ырезом;  в  желтоватом  блеске  лампы  был заметнее
золотистый пушок вдоль загорелых  рук  и  икр.  Одна  нога  была
закинута через другую,  высоко и легкомысленно; ее бледные глаза
скользили  по  строкам,  то  и  дело  перемигивая.  Жена   Билля
преклонялась   перед  ним  задолго  до  первой  встречи;  втайне
любовалась  этим  знаменитым  молодым  киноартистом,  когда  он,
бывало,  ел  мороженое  у  стойки  в аптекарском магазине Шваба.
Ничего не могло быть более детского,  чем ее курносое веснущатое
личико,  или  лиловый  подтек  на  голой шее,  к которой недавно
присосался сказочный вурдалак,  или невольное  движение  кончика
языка,  исследующего  налет  розовой  сыпи вокруг припухших губ;
ничего не могло быть безгрешнее,  чем читать о Джиль, деятельной
старлетке,   которая   сама   шьет  свой  гардероб  и  штудирует
"серьезную литературу";  ничего  не  могло  быть  невиннее,  чем
пробор  в  блестящих  русых кудрях и шелковистый отлив на виске;
ничего не могло быть наивнее... Но что за тошную зависть испытал
бы  вон  тот мордастый развратник,  кто бы он ни был (а смахивал
он, между прочим, на моего швейцарского дядю Густава, тоже очень
любившего  le decouvert),  если бы он знал,  что каждый мой нерв
все еще как кольцом охвачен и как елеем смазан ощущением ее тела
- тела бессмертного демона во образе маленькой девочки.
     Был ли мистер Швайн  абсолютно  уверен,  что  моя  жена  не
звонила?  Да - уверен. Если она еще позвонит, не будет ли он так
добр  передать  ей,  что  мы  поехали  дальше,   направляясь   к
местожительству тети Клэр?  0,  разумеется, передаст. Я заплатил
по счету и,  вернувшись к Лолите, заставил ее вылезти из кресла.
Она  продолжала  читать  свой  журнал  все время,  пока мы шли к
автомобилю.  Все еще  читая,  она  была  отвезена  в  загородную
кофейню.   Съела   она   там   порядочный  брекфаст,  я  не  мог
пожаловаться;  даже отложила журнал,  чтобы есть;  но она, такая
всегда   веселая,  была  до  странности  скучная.  Я  знал,  что
Лолиточка может  быть  здорово  неприятной,  а  потому  старался
держать  себя  в  руках  и  с храброй улыбкой ожидал бури.  Я не
принял ванны,  не побрился,  и у меня не  подействовал  желудок.
Шалили  нервы.  Мне  не  нравилось,  как моя маленькая любовница
пожимала плечиками и раздувала ноздри,  когда я старался  занять
ее  безобидной болтовней.  Я мягко спросил,  например,  знала ли
что-нибудь о забавах в лесу Филлис  Чатфильд,  которая  покинула
лагерь  несколько  раньше,  чтобы  поехать  к  родителям  в Мэн?
"Послушай",  сказала Лолита,  сделав  плачущую  гримасу,  "Давай
найдем   другую   тему  для  разговора".  Затем  я  попробовы  -
безуспешно,  как я ни причмокивал - заинтересовать  ее  дорожной
картой. Позволю себе напомнить терпеливому читателю (чей кроткий
нрав  Лолите  следовало  бы   перенять!),   что   целью   нашего
путешествия был веселый городок Лепингвиль,  находившийся где-то
поблизости   гипотетического   госпиталя.   План   был    вполне
произвольным (как,  увы,  произвольной оказалась в дальнейшем не
одна намеченная цель путешествия),  и у меня  дрожали  поджилки,
когда  я  спрашивал  себя,  как  сделать,  чтобы все предприятие
оставалось   правдоподобным,   и    какой    придумать    другой
правдоподобный  маршрут  после  того,  что  мы  пересмотрим  все
кинодрамы в Лепингвиле.  Другими словами,  Гумберту  становилось
все больше и больше не по себе. Оно было очень своеобразное, это
ощущение:  томительная,  мерзкая стесненность - словно  я  сидел
рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной.
     При движении,  которое сделала Лолита, чтобы влезть опять в
автомобиль,  по ее лицу мелькнуло выражение боли.  Оно мелькнуло
опять,  более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не
сомневаюсь,  что  второй  раз  это  было сделано специально ради
меня.  По глупости я спросил,  в чем  дело.  "Ничего,  скотина",
ответила  она.  Я  не понял и переспросил.  Она промолчала.  "Вы
покидаете   Брайсланд",   провозгласил   плакат   над   дорогой.
