеченное
пошаркивание.  И все это бесконечно молодо, бесконечно распутно.
Гумберта Гумберта,  кроме того, глубоко потрясает жаргон малютки
и  ее  резкий  высокий  голос.  Несколько позже слышал,  как она
палила в Розу грубоватым вздором через забор. Все это отзывалось
во мне дребезжащим восходящим ритмом. Пауза. "А теперь мне пора,
детка".
   Суббота. (Возможно,   что   в   этом  месте  кое-что  автором
подправлено.) Знаю, что писать этот дневник - безумие, но мне он
доставляет  странное  пронзительное удовольствие;  да и кто же -
кроме любящей жены - мог бы  расшифровать  мой  микроскопический
почерк?  Позвольте же мне объявить со всхлипом, что нынче моя Л.
принимала солнечную ванну на открытой веранде,  но,  увы, мать и
какие-то другие дамы все время витали поблизости. Конечно, я мог
бы расположиться там в качалке и делать вид,  что  читаю.  Но  я
решил остаться у себя,  опасаясь,  как бы ужасная,  сумасшедшая,
смехотворная и жалкая лихорадка,  сотрясавшая меня,  не помешала
мне придать своему появлению какое-либо подобие беззаботности.
   Воскресенье. Зыбь жары все еще с нами; благодатнейшая неделя!
На   этот  раз  я  занял  стратегическое  положение,  с  толстой
воскресной  газетой  и  новой  трубкой  в  верандовой   качалке,
заблаговременно.  Увы,  она пришла вместе с матерью.  Они были в
черных купальных костюмах,  состоящих из двух частей и таких  же
новеньких,  как моя трубка.  Моя душенька, моя голубка на минуту
остановилась  подле  меня  -  ей  хотелось   получить   страницы
юмористического  отдела,  -  и  от нее веяло почти тем же что от
другой,  ривьерской,  только  интенсивнее,  с  примесью  чего-то
шероховатого  -  то  был  знойный душок,  от которого немедленно
пришла в движение моя мужская сила; но она уже выдернула из меня
лакомую  часть  газеты  и  отступила  к своему половичку рядом с
тюленеобразной маменькой. Там моя красота улеглась ничком, являя
мне, несметным  очам,  широко  разверстым у меня в зрячей крови,
свои приподнятые лопатки,  и персиковый  пушок  вдоль  вогнутого
позвоночника,  и  выпуклости  обтянутых  черным узких ягодиц,  и
пляжную  изнанку   отроческих   ляжек.   Третьеклассница   молча
наслаждалась   зелено-красно-синими   сериями   рисунков.  Более
прелестной  нимфетки  никогда  не  снилось  зелено-красно-синему
Приапу. С высохшими губами, сквозь разноцветные слои света глядя
на нее,  собирая в фокус свое вожделение и чуть покачиваясь  под
прикрытием газеты, я знал, что если как следует сосредоточусь на
этом восприятии,  то  немедленно  достигну  высшей  точки  моего
нищенского   блаженства.  Как  хищник  предпочитает  шевелящуюся
добычу застывшей,  я хотел,  однако,  чтобы это убогое торжество
совпало  с  одним  из  разнообразных движений,  которые читавшая
девочка изредка делала,  почесывая себе хребет и показывая  чуть
подтушеванную подмышку, но толстая Гейз вдруг все испортила тем,
что повернулась ко мне и попросила дать ей закурить,  после чего
завела   никчемный  разговор  о  шарлатанском  романе  какого-то
популярного пройдохи.
   Понедельник. Delectatio morosa.

                "Я провожу томительные дни
                В хандре и грусти..."

   Мы (матушка Гейз,  Долорес  и  я)  должны  были  ехать  после
завтрака на Очковое озеро и там купаться и валяться на песке; но
перламутровое утро выродилось в дождливый полдень, и Ло закатила
сцену.
   Установлено, что  средний  возраст  полового   созревания   у
девочек  в Нью-Йорке и Чикаго - тринадцать лет и девять месяцев;
индивидуально же этот  возраст  колеблется  между  десятью  (или
меньше)  и  семнадцатью.  Маленькой  Вирджинии  еще  не стукнуло
четырнадцать, когда ею овладел Эдгар. Он давал ей уроки алгебры.
