ой кисть левой за спиной,  смотрела во все глаза - KRK
смотрело  и  павлиное  солнце,  лежавшее на гравии под цветущими
деревьями,  посреди моего многоочитого рая - смотрела,  как  моя
веснущатая  и  вульгарная егоза подпрыгивала,  повторяя движения
стольких других играющих девочек,  видом которых я так  упивался
на   испещренных   солнцем,  обильно  политых,  свеже  пахнувших
тротуарах  и  парапетах  древней  Европы.  Немного  погодя,  она
возвращала  скакалку  своей маленькой испанской подруге и в свою
очередь смотрела,  наблюдая за повторением урока,  иногда отводя
волосы  со  лба,  или  складывая на груди руки и наступая носком
судной ноги на подъем другой, или легко опустив руки на свои еще
мальчишеские  бедра,  и  я  шел  проверить,  канчили  ли наконец
проклятые метельные горничные убирать наш коттедж;  убедившлсь в
этом,  я  на  прощание  ласково  кивал  застенчивой,черноволосой
девочке - пажу моей принцессы  -  и,  отеческим  жестом  глубоко
запустив  пальцы под кудри Лолиточки,  а затем нежно,  но крепко
обхватив ее за шею,  вел мою артачившуюся детку в  наш  укромный
домик для быстрого сопряжения перед обедом.
     "Чья это кошка так расцарапала  вас,  бедного?"  восклицала
спелая,  мясистая,  красивая  женщина  - отталкивающего для меня
типа, из тех, которым я всегда особенно нравился, - обращаясь ко
мне  за  табль-д'отом  в  "большом  доме" во время обеда,  после
которого должны были качаться обещанные Лолите танцы. Вот почему
я  старался  держаться подальше от людей,  между тем как Лолита,
напротив,  делала все возможное,  чтобы вовлечь  в  свою  орбиту
наибольшее число потенциальных свидетелей.
     Она, образно говоря,  виляла хвостиком - и даже всем  своим
маленьким  задом,  как это делают сучки - когда,  бывало,  к нам
подсыпался осклабившийся незнакомец и заводил  бодрый  разговор,
исходя  из  сравнения  географических  данных на номерных знаках
наших машин:  "Далеко же вы заехали!"  Любознательные  родители,
желая  выключать  из  Лолиты  что-нибудь обо мне,  предлагали ей
пойти с их детьми в кино,  но я всегда за нее отказывался.  Мы с
ней   несколько   раз   едва   не   попались.  Каскады  клозетов
преследовали меня,  конечно,  во всех наших караван-сараях; но я
никогда  не  представлял  себе,  до  чего  тонки  эти  вафельные
перегородки  в  мотелях  "соединенного"  типа,   покуда,   както
вечером,   после   слишком   громких   с   моей  стороны  стонов
наслаждения,  мужское покашливание  за  стеной  заполнило  паузу
столь  же  отчетливо,  как  если бы я сам прочистил горло;  а на
другое утро,  пока я пил утреннее кофе в молочном  баре  (Лолита
всегда  спала  поздно  и  любила,  чтобы я ей приносил кувшинчик
горячего кофе в постель),  мой давешний сосед,  пожилой дурак  в
безрамных очках    на    длинном   добродетельном   носу   и   с
профессиональносоюзным значком в петлице, изловчился преспокойно
втянуть  меня  в беседу,  в течение которой поинтересовался,  не
встает ли моя "супружница" столь же неохотно,  как и его,  когда
не  находится  дома на ферме;  и если бы не душило меня сознание
чудовищной  опасности,  я  бы  извлек  много   удовольствия   из
странного, удивленного выражения, появившегося на его тонкогубом
обветренном лице,  когда я лаконично ответил, сползая с высокого
табурета, что "я, слава Богу, вдов".
      Как сладостно было приносить ей это кофе - и не давать его
ей,  покуда она не исполнит своей утренней обязанности!  Каким я
был вдумчивым другом,  каким страстным отцом, каким внимательным
педиатром, обслуживавшим все телесные нужды моей полубрюнеточки!