Словоохотливая же Лолита молчала.  Холодные пауки ползали у меня
по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с
которым   крепко-сложенный,   дурно-пахнущий  мужчина  энергично
совершил половой акт три раза за  одно  это  утро.  Может  быть,
воплощение  долголетней  мечты  и  превысило  все ожидания;  но,
вернее,  оно взяло дальше цели - и перенеслось в страшный сон. Я
поступил неосторожно,   глупо   и  подло.  И  уж  если  во  всем
признаваться,  скажу:  где-то на дне темного омута я чувствовать
вновь   клокотание   похоти   -  так  чудовищно  было  влечение,
возбуждаемое во  мне  этой  несчастной  нимфеткой!  К  терзаниям
совести   примешивалась   мучительная  мысль,  что  ее  скверное
настроение,  пожалуй, помешает мне опять овладеть ею, как только
найду тихую, деревенскую дорогу, где мы могли бы остановиться на
минутку.  Словом, бедный Гумберт был в ужасном состоянии, и пока
с   бессмысленной   неуклонностью   автомобиль   приближался   к
Лепингвилю,  водитель его тщетно старался придумать какую-нибудь
прибаутку,   под   игривым   прикрытием  которой  он  посмел  бы
обратиться  к  своей  спутнице.  Впрочем,  она  первая  прервала
молчание:
      "Ах", воскликнула она,  - "раздавленная белочка!  Как  это
жалко..."
      "Да, не   правда   ли",   поспешил   поддержать   разговор
подобострастный, полный надежды Гум.
      "Остановись-ка у следующей бензинной станции",  продолжала
Лолита. "Мне нужно в уборную".
      "Мы остановимся,  где хочешь",  сказал я.  И затем,  когда
красивая,  уединенная,  величавая  роща (дубы,  подумал я - о ту
пору  я  совершенно  не  разбирался  в  американских   деревьях)
принялась отзываться зеленым эхом на гладкий бег машины, и вдруг
сбоку,  песчаная,  окаймленная папоротником тропа оглянулась  на
нас, прежде чем вильнуть в чащу, я предложил, что мы -
      "Продолжай ехать!" визгливо перебила Лолита.
      "Слушаюсь. Нечего сердиться". (куш, бедный зверь, куш!)
      Я искоса взглянул на нее. Слава Богу, малютка улыбалась!
      "Кретин!" проговорила она, сладко улыбаясь мне, "Гадина! Я
была свеженькой маргариткой, и смотри, что ты сделал со мной. Я,
собственно,  должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты
меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!"
      Она не   шутила.   В   голосе   у   нее  звенела  зловещая
истерическая  нотка.  Немного  погодя,  она  стала   жаловаться,
втягивая  с  шипением воздух,  что у нее "там внутри все болит",
что она не может сидеть,  что я разворотил  в  ней  что-то.  Пот
катился у меня по шее, и мы чуть не переехали маленькое животное
- не белку,  - перебегавшее шоссе с поднятым трубой  хвостом,  и
опять  моя  злая  спутница  обозвала  меня  негодяем.  Когда  мы
остановились у бензинного пункта,  она выкарабкалась без единого
слова и долго отсутствовала.  Медленно, ласково, пожилой друг со
сломанным носом обтер мне  переднее  стекло  -  они  это  делают
поразному в каждом месте, употребляя целую гамму приспособлений,
от замшевой тряпки до намыленной щетки:  этот  орудовал  розовой
губкой.
      Наконец она  появилась:  "Слушай",  -  сказала   она   тем
нейтральным тоном, от которого мне делалось так больно: "Дай мне
несколько  пятаков  и  гривенников.  Я  хочу  позвонить  маме  в
больницу. Как номер?"
      "Садись в автомобиль", ответил я. "Ты не можешь звонить по
этому номеру".
      "Почему?"
      "Влезай - и захлопни дверь".
      Она влезла и захлопнула дверь.  Старик-гаражист  улыбнулся
ей лучезарно. Мы вымахнули на дорогу.
      "Почему я не могу позвонить маме, если хочу?"
      "Потому", сказал я, "что твоя мать умерла".