Воображаю.  Провели медовый месяц в Санкт-Петербурге на западном
побережье Флориды.  "Мосье По-по", как один из учеников Гумберта
Гумберта в парижском лицее называл поэта Поэ.
   У меня имеются все те черты,  которые, по мнению экспертов по
сексуальным   интересам  детей,  возбуждают  ответный  трепет  у
девочек;  чистая линия нижней челюсти,  мускулистая кисть  руки,
глубокий голос,  широкие плечи. Кроме того, я, говорят, похож на
какого-то не то актера, не то гугнивца с гитарой, которым бредит
Ло.
   Вторник. Дождик. Никаких озер (одни лужи). Маменька уехала за
покупками.  Я знал,  что Ло где-то близко.  В результате скрытых
маневров я-набрел на нее  в  спальне  матери.  Оттягивала  перед
зеркалом веко,  стараясь отделаться от соринки, попавшей в левый
глаз.  Клетчатое платьице.  Хоть я и обожаю этот  ее  опьяняющий
каштановый  запах,  все  же  мне  кажется,  что  ей бы следовало
кое-когда вымыть волосы.  На мгновение мы оба заплавали в теплой
зелени  зеркала,  где  отражалась вершина тополя вместе с нами и
небом.  Подержал ее грубовато за плечи, затем ласково за виски и
повернул ее к свету.
   "Оно вот здесь", сказала она, "я чувствую"...
   "Швейцарская кокрестьянка кокончиком языка"...
   "...Вылизала бы?"
   "Имно. Попробать?"
   "Конечно, попробуйте".
   Нежно я  провел  трепещущим жалом по ее вращающемуся соленому
глазному яблоку.
   "Вот здорово", сказала она, мигая, "все ушло".
   "Теперь второй глаз".
   "Глупый вы человек",  начала она,  "там ровно - ". Но тут она
заметила мои собранные в пучок приближающиеся губы и  покладисто
сказала: "Окэй".
   Наклонившись к  ее  теплому,  приподнятому,  рыжеваторозовому
лицу,  сумрачный  Гумберт  прижал губы к ее бьющемуся веку.  Она
усмехнулась и,  платьем задев меня,  быстро вышла из комнаты.  Я
чувствовал,  будто мое сердце бьется всюду одновременно. Никогда
в жизни - даже когда я ласкал ту девочку на Ривьере - никогда. -
   Ночь. Никогда я не испытывал таких терзаний.  Мне бы хотелось
описать ее лицо,  ее движения - а не могу, потому что, когда она
вблизи,  моя же страсть к ней ослепляет меня. Чорт побери - я не
привык к обществу нимфеток!  Если же закрываю глаза,  вижу всего
лишь застывшую часть ее образа,  рекламный диапозитив,  проблеск
прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв
высоко колено под клетчатой юбочкой,  завязывает шнурок башмака.
"Долорес Гейз,  нэ муонтрэ па вуа жямб" (это  говорит  ее  мать,
думающая, что знает по-французски).
   Будучи a mes heures поэтом,  я посвятил мадригал черным,  как
сажа,  ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз,
да пяти асимметричным веснушкам  на  ее  вздернутом  носике,  да
белесому  пушку на ее коричневых членах;  но я разорвал его и не
могу его нынче  припомнить.  Только  в  банальнейших  выражениях
(возвращаемся  тут к дневнику) удалось бы мне описать черты моей
Ло:  я мог бы сказать,  например, что волосы у нее темнорусые, а
губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем нижняя
очаровательно припухлая - ах,  быть бы мне пишущей дамой,  перед
которой она бы позировала голы при голом свете.  Но ведь я всего
лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди,
с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной
ямой,  полной  гниющих   чудовищ,   под   прикрытием   медленной
мальчишеской улыбки. Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку
из дамского романа.  Меня сводит с ума двойственная природа моей
нимфетки  -  всякой,  быть может,  нимфетки:  эта смесь в Лолите
нежной   мечтательной   детскости    и    какой-то    жутковатой
вульгарности,   свойственной   курносой  смазливости  журнальных
картинок и  напоминающей  мне  мутно-розовых  несовершеннолетних
горничных  у  нас в Европе (пахнущих крошеной ромашкой и потом),
да тех очень молоденьких блудниц,  которых переодевают детьми  в
провинциальных  домах  терпимости.  Но  в  придачу - в придачу к
этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая
сквозь мускус и мерзость,  сквозь смрад и смерть. Боже мой, Боже
мой... И наконец - что всего удивительнее - она, эта Лолита, моя
Лолита, так  обособила  древнюю  мечту  автора,  что надо всем и
несмотря ни на что существует только - Лолита.