Упрекаю природу только в одном -  в  том,  что  я  не  мог,  как
хотелось  бы,  вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные
губы  к  молодой  маточке,  неизвестному  сердцу,  перламутровой
печени,  морскому  винограду  легких,  чете миловидных почек!  В
особенно  тропические  дни,  в  липкой  духоте   коттеджа,   мне
нравилось  прохладное  ощущение кожаного сиденья кресла под моей
массивной наготой.  Я держал ее у себя на коленях.  Она  сидела,
как  обыкновеннейший  ребенок,  ковыряя в носу,  вся поглощенная
легким чтением в приложении к газете,  с-.оль же  равнодушная  к
проявлению  моего  блаженства,  как  если  бы  это был случайный
предмет,  на который она села - башмак, например, или кукла, или
рукоятка  ракеты  - и который она не вынимала из-под себя просто
по лени.  Глазами она  прослеживала  приключения  своих  любимых
персонажей   на   страничке   юмора   (среди   них  была  хорошо
нарисованная неряха-девчонка в белых носочках,  скуластенькая  и
угловатая,  которой  я сам не прочь был бы насладиться).  Любила
изучать  подробности  на  Фотографиях  фатальных   автомобильных
столкновений. Никогда не сомневалась в реальности места, времени
и обстоятельств,  будто  бы  относившихся  к  рекламным  снимкам
голоногих   красавиц.  И  до  странности  увлекалась  портретами
провинциальных невест,  некоторые  из  которых  были  в   полном
венчальном облачении, с букетами в руках и очками на носу.
     На нее садилась муха  и  прогуливалась  в  окрестностях  ее
пупочка  или  принималась  исследовать  нежные,  бледные венчики
сосцов.  Она пыталась поймать ее в кулак  (Шарлоттин  способ)  и
затем    обращалась    к   отделу   "Посмотрим,   насколько   вы
сообразительны".
     "Посмотрим, насколько вы сообразительны. Думаете ли вы, что
было бы  меньше  преступлений  против  нравственности,  если  бы
девочки придерживались некоторых правил. Не играли бы поблизости
общественных уборных.  Не принимали бы ни сластей от  чужих,  ни
предложения   "прокатиться".  Записывали  бы  номер  автомобиля,
подобравшего их..."
     "...и фабричную марку сластей", подсказал я.
     Она продолжала,  отодвигая щеку от моей наступавшей щеки (и
это был, заметь, еще легкий день, о мой читатель!) -
      "Если  нет у  тебя карандаша,  но ты  уже умеешь  читать -"
      "Мы", вставил я шутливо, "средневековые мореходы, положили
в эту бутылку..."
      "Если", повторила она,  "у тебя нет карандаша,  но если ты
уже умеешь читать и писать - вот что он хочет сказать, понимаешь
теперь,  балда?  -  то  попробуй  нацарапать  номер на земле при
дороге..."
      ..."своими коготками, Лолита".

     3

     Она вошла в мою страну,  в  лиловую  и  черную  Гумбрию,  с
неосторожным     любопытством;     она     оглядела     ее     с
пренебрежительно-неприязненной усмешкой;  и теперь мне казалось,
что   она   была  готова  отвергнуть  ее  с  самым  обыкновенным
отвращением.  Никогда не вибрировала она под моими  перстами,  и
визгливый окрик ("что ты,  собственно говоря, делаешь?") был мне
единственной наградой за все старания ее растормошить. Чудесному
миру,  предлагаемому  ей,  моя  дурочка  предпочитала  пошлейший
фильм,  приторнейший сироп.  Подумать только,  что выбирая между
сосиской  и  Гумбертом  - она неизменно и беспощадно брала в рот
первое.  Не помню, упомянул ли я название бара, где я завтракал,
в  предыдущей  главке?  Он  назывался  так:  "Ледяная Королева".
Улыбаясь не без грусти,  я сказал Лолите:  "А ты -  моя  ледяная
принцесса". Она не поняла этой жалкой шуточки.
      О, не хмурься,  читатель!  Я вовсе  не  стремлюсь  создать
впечатление,  что мне не давалось счастье. Милый читатель должен
понять,  что  странник,  обладающий  нимфеткой,  очарованный   и
порабощенный ею,  находится как бы за пределом счастья!  Ибо нет
на  земле  второго  такого  блаженства,  как  блаженство  нежить
нимфетку.  Оно "вне конкурса", это блаженство, оно принадлежит к
другому классу,  к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да,
она бывала прегадкой,  да, она чинила мне всякие препятствия, но
невзирая на ее гримасы,  невзирая на грубость жизни,  опасность,
ужасную   безнадежность,   я   все-таки  жил  на  самой  глубине
избранного мной рая - рая,  небеса  которого  рдели  как  адское
пламя, - но все-таки, рая.