     33

      В веселом  Лепингвиле  я  купил ей четыре книжки комиксов,
коробку конфет,  коробку гигиенических  подушечек,  две  бутылки
кока-колы,   маникюрный   набор,  дорожные  часы  со  светящимся
циферблатом,  колечко с  настоящим  топазом,  теннисную  ракету,
роликовые коньки, приделанные к высоким белым сапожкам, бинокль,
портативную радиолку, жевательной резины, прозрачный пластиковый
макинтош,  темные  очки,  много  еще  носильных  вещей  - модных
свитеров, штанишек, всяких летних платьев...
     В тамошней  гостинице  у  нас  были  отдельные комнаты,  но
посреди ночи она,  рыдая,  перешла ко мне и мы  тихонько  с  ней
помирились.  Ей,  понимаете ли, совершенно было не к кому больше
пойти.

                       Конец Первой Части

      * ЧАСТЬ II *

     1

  Тогда-то, в  августе  1947-го  года,  начались   наши   долгие
странствия  по  Соединенным  Штатам.  Всем  возможным привалам я
очень скоро стал предпочитать так называемые "моторкорты", иначе
"мотели"  -  чистые,  ладные,  укромные прибежища,  состоящие из
отдельных домиков или  соединенных  под  одной  крышей  номеров,
идеально   подходящие   для  спанья,  пререканий,  примирений  и
ненасытной  беззаконной  любви.  Сначала,  из  страха  возбудить
подозрения,  я охотно платил за обе половины двойного номера, из
которых каждая содержала двуспальную  кровать.  Недоумеваю,  для
какого это квартета- предзначалось вообще такое устройство,  ибо
только очень фарисейская пародия уединения достигалась тем,  что
не  доходящая  до  потолка  перегородка разделяла комнату на два
сообщающихся лмбовных уголка.  Постепенно,  однако,  я  осмелел,
подбодренный   странными   возможностями,  вытекающими  из  этой
добросовестной  совместности  (можно  было   представить   себе,
например,  две  молодых четы,  весело обменивающихся сожителями,
или ребенка,  притворяющегося спящим,  с целью подслушать те  же
звуковые   эффекты,   какими   сопровождалось   его  собственное
зачатие),  и я уже  преспокойно  брал  однокомнатную  кабинку  с
кроватью  и койкой или двумя постелями,  райскую келью с желтыми
шторами,  спущенными до конца,  дабы  создать  утреннюю  иллюзию
солнца и Венеции, когда на самом деле за окном были Пенсильвания
и дождь.
  Мы узнали  - nous connumes,  если воспользоваться флоберовской
интонацией   -   коттеджи,   под   громадными   шатобриановскими
деревьями,    каменные,    кирпичные,   саманные,   штукатурные,
расположенные на том,  что путеводитель, издаваемый американской
автомобильной ассоциацией,  называл "тенистыми",  "просторными",
"планированными"  участками.  Были  домики  избяного  типа,   из
узловатой   сосны,   балки  которых  своим  золотисто-коричневым
глянцем напоминали Лолите  кожу  жареной  курицы.  Мы  научились
презирать  простые кабинки из беленых досок,  пропитанные слабым
запахом нечистот или какойлибо другой мрачно-стыдливой  вонью  и
не   могшие   похвастать   ничем   (кроме  "удобных  постелей"),
неулыбающаяся хозяйка которых всегда была готова к тому,  что ее
дар ("...ну, я могу вам дать...") будет отвергнут.
      Nous conumes  -   (эта   игра   чертовски   забавна!)   их
претендующие  на заманчивость примелькавшиеся названия - все эти
"Закаты",  "Перекаты",  "Чудодворы", "Красноборы", "Красногоры",
"Просторы",   "Зеленые  Десятины",  "Мотели-Мотыльки"...  Иногда
реклама прибегала к особой приманке, например: приглашаем детей,
обожаем кошечек (ты приглашаешься, тебя обожают!). Ванные в этих
кабинках  бывали  чаще  всего  представлены  кафельными  душами,
снабженными  бесконечным  разнообразием прыщущих струй,  с одной
общей, определенно не Лаодикийской склонностью: они норовили при
употреблении   вдруг   обдать   либо   зверским  кипятком,  либо
оглушительным  холодом  в  зависимости  от  того,  какой   кран,
холодный или горячий, повернул в эту минуту купальщик в соседнем
помещении,  тем самым лишавший тебя необходимого элемента смеси,
тщательно  составленной тобою.  На стенках в некоторых мотельных
ванных были инструкции,  наклеенные над унитазом (на заднем баке
которого  были  негигиенично  навалены чистые ванные полотенца),
призывающие клиентов не бросать в него мусора,  жестянок  из-под
пива,  картонных  сосудов из-под молока,  выкидышей и прочее;  в
иных мотелях были особые объявления под стеклом,  как  например:
"Местные  Развлечения:  Верховая  Езда.  На  главной улице можно
часто видеть верховых,  возвращающихся с романтической  прогулки
при  лунном  свете...";  "...и  будящих  тебя  в три часа утра",
глумливо замечала неромантическая Лолита.