   Среда. "Заставьте-ка маму повести нас (нас!) на Очковое озеро
завтра". Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия
проговорила страстным шепотом,  столкнувшись со мной в сенях - я
выходил,  она вбегала.  Отражение послеобеденного солнца дрожало
ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл
на круглой спине запаркованного автомобиля.  От  листвы  пышного
ильма  падали  мягко переливающиеся тени на досчатую стену дома.
Два тополя зыблились и покачивались.  Ухо различало бесформенные
звуки  далекого  уличного  движения.  Чей-то детский голос звал:
"Нанси! Нан-си!". В доме Лолита поставила свою любимую пластинку
"Малютка  Кармен",  которую я всегда называл "Карманная Кармен",
от чего она  фыркала,  притворно  глумясь  над  моим  притворным
остроумием.
   Четверг. Вчера  вечером  мы  сидели  на  открытой  веранде  -
Гейзиха, Лолита и я. Сгущались теплые сумерки, переходя в полную
неги  ночь.  Старая  дурында   только   что   кончила   подробно
рассказывать мне содержание кинокартины, которую она и Ло видели
полгода назад.  Очень уже опустившийся боксер наконец знакомится
с  добрым  священником  (который  сам когда-то,  в крепкой своей
юности, был боксером и до сих пор мог кулаком свалить грешника).
Мы сидели на подушках,  положенных на пол; Ло была между мадам и
мной (сама втиснулась - звереныш мой). В свою очередь я пустился
в  уморительный  пересказ  моих  арктических  приключений.  Муза
вымысла протянула мне винтовку,  и я выстрелил в белого медведя,
который  сел  и охнул.  Между тем я остро ощущал близость Ло,  и
пока  я  говорил  и  жестикулировал  в  милосердной  темноте,  я
пользовался невидимыми этими жестами,  чтобы тронуть то руку ее,
то плечо,  то куклу-балерину из  шерсти  и  кисеи,  которую  она
тормошила  и  все  сажала ко мне на колени;  и наконец,  когда я
полностью  опутал  мою  жаром  пышущую   душеньку   этой   сетью
бесплотных ласок,  я посмел погладить ее по ноге, по крыжовенным
волоскам вдоль  голени,  и  я  смеялся  собственным  шуткам,   и
трепетал,  и таил трепет, и раза два ощутил беглыми губами тепло
ее близких кудрей,  тыкаясь к ней со смешными апарте  в  быстрых
скобках  и лаская ее игрушку.  Она тоже очень много ерзала,  так
что в конце концов мать ей резко сказала перестать  возиться,  а
ее  куклу  вдруг  швырнула  в  темноту,  и  я  все похохатывал и
обращался к Гейзихе через ноги Ло,  причем моя рука ползла вверх
по  худенькой  спине  нимфетки,  нащупывая  ее кожу сквозь ткань
мальчишеской рубашки.
   Но я знал,  что все безнадежно.  Меня мутило от вожделения, я
страдал от тесноты одежд,  и был даже рад, когда спокойный голос
матери объявил в темноте: "А теперь мы считаем, что Ло пора идти
спать".  "А я считаю,  что вы свинюги",  сказала  Ло.  "Отлично,
значит  завтра не будет пикника",  сказала Гейзиха.  "Мы живем в
свободной стране",  сказала Ло.  После  того  что  сердитая  Ло,
испустив  так  называемое "Бронксовое ура" (толстый звук тошного
отвращения),  удалилась,  я по инерции  продолжал  пребывать  на
веранде,  между  тем  как  Гейзиха  выкуривала  десятую за вечер
папиросу и жаловалась на Ло.