      Иной опытный психиатр, который сейчас изучает мой труд - и
которого  д-р  Гумберт  успел  погрузить,  надеюсь,  в состояние
кроличьего гипноза - несомненно очень хотел бы, чтобы рассказчик
повез  свою  Лолиту на берег моря и там бы нашел по крайней мере
"гратификацию"  давнего   позыва,   а   именно   избавление   от
"подсознательного"  наваждения  незавершенного детского романа с
изначальной маленькой мисс Ли.
      Что ж,  товарищ  доктор,  позвольте  вам  сказать,  что  я
действительно искал пляжа,  хотя должен вдобавок признаться, что
к тому времени, как мы добрались до этого миража серой воды, моя
спутница уже подарила мне столько услад, что мечта о "Приморском
Королевстве",  о "Сублимированной Ривьере" и тому подобном давно
перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной  погоне
за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали -
и  устроили  дело  соответствующим  образом.  Посещение   вполне
убедительного   лукоморья  на  Атлантической  стороне  оказалось
вконец испорченным скверной погодой:  тяжелое,  промозглое небо,
илистые волны, присутствие необъятного, хоть и вполне заурядного
тумана - что могло дальше отстоять от четких чар,  от  лазоревой
обстановки   и  ручных  обстоятельств  моего  средиземнсморского
приключения?  Два-три  полутропических  пляжа  на   Мексиканском
Заливе   были   достаточно   солнечны,   но  усыпаны  ядовитыми,
звездистыми или  студенистыми  тварями,  и  обдуваемы  ураганным
ветром.  Наконец,  на калифорнийском побережьи,  против призрака
Тихого Океана, я нашел особый род уединения в пещере, до которой
доносились,   с   отрезка  пляжа  за  гнилыми  деревьями,  вопли
нескольких  девочек-скаутов,  купавшихся  впервые  при   сильном
прибое;  но туман нависал как мокрое одеяло, песок был неприятно
зернистый и клейкий,  и Лолита вся  покрылась  гусиной  кожей  и
зернами  песка,  и  (единственный  раз в жизни!) я имел к ней не
больше влечения,  чем к ламантину.  Однако мои ученые  читатели,
может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже ежели
бы мы набрели где-нибудь на отзывчивый к  нам  морской  бережок,
было бы поздно,  ибо мое настоящее "освобождение" пришло гораздо
раньше:  в тот миг, именно, когда Аннабелла Гейз, она же Долорес
Ли,  она же Лолита,  явилась мне, смугло-золотая, на коленях, со
взглядом,  направленным  вверх,  на  той   убогой   веранде,   в
фиктивной,  нечестной,  но отменно удачной приморской комбинации
(хотя ничего не было по соседству, кроме второсортного озера).
     На этом закончу перечень особых ощущений,  зависевших, если
не происходивших, от постулатов современной психиатрии. Посему я
отказался и заставил Лолиту отказаться от пляжей, которые только
наводили уныние,  если были пустынны, или слишком были населены,
если   их  обливало  солнце.  С  другой  же  стороны,  меня  еще
преследовали  воспоминания  о  моих  безнадежных   скитаниях   в
городских парках Европы, а потому я не переставал интересоваться
возможностью любовных игр под открытым небом и искать подходящих
мест  на  том  "лоне  природы",  где я некогда претерпел столько
постыдных лишений.  Судьба и тут  мне  перечила.  Разочарования,
которые  я  теперь  хочу зарегистрировать (тихонько отклоняя мою
повесть в сторону тех беспрестанных рисков  и  страхов,  которые
сопровождали  мое  счастье),  никак  не  должны  бросать тень на
американскую глушь  -  лирическую,  эпическую,  трагическую,  но
никогда  не  похожую на Аркадию.  Она прекрасна,  душераздирающе
прекрасна,  эта глушь,  и ей свойственна какая-то  большеглазая,
никем  не  воспетая,  невинная  покорность,  которой  уже  нет у
лаковых,  крашеных,  игрушечных швейцарских деревень  и  вдоволь
прославленных  Альп.  Бесчисленные  любовники  лежали в обнимку,
целуясь,  на ровном газоне  горных  склонов  Старого  Света,  на
пружинистом,   как  дорогой  матрац,  мху,  около  удобного  для
пользования,  гигиенического  ручейка,  на  грубых  скамьях  под
украшенными  вензелями дубами и в столь многих Лачугах под сенью
столь многих буковых лесов.  Но в  американской  глуши  любитель
вольного  воздуха не найдет таких удобных возможностей предаться
самому древнему из преступлений и забав. Ядовитые растения ожгут
ягодицы его возлюбленной, безыменные насекомые в зад ужалят его;
острые частицы лесного ковра уколют его  в  коленища,  насекомые
ужалят  ее  в  коленки;  и всюду кругом будет стоять непрерывный
шорох потенциальных змей - что говорю,  полувымерших драконов! -
между  тем  как похожие на крохотных крабов семена хищных цветов
прилепляются, в виде мерзкой изумрудной корки, равно и к черному
носку на подвязке, и к белому неподтянутому носочку.