    Nous connumes   разнородных   мотельщиков  -  исправившегося
преступника или неудачника-дельца,  среди  директоров,  а  среди
директрис - полублагородную даму или бывшую бандершу. И порою, в
чудовищно   жаркой   и   влажной   ночи,   кричали   поезда,   с
душераздирательной и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв
в одном отчаянном вопле.
    Мы избегали   так   называемых   "ночлегов   для   туристов"
(приходившихся сродни  похоронным  салонам),  т.е.  сдаваемых  в
частных домах, и в сугубо мещанском вкусе, без отдельной ванной,
с претенциозными туалетными столиками в  угнетающе  бело-розовых
спаленках,  украшенных  снимками хозяйских детей во всех стадиях
развития.  Изредка я уступал уговорам Лолиты,  любившей "шик"  и
брал номер в "настоящей" гостинице.  Она выбирала в путеводителе
(пока я ласкал  ее  в  темном  автомобиле,  запаркованном  среди
тишины    таинственной,    томно-сумеречной,   боковой   дороги)
какой-нибудь     восторженно     рекомендованный      приозерный
"отель-замок",  обещавший множество чудес - несколько,  пожалуй,
преувеличенных  светом  электрического  фонарика,  которым   она
ездила по странице - как-то: конгениалькое общество, еда в любое
время,  ночные пикники - и многое  другое,  что  у  меня  в  уме
вызывало  только мерзкие представления о зловонных гимназистах в
майках и о чьей-то красной от костра щеке,  льнувшей к ее  щеке,
пока   бедный  профессор  Гумберт,  обнимая  только  собственные
костистые колени,  прохлаждал геморрой на сыром газоне. Ее также
соблазняли  те  в  колониальном  стиле  "инны",  которые,  кроме
"элегантной атмосферы" и цельных окон,  обещали  "неограниченное
количество   упоительнейшей   снеди".  Заветные  воспоминания  о
нарядном  отцовском   отеле   иногда   побуждали   меня   искать
чего-нибудь   подобного  в  диковинной  стране,  по  которой  мы
путешествовали.  Действительность  меня  скоро  расхолодила;  но
Лолиточка все продолжала нестись по следу пряных пищевых реклам,
меж тем как я извлекал не одно только финансовое  удовлетворение
из  таких придорожных вывесок,  как:  "Гостиница "Лесная Греза"!
Дети моложе четырнадцати лет даром!" С другой же  стороны,  меня
бросает в  дрожь  при одном воспоминании о том будто бы "высшего
ранга" курорте в среднезападном штате,  где гостиница объявляла,
что  допускает  "налеты на холодильник" для подкрепления посреди
ночи,  и  где  расистского  пошиба  дирекция,  озадаченная  моим
акцентом,  хотела  непременно  знать девичье имя и покойной моей
жены и покойной моей матери.  Там у меня взяли за два дня двести
двадцать  четыре доллара!  А помнишь ли,  помнишь,  Миранда (как
говорится в известной элегии) тот другой "ультрашикарный" вертеп
с  бесплатным утренним кофе и проточной ледяной водой для питья,
где не принимали детей моложе шестнадцати  лет  (никаких  Лолит,
разумеется)?
      Немедленно по прибытии в один из более простеньких мотелей
(обычных   наших  стоянок),  она  запускала  жужжащий  пропеллер
электрического вентилятора или заставляла меня вложить четвертак
в  комнатную  радиолу,  или  же принималась читать проспекты - и
подвывающим тоном спрашивать, почему ей нельзя поехать верхом по
объявленной  в  них  горной  дорожке  или  поплавать  в  местном
бассейне с теплой минеральной водой.  Чаще же  всего,  слоняясь,
скучая по усвоенной ею манере,  Лолита разваливалась, невыносимо
желанная,  в пурпурном пружинистом кресле или в саду на  зеленом
шезлонге,  или палубной штуке из полосатой парусины,  с такой хе
подставкой для ног и балдахином,  или в качалке,  или  на  любой
садовой  мебели под большим зонтом на террасе,  и у меня уходили
часы на улещивания,  угрозы и обещания, покамест я мог уговорить
ее мне предоставить на несколько секунд свои пропитанные солнцем
молодые прелести в надежном укрытии пятидолларового номера перед
тем,  как дать ей предпринять все то, что предпочитала она моему
жалкому блаженству.