   Ло, видите ли,  уже выказывала злостность, когда ей был всего
один год и она,  бывало, из кровати кидала игрушки через боковую
сетку так, чтобы бедной матери этого подлого ребенка приходилось
их подбирать!  Ныне,  в двенадцать лет,  это прямо бич Божий, по
словам Гейзихи.  Единственное о чем Ло мечтает - это дрыгать под
джазовую музыку или  гарцевать  в  спортивных  шествиях,  высоко
поднимая  колени  и  жонглируя  палочкой.  Отметки  она получает
плохие,  но все же оказалась лучше приспособленной  к  школьному
быту  на  новом месте,  чем в Писки (Писки был их родной город в
средней части Соединенных Штатов;  рамздэльский  же  дом  раньше
принадлежал  покойной  свекрови;  в Рамздэль они переехали около
двух лет тому назад).  "Отчего Ло была несчастна  в  той  первой
школе?" "Ах",  сказала вдова,  "мне ли не знать. Я, бедная, сама
прошла через  это  в  детстве:  ужасны  эти  мальчишки,  которые
выкручивают  тебе  руку,  нарочно  влетают  в тебя с кипой книг,
дергают за волосы,  больно щиплют за  грудь,  стараются  задрать
тебе   юбку.   Конечно,   капризность   является   сопутствующим
обстоятельством нормального развития,  но  Ло  переходит  всякие
границы.   Она  хмурая  и  изворотливая.  Ведет  себя  дерзко  и
вызывающе.  На  днях  Виола,  итальяночка  у   нее   в   классе,
жаловалась,  что  Лолита  ее  кольнула  в зад самопишущим пером.
Знаете*',  сказала Гейзиха,  "чего бы мне хотелось?  Если бы вы,
monsieur,  случайно  еще  были здесь осенью,  я бы вас попросила
помочь ей готовить уроки - мне кажется,  вы знаете буквально все
-  географию,  математику,  французский".  "Все,  все",  ответил
monsieur.  "Ага",  подхватила Гейзиха,  "значит  вы  еще  будете
здесь?"  Я готов был крикнуть,  что я бы остался навеки,  если я
мог бы надеяться изредка понежить обещанную  ученицу.  Но  я  не
доверял  Гейзихе.  Поэтому я только хмыкнул,  потянулся,  и,  не
желая долее сопутствовать  ее  обстоятельности  (le  mot  juste)
вскоре ушел к себе в комнату.  Но вдовушка,  видимо, не считала,
что день окончился.  Я покоился на своем холодном ложе, прижимая
к  лицу ладонь с душистой тенью Лолиты,  когда услышал,  как моя
неугомонная хозяйка  крадется  к  двери  и  сквозь  нее  шепчет:
"только   хочу  знать,  кончили  ли  вы  "Взгляд  и  Вздох(TM)?"
(иллюстрированный журнал,  на днях мне одолженный).  Из  комнаты
дочки раздался вопль Ло: журнал был у нее. Чорт возьми - не дом,
а прокатная библиотека.
   Пятница. Интересно,   что   сказал   бы   солидный   директор
университетского издательства,  в котором выходит  мой  учебник,
если  бы  я  в  нем  привел  выражение Ронсара насчет "маленькой
аленькой щели" или строчки Реми Бэлло:  "тот  холмик  небольшой,
мхом нежным опушенный,  с пунцовой посреди чертою проведенной" -
и так далее.  Боюсь,  опять заболею нервным расстройством,  если
останусь  жить в этом доме,  под постоянным напором невыносимого
соблазна,  около моей душеньки - моей  и  Эдгаровой  душеньки  -
"моей жизни,  невесты моей".  Посвятила ли ее уже мать-природа в
Тайну Менархии?  Ощущение раздутости.  "Проклятие", как называют
это  ирландки...  Иносказательно:  "падение с крыши" или "гостит
бабушка".  "Госпожа  Матка  (цитирую  из  журнала  для  девочек)
начинает строить  толстую мягкую перегородку - пригодится,  если
внутри ляжет ребеночек".  Крохотный сумасшедший в  своей  обитой
войлоком палате для буйных.