     Немножко преувеличиваю.  Как-то в летний полдень, чуть ниже
границы распространения леса,  где небесного оттенка соцветия (я
бы  их  назвал  шпорником)  толпились  вдоль  журчащего  горного
потока,  мы наконец нашли,  Лолита и я, уединенное романтическое
место, приблизительно в ста футах над перевалом, где мы оставили
автомобиль.  Склон казался неисхоженным.  Последняя запыхавшаяся
сосна  остановилась  для  заслуженной  передышки  на  скале,  до
которой долезла.  Сурок свистнул, увидя нас, и исчез. Я разложил
плед для  Лолиты.  Под  ним  тихо  потрескивала  травяная  сушь.
Киприда  пришла  и  ушла.  Зазубренная скала,  венчавшая верхний
скат,  и заросль кустарника ниже нашего ложа  как  будто  должны
были нас  защитить  и  от солнца и от человека.  Увы,  я не учел
присутствия  слабо  отмеченной   боковой   тропинки,   подловато
вилявшей между кустами и камнями неподалеку от нас. Вот тогда-то
мы едва не попались; немудрено, что этот случай навсегда излечил
меня от тоски по буколике.
     Помнится, операция была  кончена,  совсем  кончена,  и  она
всхлипывала  у меня в объятиях - благотворная буря рыданий после
одного  из  тех  припадков  капризного   уныния,   которые   так
участились за этот в общем восхитительный год. Я только что взял
обратно какое-то глупое обещание,  которое она вынудила у  меня,
пользуясь  слепым нетерпением мужской страсти,  и вот она теперь
раскинулась на пледе,  обливаясь слезами и  щипля  мою  ласковую
руку,   а   я   радостно   смеялся,  и  отвратный,  неописуемый,
невыносимый и - как я подозреваю - вечный ужас,  который я  ныне
познал, был тогда лишь черной точечкой в сиянии моего счастья; и
вот так мы лежали, когда я испытал одну из тех встрясок, которые
в  конце  концов выбили мое бедное сердце из колеи,  ибо я вдруг
встретился  с  темными,  немигающими  глазами  двух  странных  и
прекрасных  детей,  фавненка и нимфетки - близнецов,  судя по их
совершенно  одинаковым  плоским  черным  волосам  и   бескровным
личикам.  Они припали к земле,  уставившись на нас,  и синева их
одинаковых  костюмчиков  сливалась  с  синевой  горных   цветов.
Отчаянным движением я подхватил плед,  чтобы им прикрыться,  - и
одновременно нечто, похожее на пушбол в белых горошинках, начало
поворачиваться  в  кустах  около  нас,  превращаясь постепенно в
разгибавшуюся  спину   толстой   стриженой   брюнетки,   которая
машинально  прибавила  еще  одну  дикую  лилию  к своему букету,
оглядываясь на нас через головы своих очаровательных,  из синего
камня вырезанных детей.
     Ныне, когда у меня на совести совсем другая беда,  я  знаю,
что  я  смелый человек,  но в те дни мне это было невдомек,  и я
помню, что удивился собственному хладнокровию. Прошептав одно из
тех сдержанных приказаний,  которые, несмотря на ужас положения,
даешь  растерянноскорчившемуся  животному  -   (какой   безумной
надеждой или ненавистью  трепещут  бока  молодого  зверя,  какие
черные звезды разрываются в сердце у дрессировщика!), я заставил
Лолиту  встать,  и  мы  важно  удалились,  а потом с неприличной
поспешностью сползли к дороге, где остался автомобиль.