      Сочетая в   себе   прямодушие   и   лукавость,   грацию  и
вульгарность, серую хмурь и розовую прыть, Лолита, когда хотела,
могла быть необыкновенно изводящей девчонкой.  Я, признаться, не
совсем был готов к ее припадкам  безалаберной  хандры  или  того
нарочитого нытья,  когда,  вся расслабленная,  расхристанная,  с
мутными глазами, она предавалась бессмысленному и беспредметному
кривлянию, видя  в этом какое-то самоутверждение в мальчишеском,
цинично-озорном духе.  Ее внутренний облик мне представлялся  до
противного   шаблонным:   сладкая,   знойная   какофония  джаза,
фольклорные кадрили,  мороженое под шоколадно-тянучковым соусом,
кинокомедии  с  песенками,  киножурнальчики  и  так  далее - вот
очевидные пункты в ее списке  любимых  вещей.  Один  Бог  знает,
сколько   пятаков   скормил   я   роскошно   освещенным  изнутри
музыкальным автоматам в каждом посещаемом нами  ресторанчике!  У
меня  в  ушах все еще звучат гнусавые голоса всех этих невидимых
исполнителей посвященных ей серенад,  всех этих Самми,  и Джо, и
Эдди,  и Тони, и Пэгги, и Гай, и Рекс, с их модными романсиками,
столь же на слух неразличимыми, как неразличимы были на мой вкус
разноименные сорта поглощаемых ею сладостей.  С какой-то райской
простодушностью  она  верила   всем   объявлениям   и   советам,
появлявшимся  в  читаемых ею "Мире Экрана" и "Мираже Кинолюбви":
"Наш  СУПР  сушит  прыщики"  или  "Вы,   девушки,   которые   не
заправляете  концов рубашки в штаны,  подумайте дважды,  так как
Джиль говорит,  что та мода кончена!" Если  вывеска  придорожной
лавки  гласила:  "Купите у нас подарки!" - мы просто должны были
там побывать, должны были там накупить всяких дурацких индейских
изделий,  кукол,  медных безделушек,  кактусовых леденцов. Фраза
"Сувениры и Новинки" прямо  околдовывала  ее  своим  хореическим
ритмом.  Если какой-нибудь кафетерий объявлял "Ледяные Напитки",
она  механически  реагировала  на  приглашение,  даром  что  все
напитки  везде были ледяные.  Это к ней обращались рекламы,  это
она была идеальным потребителем,  субъектом и  объектом  каждого
подлого плаката. Она пыталась - безуспешно - обедать только там,
где святой дух некоего Дункана Гайнса,  автора гастрономического
гида,  сошел на фасонисто разрисованные бумажные салфеточки и на
салаты, увенчанные творогом.
     В те дни ни я, ни она еще не додумались до системы денежных
взяток,  которым  немного  позже  суждено   было   так   пагубно
отразиться на моих нервах и на ее нравственкости. Я полагался на
другие приемы для того, чтобы держать мою малолетнюю наложницу в
покорном  состоянии  и  сносном настроении.  За несколько лет до
того она провела дождливое лето под тусклым оком мисс  Фален,  в
Вермонте,    в   полуразрушенном   деревенском   доме,   некогда
принадлежавшем   корявому,    как    дуб,    Джонатану    Гейзу,
родоначальнику  семьи.  Дом  все еще стоял среди густо поросшего
канадским златотысячником поля,  на  опушке  дремучего  леса,  в
конце  вечно  размытой  дороги,  в  двадцати милях от ближайшего
сельца.  Лолиточка  хорошо  запомнила  это  облезлое   строение,
одиночество,   старое   пастбище,   превратившееся   в   болото,
постоянный ветер,  все это разбухшее от  сырости  захолустье;  и
отвращение   свое   она   выражала  особой  гримасой  в  ходу  у
американских детей,  при которой растягивается рот и  утолщается
полувысунутый язык. И вот там-то она будет со мной жить, угрожал
я ей,  в многомесячном и,  может быть,  многолетнем,  заточении,
учась  у  меня  французскому  и  латыни,  ежели  не изменится ее
"теперешняя позиция". О Шарлотта, я начинал тебя понимать!
      Простоватая моя  девочка  орала:  "нет!"  -  и  в безумном
страхе