  Между прочим:  если когда-нибудь я совершу всерьез убийство  -
отметьте  это  "если" - позыв потребовался бы посильнее чем тот,
который я испытал по отношению к  Валерии.  Тщательно  отметьте,
что тогда я действовал довольно бестолково.  Когда вам захочется
- если захочется - жарить меня на электрическом стуле,  имейте в
виду,   пожалуйста,   что  только  припадок  помешательства  мог
наделить меня  той  примитивной  энергией,  без  которой  нельзя
превратиться в зверя (возможно, что все это место подправлено по
сравнению с дневничком).  Иногда я во сне покушаюсь на убийство.
Но знаете,  что случается?  Держу,  например,  пистолет. Целюсь,
например, в спокойного врага, проявляющего безучастный интерес к
моим  действиям.  О да,  я исправно нажимаю на собачку,  но одна
пуля за другой вяло выкатывается на пол из придурковатого  дула.
В  этих  моих  снах  у меня лишь одно желание - скрыть провал от
врага, который, однако, медленно начинает сердиться.
  Сегодня за   обедом   старая  ехидна,  искоса  блеснув  косым,
по-матерински насмешливым взглядом на Ло (я  только  что  кончил
описывать  в  шутливом  тоне прелестные усики щеточкой,  которые
почти решил  отпустить),  сказала:  "Лучше  не  нужно,  иначе  у
кого-то  совсем  закружится  головка".  Ло немедленно отодвинула
свою тарелку с вареной рыбой,  чуть не опрокинув при этом стакан
молока,  и  метнулась  вон из столовой.  "Вам было бы не слишком
скучно",  проговорила Гейзиха,  "завтра поехать с нами на  озеро
купаться, если Ло извинится за свою выходку?"
  Некоторое время спустя  ко  мне  в  комнату  донеслось  гулкое
дверное   бухание   и   другие  звуки,  исходившие  из  каких-то
содрогавшихся недр, где у соперниц происходила яростная ссора.
  Она не  извинилась.  Поездка  отменена.  А  ведь могло бы быть
забавно.
  Суббота. Вот   уже   несколько   дней,   как   оставляю  дверь
приоткрытой, когда у себя  работаю;  но  только  сегодня  уловка
удалась.  Со многими ужимками,  шлепая и шаркая туфлями (с целью
скрыть смущение,  что вот посетила меня без зова),  Ло вошла  и,
повертевшись там и сям, стала рассматривать кошмарные завитушки,
которыми я измарал лист бумаги.  О нет - то не  было  следствием
вдохновенной  паузы  эссеиста  между двумя параграфами;  то была
гнусная тайнопись (которую понять она не могла)  моего  рокового
вожделения.  Ее русые локоны склонились над столом, у которого я
сидел,  и  Хумберт  Хриплый  обнял  ее  одной  рукой  -   жалкое
подражание кровному родству.  Держа лист и продолжая его изучать
чуть-чуть близорукими  глазами,  моя  наивная  маленькая  гостья
медленно  полуприсела  ко мне на колено.  Ее прелестный профиль,
приоткрытые губы, теплые волосы были в каких-нибудь трех вершках
от   моего   ощеренного   резца,   и   сквозь  грубоватую  ткань
мальчишеской одежды я чувствовал  жар  ее  тела.  Вдруг  я  ясно
понял,  что  могу  поцеловать ее в шею или в уголок рта с полной
безнаказанностью - понял,  что  она  мне  это  позволит  и  даже
прикроет  при этом глаза по всем правилам Холливуда.  Это так же
просто,  как двойная  порция  сливочного  мороженого  с  горячим
шоколадным  соусом.  Не  могу  объяснить  моему ученому читателю
(брови которого, вероятно, так полезли вверх, что уже доехали до
затылка через всю плешь), каким образом я это понял; может быть,
звериным чутьем я уловил легчайшую перемену в ритме ее  дыхания,
ибо  теперь  она  уже  не столько разглядывала мою мазню - о моя
прозрачная нимфетка! - сколько ждала с тихим любопытством, чтобы
произошло  именно  то,  чего  до  смерти  хотелось  обаятельному
квартиранту.  Дитя  нашего  времени,  жадное  до   киножурналов,
знающее толк в снятых круп