      За ним  стояла  щегольская  машина  семейного  образца,  и
красивый ассириец с сине-черной бородкой, un monsieur tres bien,
в  шелковой  рубашке  и  багровых штанах,  по всей видимости муж
ботанизировавтей толстухи,  с серьезной миной снимал  фотографию
надписи,  сообщавшей высоту перевала.  Она значительно превышала
10.000 футов,  и я задыхался.  С хрустом песка и  с  заносом  мы
тронулись,  причем  Лолита  все  еще  доодевалась,  беспорядочно
возясь и ругая меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не
полагается знать, а подавно употреблять.
      Случались и другие неприятности.  Раз в кино,  например. В
то  время  Лолита  еще  питала  к нему истинную страсть (которая
сократилась потом до вялой снисходительности,  когда  она  опять
стала  ходить  в  гимназию).  Мы  просмотрели  за  один  год,  с
неразборчивым упоением,  около ста пятидесяти или  даже  двухсот
программ,  причем иногда нам приходилось видеть ту же хронику по
несколько   раз,   оттого   что   различные   главные    картины
сопровождались  одним и тем же выпуском киножурнала,  тянувшимся
за нами из городка в городок.  Больше всего она любила следующие
сорта    фильмов,   в   таком   порядке:   музыкальнокомедийные,
гангстерские,  ковбойские.   Во-первых,   настоящим   певцам   и
танцорам,   участвующим   в   них,  приписывались  не  настоящие
сценические карьеры в какой-то  -  в  сущности  "гореупорной"  -
сфере существования,  из которой смерть и правда были изгнаны, и
в  которых   седовласый,   умиленный,   в   техническом   смысле
бессмертный   отец,   сначала   неодобрительно   относившийся  к
артистической карьере сумасбродной дочери, неизменно кончал тем,
что  горячо  аплодировал  ей  на  премьере в дивном театре.  Мир
гангстеров был особенный: там героические репортеры подвергались
страшным   пыткам,   телефонные  счета  доходили  до  миллиардов
долларов и,  в мужественной атмосфере неумелой стрельбы,  злодеи
преследовались     через     сточные     трубы     и    пакгаузы
патологически-бесстрашными полицейскими   (мне   было    суждено
доставить  им  меньше  хлопот).  Были,  наконец,  фильмы "дикого
запада" - терракотовый пейзаж, краснолицые, голубоглазые ковбои,
чопорная,  но прехорошенькая учительница, только что прибывшая в
Гремучее Ущелье, конь, вставший на дыбы, стихийная паника скота,
ствол   револьвера,   пробивающий   со  звоном  оконное  стекло,
невероятная кулачная драка,  - во время которой  грохается  гора
пыльной  старомодной  мебели,  столы употребляются,  как оружие,
сальто спасает героя,  рука злодея, прижатая героем к земле, все
еще  старается  нащупать  оброненный  охотничий  нож,  дерущиеся
крякают,  отчетливо трахает кулак по подбородку,  нога ударяет в
брюхо,  герой,  нырнув,  наваливается на злодея;  и тотчас после
того,  как человек перенес такое количество мук,  что от них  бы
слег сам Геракл (мне ли не знать этого ныне!), ничего не видать,
кроме довольно привлекательного кровоподтека на бронзовой  скуле
разогревшегося  героя,  который  обнимает  красавицу-невесту  на
дальней   границе   цивилизации.   Мне   вспоминается    дневное
представление в маленьком затхлом кинематографе,  битком набитом
детьми и пропитанном  горячим  душком  кинолакомства  -  жареных
кукурузных   зерен.   Всходила   желтая   луна  над  мурлыкающим
гитаристом в нашейном  платке;  он  поставил  ногу  на  сосновое
бревно  и  пощипывал струны,  и я - совершенно невинно - закинул
руку за плечо Лолиты и щекой приблизился к ее виску, как вдруг -
две  ведьмы  за нами стали бормотать престранные вещи - не знаю,
правильно ли  я  понял,  но  то,  что  я  наполовину  расслышал,
заставило  меня  снять  с  нее  мою ласковую руку,  и,  конечно,
остальная часть фильма прошла для меня в тумане.
     Тут мне  приходится  сделать странное признание.  Вы будете
смеяться - но если сказать всю правду,  мне  как-то  никогда  не
удалось  в  точности выяснить юридическую сторону положения.  Не
знаю его до сих пор. 0, разумеется, кое-какие случайные сведения
до меня дошли.  Алабама запрещает опекуну менять местожительство
подопечного ребенка  без  разрешения  суда;  Миннесота,  которой
низко кланяюсь,  предусматрива